Уроков у Шехтерова было немного. Одно время он вел военное дело. Тщательно разбирал и собирал винтовку, старую, довоенного образца, давно списанную в армии с вооружения. Объяснял назначение курка, затвора, разных пружин, бороздок, шомпола… Любил свою речь пересыпать словечком-паразитом «во-о-от».
— В-о-от, ученики, это прицельная планка… Во-о-от, уважаемые, ремень… Вообще, что главное в военном деле? — задавал он неожиданный, но повторяющийся с такой же периодичностью, что и слово «во-о-от», вопрос. И сам же на него и отвечал: «Главное в военном деле — правильно понимать команды, во-о-от…»
Спустили из облоно директиву — всем стряпать торфоперегнойные горшочки, и он лично участвовал в замесе чернозема. «Отменили» горшочки, глазом не моргнул, приказал разрушить станок для лепки.
Выступали против чистых паров, и он выступал. Громили травопольщиков, и он громил. Вернулись к травосеянию, и он приказал на школьном участке выделить делянку для многолетних трав, которые еще вчера ненавидел смертной ненавистью, как будто они были ядовитыми.
А в общем, директор был милым человеком. Помнил своих выпускников чуть ли не всех, пофамильно, даже по имени, переписывался с ними, знал о бедах, радостях и несчастьях и в силу своих возможностей помогал советом, личным участием, даже денежным переводом. Не стеснялся дружбою со сторожем деревянного моста Шишигиным, с каждым выпуском приходил на мост встречать солнце.
— В-о-от и рабочий человек с базисного производства! — обрадовался директор, увидев в коридоре Николу. — Николай Шишигин, если я не ошибаюсь.
— Так точно, — четко, по-военному, ответил Никола.
— Выступите от имени бывших выпускников. У нас как раз по этой части пробел.
— Ни одного выпускника?
— Выпускники-то есть, но не базис: продавец из райпо, корреспондент местной газеты, продавщица, лейтенант… А вы — рабочая косточка. Нашли свое место в жизни. У станка, во-о-от. Это великолепно! Слово я вам предоставлю в самом конце, под занавес, во-о-от. Дерзайте, юноша!
Трибун Никола боялся до смерти. Стоило покритиковать школьный комсомол за пассивность, как его тут же избрали членом комитета. Выступаешь с трибуны, сумей и поработать, исправить положение. В армии покритиковал редактора стенной газеты, мгновенно назначили редактором: пиши, рисуй, фотографируй, выводи газету из прорыва. На заводе сделал несколько замечаний на общем собрании в адрес групп народного контроля, тут же избрали в народные контролеры. В другой раз покритиковал директора, вежливо выслушали, но директором не назначили.
— Спасибо, конечно, Валентин Сергеевич, — начал свое выступление Никола, — за добрые слова в мой адрес. Но не заслужил я их. Пока не заслужил. Портрета на доске Почета моего не красуется… Нашел ли я себя? Не знаю точно, но, как мне кажется, в профессии нашел. А вот земли своей не открыл. На работу иду по городскому асфальту, а сам слышу, как в поле пшеница спелостью наливается, как трава растет, слышу… Как березовка по весне течет… Вот сейчас шел берегом, а в воде, под лапушками, караси чуть слышно шепчутся…
— Ностальгия по деревне?! — крикнул из зала вихрастый парень. — В чем же дело — переезжай. Почему в городе живешь?
— Почему? Жена у меня там…
Зал грохнул смехом.
— Уговори жену! — опять посоветовал вихрастый. — А не согласится, мы тебе тут новую назначим. На хороший цветок и пчелка прилетит. А ты вон какой красавец! — Зал снова отозвался смехом.
— Почему? И в самом деле — почему? — тихо спросил Никола сам у себя, когда волна смеха утихла. — Наверное, по инерции. Ведь мы привыкаем жить по инерции. А это страшно, ребята… Ей-богу… По инерции ходить на нелюбимую работу… По инерции жить в нелюбимом месте… Любить по инерции… Думать… Извините, я не по теме выступил. У меня все.
Директор махнул рукой. Из радиодинамика полился вальс.
— Вальс танцевать так и не научился?
— Нет.
— А говорить с трибуны…
— Сама видела. Вернее, слышала.
— Ничего, складно. Главное, не по бумажке. Терпеть не могу, когда по бумажке строчат. Не умеешь дельно говорить, не лезь на трибуну, сиди дома на печке, тараканов считай. А ты хорошо выступал. Только я ничего не поняла. О какой «инерции» ты речь вел.
— Физику изучала?
— Изучала.
— Должна знать.
— А ты по-прежнему такой же…
— Какой?
— Ядовитый.
— Какой есть.
— Трудно тебе там, в городе-то, живется, коль затосковал. В магазинах, что ли, продуктов нет?
— Есть.
— Работа не денежная?
— Хватает.
— Чего ж тогда… По мне так: устроился хорошо, живи, не пикай. Человек должен непрерывно отдавать и получать, так, кажется, Ромен Роллан сказал. Ты отдаешь по возможностям, получаешь по табельной книге. Табельная книга у каждого своя. Возьмем меня, к примеру… Вкалываю с раннего утра до вечера. Работа вредная, с агрессивной средой связана — в палатке пивом я торгую. Кооперативная квартира есть, дачку купила, на «Жигули» отложено. И тоски никакой по родному болоту нет, некогда мне тосковать-то, руки пухнут за день божий, пока вашему брату пену собьешь.
— На пену?
— Чего?
— На пену кооперативка-то, дачка и «Жигули»?
— Обижаешь, Никола. Я ворую честно, не больше, не меньше положенного…
— А сколько положено?
— Лишнего — ни-ни! ОБХСС у нас не дремлет. Вот твой Артем…
— Почему же «мой», ты его любила…
— Хорошо, наш Артем, в школе за медаль упирался, получил медаль. А толку — из нее даже зубов не сделаешь, на шею не повесишь. Сейчас дальше пойдем, институт окончил, а прописью в кассовой ведомости сколько ему пишут?!
— Не знаю, не заглядывал я в его кассовую ведомость.
— А я знаю. За такую «роспись» порядочные жены мужей не держат. Может, потому он все еще и не женат…
— Ох и злюка! Артем науке себя посвятил. Над диссертацией работает. Конечно, пока ему трудновато… Да ведь не в деньгах, наверное, счастье, Галя Ершова…
— Счастье не в деньгах, но с ними жизнь счастливее.
— Я вон на перевозе пытался подработать… И не просил, сами кидали. А отец мне глаза открыл… на каждую монетку… Спасибо ему.
— Как здоровье?
— Чье, мое?
— Отца. Я тогда так удивилась, кольцо дорогое на дне Миасса выудил. И отдал.
— Нормально все у бати. Сена вот накосили.
— Артем почему не пришел на вечер?
— Артем загрипповал.
— Ты извини, что я так на него… Я ведь его на самом деле любила. Да не судьба, видно.
— А что же Викентий Шустиков?
— Шустиков? Поматросил и бросил. Игорек от него остался. Потом за прораба Гонцова вышла. Без любви, конечно, какая любовь в наше время. Надо было чем-то свое бабье одиночество прикрывать. Здесь ведь не город, в кино одной и то стыд идти. Этого сама выгнала, запил горькую. Но Валентинку мне в назидание оставил. Блондиночка такая, Валентинка-то, вся в прораба. Слабенькая родилась, от пьяницы известно какое поголовье, все умереть хотела, да я выходила, живи, говорю, Валентинка, у нас в районе блондинок мало.
— Болтушка ты, Галя Ершова.
— А чего унывать-то?! Молоко на маслозаводе и без меня скиснется. Ты и вправду вальс танцевать не выучился?
— Не выучился.
— Жаль, а то бы потанцевали. Похудеть мне надо. Распирает. В девках бегала, пивные дрожжи с молоком пила, чтобы тощоту свою изжить и ребятам нравиться, а сейчас…
— Вредное производство, агрессивная среда…
— Вон видишь, у радиоузла мослак стоит?
— Это, кажется, Огарышев, Коля Огарышев. Он карикатуры хорошие в стенгазету рисовал.
— А сейчас сам как карикатура — тощий. А все потому, что пимокатом работает на промкомбинате. Пимы на заказ катает: валенки, чесанки… Деньги зашибает, страсть. Мы с ним кооперативный дом на двоих выстроили: ему три комнаты, мне три.
— Так женитесь…
— Ты думаешь, подходим?.. Молодец, сообразительный ты, намекнул.
— Главное, мебель не надо далеко перевозить. Невеста согласна?
— Да невеста-то давно согласна, — весело сказала Галя Ершова. — Но я его оформлю. Вот сейчас приглашу на танец и оформлю. Бывай, Никола, забегай в гости. Как поется в песне, посидим, поокаем… Побежала я обзаводиться новой собственностью — мужем.
— Всего, Галя Ершова! Удачи тебе!
Встретил на вечере Никола и свою первую любовь — Милу Мукасееву. Шутил он над ней класса с седьмого. Глупо и жестоко шутил: «Муку — сеют, муку — жнут, Милу — замуж не берут!» Дергал за тощие каштановые косички. Лягушек в портфель подбрасывал. В хоре, стоя за Мукасеевой, однажды дотронулся до ее тонкой шеи сухой колючкой татарника. Шипы у сухого татарника что иглы каленые. Мила вскрикнула и нарушила все пение. А выступали как раз на районном смотре. Что тогда было, что было! Николу чуть из школы не выгнали.
А в десятом классе они объяснились. Николе, как лучшему ученику класса по математике, поручили подтянуть отстающую по тому же предмету «товарищ Мукасееву». Так и сказал директор: «Товарищ Мукасееву надо подтянуть по геометрии до уровня хорошистки».
Остались в классе вдвоем. Раннее апрельское тепло пришло в Водополье, только что выставили вторые рамы. Пахло старым клеем, лесной травой-дерябой, которую укладывали на зиму между окон, чтобы не продувало; терпко несло из открытой створки талой землей. Никола взял транспортир, мел, начал объяснять.
— Отстающая, повторяйте за мной…
— Хорошо, Коля, — Мукасеева впервые его назвала не шутливым привычным «Никола», а вот так. Но Никола не обратил на это внимания, стояли в ушах слова директора: «Подтянуть товарищ Мукасееву до уровня хорошистки». Подтягивать так подтягивать, нечего рассиропливаться.
— Квадрат гипотенузы…
— Гипотенуза, гипотенуза, река Советского Союза…
— Отстающая, не отвлекайтесь. Повторяйте за мной…
— Квадрат гипотенузы…
— Равен сумме квадратов катетов.
— Равен сумме катетов.
— Не сумме катетов, а сумме квадратов… Отстающая, о чем вы думаете? — резко спросил Никола.
— О любви, — честно призналась Мила.