«В войну мы были мальчишками…»
Сколько было матросов на «Новороссийске», столько и судеб. Невозможно выбрать одну — общеподобную, типичную. И все же время было одно на всех, и оно пометило их своими приметами, как пометил их флот одними и теми же лентами на бескозырках…
Матрос Виктор Салтыков, бывший левый замочный 7-й зенитной батареи линкора «Новороссийск».
Он совсем еще не стар — немного за пятьдесят. Голубоглазый круглолицый русак из новгородского города Чудова. Тридцать лет работает в Севастополе таксистом. Вместе с сыном в одном таксопарке.
И все у него хорошо. И дом в Инкермане — полная чаша. И свои голубые «Жигули» на ходу. Но стоит в его глазах и мучает невысказанное, незабытое, непереданное…
Виктор Иванович Салтыков:
«Мать умерла, когда мне семь лет было. Отец как раз на советско-финляндской воевал. Остались мы с сестренкой одни. Отец вернулся, пожил с годик и — снова на фронт. В июне сорок первого ушел. А в сорок втором погиб на Пулковских высотах. Снайпером он был.
Сестру увезли из Чудова в деревню. Ну а мне в ту пору девять стукнуло. Фронт вплотную надвинулся. Отправился я к бабушке, что за тридцать километров в селе жила. Шел по дороге вдоль Волхова вместе с беженцами, вместе с солдатами. «Мессеры» ту дорогу поливали свинцом. Я, как и все, падал на землю, укрывался за деревьями. Какой-то солдат мне сказал: «Не так ложишься, малец. Поперек. А надо вдоль. Не то немец тебе ноги отшибет, так и сгниешь в болоте. Головой ложись…»
Прибился я к этому бойцу — а он шел с горсткой своих товарищей, отступали, видно, или часть свою догоняли. Солдаты ему говорят: «На что тебе этот малец?» А он: «Со мной пойдет, ни за что не брошу».
Через Волхов разрешали переправляться только военным. Гражданские — беженцы, повозки, скот — толклись на берегу. Разбегались только, когда немцы прилетали. Бойцы сели в лодку и меня с собой взяли. Шли за баржой с танком на палубе. Едва выплыли на середину реки, как опять «мессеры» налетели. Бомба угодила в баржу, танк свалился в воду и волной от него перевернуло нашу лодку. Я плавать умел, но боец велел держаться за его гимнастерку. Так и выплыли. Собрались на берегу кто доплыл. Отжали одежду и двинулись в ту деревню, где бабушка жила. Бабушка спрятала бойцов в дальней бане. Утром велела отнести им картошки и сказать, что в деревне немцы. Я пошел. Смотрю, все спят. Один на пороге бреется. Я ему передал, что бабушка сказала. Он крикнул: «Подъем!» Все вскочили, быстро собрались и ушли.
Так войну я в деревне и прожил, пока наши блокаду не прорвали и Чудов не освободили.
Спустя лет двадцать — уже после службы — разыскал я в Чудове сестру. Сказали мне знающие люди, что в магазине работает. Захожу в магазин, смотрю на продавщиц — какая из них Люда? Узнать не могу. Пошел к ней домой — адрес мне дали. Дождусь, думаю, тогда и узнаю. Дома дети — племяши мои, значит. «Мамка на работе». Тут Людмила приходит. «Брат так брат. Садись ужинать». — Странно, думаю, встречает. Или не признала? Приходит с работы ее муж, она меня знакомит: «Брат мой двоюродный». Вот в чем дело! Она меня за двоюродного приняла, что в соседней деревне жил.
— Не двоюродный, — говорю, — а родной.
— Как родной? Быть не может! Ванюшка в сорок первом погиб. В дом бомба попала…
— Попала, — говорю, — да в другую половину. Меня соседи взяли. Давай-ка свой паспорт, сличим.
Сличили.
— Ты — Салтыкова, и я — Салтыков. Ты — Ивановна, и я — Иванович. Ты в Чудове родилась, и я там же.
Вот тут и признали друг друга. И в слезы…
Ну, а с отцом у нас такая встреча вышла. Купил я как-то книжку «Бойцы Выборгской стороны». Вдруг в глаза строчки бросились: «Иван Салтыков, снайпер-инструктор 265-го стрелкового полка 5-й ополченской дивизии. Награжден орденом Красного Знамени за 137 убитых фашистов. Погиб на Пулковских высотах…» Поехали мы с дочерью в Ленинград. Там в одной школе музей 5-й дивизии. На стенде фото: слет снайперов Ленинградского фронта. Пригляделся — с краю отец мой стоит… Так вот и встретились…
В конце пятьдесят первого года меня призвали на флот. После присяги нас, молодых, минуя учебный отряд, доставили прямо на линкор. Я до службы работал в Северо-Западном речном пароходстве, имел представление, что такое судно. Но тут — такая громадина! Во сне не приснится.
Разместили нас в кормовом кубрике. Моя койка-гамак самая верхняя — в третьем ярусе. Никогда в таких не спал. Кое-как влез. Устроился, лежа на спине. Захотелось перевернуться на правый бок. Только повернулся — кувырк и вниз слетел на спящего старшину. Еще раз влез и еще раз кувыркнулся. Чуть не плачу — издевательство, а не койка. Старшина сжалился.
— Возьмись за пиллерс, подтянись, найди место спиной и опускайся.
— А если на боку?
— Свалишься.
— А вы как же?
— С наше, браток, послужишь, так научишься.
Потом, конечно, приспособился. Шутка ли — пять лет в гамаке качаться. Зато в шторм — никаких проблем, вся батарея качается от борта к борту, как младенцы в люльках. Только храп стоит.
В тот первый день захотелось нам с приятелем в гальюн. Да где его найдешь в таком лабиринте? Спросили мы у старослужащего Ивана Сапронова.
— Ладно, — говорит, — дуйте за мной!
Ну, мы и дунули. Шли по каким-то длинным коридорам, спускались под палубы, пробирались через кочегарки, снова поднимались и снова петляли по каким-то проходам, коридорам… Ну, думаю, дела. Мало того, что убегаешься, так и не найдешь его, этот гальюн, пропади он пропадом. Мы уж и ориентировку потеряли — где корма, где нос, где левый борт, где правый… Тут Сапронов нас, наконец, привел.
— Вот вам, блаженствуйте! — И ушел.
Дела мы сделали, а как обратно выбираться? Стали Ивана искать, всех подряд спрашивать:
— Не видали ли моряка такого — рослого, полного.
Народ посмеивается:
— У нас тут все не худенькие! Из какой он бэче?
— Не знаем.
— А вы из какой?
— Артиллеристы мы…
— Дивизион какой?
— Зенитчики…
— Эк, вас куда занесло. Да у вас же свой гальюн рядом.
Ну, хохот, конечно… Разыграл нас Сапронов. Нашлась добрая душа, вывела нас на верхнюю палубу, а там по левому борту на ют пробрались, отыскали свой люк и вниз.
В октябре пятьдесят пятого я дослуживал четвертый год. Сам уже молодых за кипятком на марс посылал. Ну, правда, сигнальщики перехватывали, объясняли, что выше лезть уже не положено, а за чаем надо метров на двадцать вниз спуститься — на камбузную площадку, в самоварную выгородку.
За неделю до взрыва линкор стоял в другом порту. В три часа ночи все соединение подняли по тревоге, и корабли срочно перешли в севастопольскую бухту. Говорили, что в Черном море обнаружили неизвестную подводную лодку. Вот и перевели нас под надежную защиту.
В пятницу 28 октября после дневных стрельб линкор встал против Госпитальной стенки. Были объявлены сход на берег и стирка. Боцманская команда вооружила бельевые леера, подали воду на ют, и там на тиковой палубе (деревом была покрыта только корма) мы начали драить щетками свои робы и форменки. Стирали на совесть. Были такие ловкачи, что замазывали всякие пятна на белых брюках и форменках зубным порошком. Но Сербулов, помощник командира, умел выводить на чистую воду. Выстроится братва перед увольнением по форме-раз (белый низ, белый верх), Сербулов пройдется вдоль строя и — цепочкой по штанам. У кого белая пыльца вспорхнет — вон из строя стираться…
Я в увольнение не собирался. Постирал бельишко, а вечером отправился в гости к земляку — шестнадцатилетнему юнге из оркестра Коле Крайнову. Он тоже родом из Чудова. Знать бы, что видимся с ним в последний раз. Взрыв прошелся как раз через кубрик музыкантской команды и юнгу разорвало в клочья…
Взрыва я не слышал. Наш 13-й кубрик находился в шкафуте правого борта в забашенном пространстве второй противоминной башни. За ее основанием и висели наши койки.
Проснулся от крика дневального Омельченко:
— Подъем! Корабль взорвался!
Света нет. Включили аварийные синие плафоны. Молодых толкаю, а они спят, только во сне мычат. Молодых много было. Наши войска как раз из Австрии вывели, и часть солдат прислали на линкор. Прибыли за день до взрыва, в сапогах. В воде их потом эти сапожки потянули…
Объявили боевую тревогу. У нас, зенитчиков, так было заведено: по тревоге хватали одежду и — на боевые посты. Там уже одевались. Главное, чтобы успеть самолеты «противника» встретить. А в чем ты — неважно. В трусах и шлемофоне, но в руках — маховики, в прицелах — небо.
Так в пятьдесят четвертом было. Тогда над севастопольскими бухтами пролетал иностранный самолет-разведчик. «Новороссийск» первым открыл зенитный огонь. Но наш потолок — 14 километров, а самолет выше летел. Били в самый зенит, так что осколки на корабль полетели. Ведищеву, правому замочному, плечо разворотило… Все соединение стреляло, но самолет ушел. Его потом над материком сбили, почти как Пауэрса.
Вот мы и решили — снова провокация. Примчался я на свой 71-й боевой пост — это на правом борту возле фок-мачты спаренные зенитные «сотки». Натянул шлемофон. Первая команда пошла:
— Орудие боевым — зарядить!
Тут из элеваторного люка стали выскакивать патроны — один за другим. По 28 килограммов штучка.
Зарядил я свое левое, доложил:
— Товьсь!
Руку на спуске держу, слышу в наушниках голос наводчика вертикального:
— Цели нет!
Наводчик горизонтальный:
— Цели нет!
Прогнали по всему азимуту — одни звезды. Нет воздушных целей.
Слышу команду с КП:
— Дробь стрельбе. Спасать людей. Спустить шлюпки!
У нас в батарее были лучшие гребцы — призовая шлюпка. Шлюпки спустили быстро. Спасли тех, кого выбросило взрывом в море: часового на баке, Кичкарюка Ивана из нашего дивизиона и еще моториста с барказа. Ночью под правым выстрелом стояли барказы. В воде от взрыва образовалась впадина-воронка. Барказы в нее провалились. Кто наверху в них спал — тех выбросило на поверхность, кто внутри — погибли.