Меня послали в носовую часть — на разведку и помощь. Первым, кого я увидел, — нашего почтальона Блинова. Он лежал навзничь. Глаза были открыты, но уже ничего не видели. Помощь Блинову была не нужна… Я побежал дальше, к огромной — от борта до борта — дыре в палубе. Оттуда неслись крики и стоны, туда светили фонарями, спускали переносные лестницы… Весь бак был залит илом. Набрал его полные башмаки…

Никогда не забуду, как старшине 2-й статьи (фамилию не знаю) зажало полуоторванным комингсом правую руку. Как ни дергали его, как ни отгибали железо — крепко зажало, ни в какую. А нос погружается, вода подступает. Аварийный топор притащили: «Руби руку!» — кричат. А он не может, духу не хватает… В воду уже по грудь ушел… Притащили ему КИП-5, кислородно-изолирующий прибор, натянули маску, так он и ушел под воду, только свободной рукой на прощание помахал… Кислорода ему на час, наверное, хватило…

В корабельном карцере двое сидели. Один из нашей батареи — Иван Медведков, москвич, сирота. Нагрубил старшине батареи мичману Родионову и сел. Другой — Науменко, из электромеханической боевой части.

Часовой стоял из молодых — Ересько. Испугался крена, хотел бежать. Арестованные в крик: «Выпусти!» Ересько сбил прикладом замки. Успел. Выскочили. Науменко и сейчас живет, на морзаводе бригадиром дизелистов работает. А Медведков при опрокидывании утонул.

Весной ездил Медведков в отпуск. Коля Рылов его к себе пригласил — в тамбовскую деревню. Там Иван зазнобу завел и даже ребенка успел зачать — к ноябрьским праздникам ждали. Как раз и служба кончалась. Костюмчик к свадьбе справил. Да вот не довелось. И Коля Рылов погиб. И вот что обидно: живет где-нибудь Иваново дите, парню или девице сейчас уже за тридцать. А отца подлецом считают. Обещал жениться и не приехал. Похоронку ведь в ту деревню не прислали. Хотели с ребятами написать — да кому? На деревню девушке? Ни имени невесты не знали, ни названия села…

Сидели мы при орудии, пока не дали команду: «Не занятым борьбой за живучесть опуститься в кубрики, забрать комсомольские билеты, книжки «боевой номер»[9] и построиться на юте!»

Что было дальше? Бежим мы на ют по правому борту. Не успели добежать — новая команда: «Всем по боевым постам!» На наше счастье, на рострах стоял помощник командира Сербулов. Он-то сразу понял, что грозит, и на свой страх и риск адмиральскую команду отменил. Крикнул:

— Всем к борту!

Линкор уже вовсю кренился на левый борт. Мы помощника послушали, это нас и спасло. Перелезли мы через леера правого борта и встали на неотваленные выстрела. Под ним хорошо было добираться до десантных барж, что стояли под правым бортом. Но на пути к ним — парадный трап. У входа на него — врио комфлота Пархоменко с адмиралами. Застопорились мы. На адмиралов не попрешь. Сели на выстрел — ждем.

Старшина батареи мичман Родионов кричит мне с площадки грот-мачты:

— Виктор, давай сюда! Мачта в любом случае над водой останется… Давай шустрее, а то пожалеешь!

Мичман Родионов всю войну на «Красном Кавказе» прошел, знал, что к чему. Я бы полез к нему, но побоялся: уж очень высоко — 27 метров. С борта все же пониже прыгать… Не помог Родионову фронтовой опыт. Грот-мачта, облепленная на всех площадках и мостиках людьми, со всего размаху ухнула в воду и сразу же ушла в жидкий грунт на глубину своей высоты. Почти все погибли.

Мы же сидели за леерами на выстрелах, в общем-то на борту, и когда он стал выходить из воды — линкор опрокидывался на левый бок, — мы побежали по нему, как бегут по цилиндру эквилибристы. Сначала мы бежали мимо иллюминаторов по краске, потом краска кончилась, и за ватерлинией пошло мокрое, скользкое, обросшее ракушками железо. Оно надвигалось на нас, уходило под ноги со страшной скоростью, но все же мы успевали. Это был отчаянный бег — по борту опрокидывающегося корабля.

Вдруг перед нами вырос длинный полутораметровый барьер — скуловой киль. Ленька Смоляков, он впереди бежал, ухватился за киль и мне кричит:

— Держись за мои ноги.

Я схватил его за штанины, но в мои ноги тоже кто-то вцепился, потом еще… Я не удержался, оторвался, и вся цепочка покатилась по острым ракушкам — ладони, локти, колени, все в кровь. Но расцепились, кое-как вскарабкались к проклятой ребрине, перелезли через нее и очутились на спасительно широком днище линкора. Как на огромном плавучем острове. Много нас там оказалось, человек пятьдесят. В том числе и Ваня Сапронов из Воронежа, тот самый, что в гальюн нас за семь верст водил.

Мы все бросились в нос, откуда бил из пробоины высокий фонтан. Почему-то решили, что вот-вот взорвутся погреба кормовых башен, а в носу боезапаса — поменьше… Кое-кто сбрасывал бушлаты, одежду, кидался в воду и плыл к берегу. Пример был заразителен, я тоже начал расстегивать ремень, но тут увидел, как парень, что поплыл через бухту к Куриной пристани, вдруг скрылся под водой и уже больше не вынырнул…

— Ребята, кто на киле, ко мне! — Это кричал помощник начальника штаба соединения капитан 2 ранга Соловьев. — В воду не прыгать! Вас утопят! Держаться всем на днище!

Если бы не он, меня да и многих других на свете давно не было. Сейчас бы встретил — в ножки поклонился. Удержал нас Соловьев от безрассудства, от горячки. Остались мы на днище.

Помню, вынырнул из воды курсант, забрался на днище, нашел чью-то брошенную одежду, переоделся в сухое, достал из кармана папиросы, закурил и головой покачал:

— Вот это практика-а!..

Подошла десантная баржа. Покатость линкоровского борта мешала ей пристать вплотную. Тогда нам стали бросать концы и перетаскивать на борт. Только я перебрался таким макаром, вдруг слышу:

— Витька, помоги!

Между корпусом корабля и баржей барахтается Петька Науменко. Бросил ему пожарный шланг. Тот по нему и влез. Потом еще кто-то.

Доставили нас в госпиталь, налили спирта. Выпили, а руки все равно трясутся. Шел мимо врач-подполковник, увидел, как руки у нас дрожат.

— Ну что, ребята, не можете успокоиться? Налейте им еще.

Утром нас вызвали на госпитальный причал опознавать погибших. Их было много, они лежали в несколько рядов. Мы ходили между ними, вглядывались в неузнаваемые — распухшие, изъеденные мазутом — лица. Узнали только одного из своей батареи, и то лишь по родимому пятну на ноге. Офицер, шедший за нами, записал его фамилию в блокноте, вынул из робы документы и бросил их в фанерный ящик. Там было уже много боевых книжек и комсомольских билетов, разбухших от воды.

Я не смог долго находиться на причале, нервы сдали, и попросил, чтобы меня в опознание больше не назначали.

В войну мы были мальчишками. После нее — всего десять лет мирной жизни. И опять война вернулась к нам, дыхнула в лицо из-под воды. Мы обязаны помнить тех ребят, чьи тела лежали на госпитальном причале. Они тоже погибли на Великой Отечественной…

Мой племянник вернулся из Афганистана седым. Его погибшие товарищи получили награды посмертно. Но ведь и мои товарищи по «Новороссийску» были ничуть не хуже той молодежи, что воевала под пулями душманов».