Глава седьмая
Дома Тимофея, Артема и Николу ждали три одинаковые, надписанные одинаковым почерком открытки с одинаковым содержанием. Никола не удержался и прочитал свою вслух:
— «Уважаемый Николай Кузьмич! Приглашаем вас на вечер встречи бывших выпускников, Будем рады, если вы расскажете о своем жизненном пути. С уважением комитет комсомола средней школы».
Никола помолчал и загадочно произнес:
— «Уважаемый Николай Кузьмич!» Не шухры-мухры! «Будем рады, если вы расскажете о своем жизненном пути…» А что я могу рассказать? Родился, учился, служил в армии. Работаю токарем. Не отстающий, но и в передовики не вырвался. До доски Почета далеко. Женат. Сын родился… А, Тимофей? Что рассказать-то?
— Сочини. Нет биографии — выдумай!
— Не умею. А ты пойдешь?
— Еще чего. Карбюратор у «Жигуленка» барахлит, разбирать надо. Да и не мальчик я, чтобы бегать по вечерам.
— Тебя в президиум вопрут! Ты — фигура! Без пяти минут директор!
— Артем фигуристей.
— Артем? — прицепился к среднему брату Никола. — Пойдем, а? Школа ведь родная.
— Температура у меня. Воду холодную на покосе из лагушки пил. Я бы с удовольствием.
— А я пойду! — решительно заявил Никола. — Может, кого из своего класса встречу. Да и танцы наверняка будут. Не мешает размять старые кости. Как женился, ни разу на танцульках не побывал.
— На танцульки не пущу, — строго сказал прислушивающийся к разговору сыновей Шишигин. — Не разрешаю на танцульки, Никола.
— Почему, папа?
— Ты — женатик. Кися у тебя в городе. И мальчонка.
— Так что же мне сейчас — сидеть на привязи?
— На привязи не на привязи, а танцульки — опасное дело.
— Дремучие у тебя, папаня, рассуждения, извини, пожалуйста. Мой знакомый Васька Круглов вообще французским браком живет. Он у своей мамы, она — у своей. На железной дороге работают проводниками. Он на запад едет, она — на восток. В разных составах.
— Дети есть? — спросил Шишигин.
— Нет.
— Да и откуль дитяткам появиться, коль в разных составах едут, в разные стороны, — резонно подвел итоговую черту Шишигин. Так подвел, что у Николы и слов для возражений не нашлось. Надо бы запомнить и Ваське пересказать это. А то ведь носится со своим «французским» браком как с писаной торбой. Даже гордится. А отец тремя словами заставил бы Ваську покраснеть.
— Папа, но ведь школа…
— Дай слово, что после торжественной части домой заявишься.
— Не бойся за мою нравственность. Я Кисю люблю.
— Даешь слово?
— Да, понимаешь, папа…
— Слово, спрашиваю, даешь?
— Даю. Честное пионерское.
— Иди, — шутливо подтолкнул Шишигин сына в спину. И улыбнулся своей некрасивой улыбкой. От этой улыбки растерянность взяла Николу: по-настоящему отец так строжит его или в шутку?
Но Шишигин уже перевел внимание на средняка.
— Артем, давай будем лечиться. — И усадил простуженного Артема на низкий стульчик, сохранившийся от детских лет. Накрыл старым овчинным полушубком. Поверх — лоскутным ватным одеялом.
— Дыши глубже. Пока пот трижды не прошибет.
— Папа, может, лучше таблетками… Тимофей, рассуди!
— Дыши, говорю, глубже! Ежли хошь к утру оздороветь…
— Батя прав, — сказал Тимофей. — Домашняя картофельная ингаляция.
Никола ловко выхватил из чугунка две рассыпчатые картофелины в «мундире», очистил их, посыпал крупной солью, давясь, проглотил и, переодевшись в единственные выходные брюки и свежую сорочку, направился на школьный вечер.
Школа хоть и отстояла от деревни на целых четыре километра, но дорогу эту Никола, как и Тимофей, и Артем, знал наизусть. Дорога шла луговиной, петляла среди зарослей краснотала, извивов релки — старого высохшего русла Миасса, озеринок и болотин, ярко блестевших своими зеркальными стеклышками после ухода весенней полой воды и заметно усыхавших к концу жаркого недождливого лета. Артем, своей цепкой памятью запомнивший все изгибы-извивы с точностью до шага, однажды даже выиграл (на спор) пайку хлеба, пройдя от Водополья-два до школы с завязанными глазами. Спорил с ним весь класс, и Артем (по условиям спора) должен был бы получить все тридцать две пайки — по числу спорящих, в школе в его годы еще на больших переменах в ларьке выдавали школьникам по двести граммов хлеба, — но он великодушно отказался от нескольких буханок. Есть ведь всем хотелось.
Никола, сколько ни пробовал повторить проход брата, не смог. То забредал в озерину, то упирался в камыши релки, то под тихий смех сопровождающих брел в обратную сторону. Но зато Никола обходил братана в другом: после полой воды он мог точно определить, в каких озеринках осталась рыба и стоит ли к ней подступаться с наметом, «мордой», неводом или просто, когда потеплеет вода, переловить глупых щурят руками, получая при этом «цыпки»; в весеннем краснотале он безошибочно, и тоже первым, выбирал сочнокожие черенки, из которых можно было делать свистки, «фонарики», трости; в густой траве находил луговой чеснок, нисколько не горький, запашистый и даже чуть сладковатый от весеннего тепла; не пугала и не раздирала в кровь его ноги летняя резучка на застойных блюдцах, когда он доставал со дна «муку» — пресноватые корни камыша, которые вполне годились в пищу; первым выходил и на осенний лед, некрепкий, хрустящий под валенками, ложился на этот лед и подолгу рассматривал жизнь подледного царства, запрещая своим однокашникам глушить ничего не подозревающих карасишек и окуньков обухом колуна или специальным деревянным колотом; а в зимнее темное утро после дикой ночной круговерти какое-то неведомое чувство позволяло ему первому «торить дорогу», то есть отыскивать ее под снегом, ставить вешки и вести за собой в райцентр всю ребятню.
Галя Ершова, одноклассница, бойкая девчушка, прозванная за крупные веснушки Мухомором, жила в Водополье-первом, ничего этого не знала и, как это случается, влюбилась не в Николу, а в старшеклассника Артема. Влюбилась, впрочем, безнадежно: Артем, окончив школу, уехал учиться в институт, сказав Гале Ершовой на прощанье: «Влюбись в Николу. И научи его танцевать вальс». На одном из вечеров Галя Ершова и впрямь пригласила Николу на «дамский» вальс. Начала учить. Как бы невзначай спросила: «А твой отец кто?» Никола не понял вопроса и ответил: «Человек». — «По профессии кто?» — «Мост сторожит». — «А-а», — как-то неопределенно протянула Галя Ершова и больше на вальс Николу не приглашала. Так Никола в этой части и остался необразованным. Хорошо, что вскоре, в Водополье по крайней мере, мода на вальсы угасла. На выпускном Галя Ершова все танцы подряд танцевала с Викентием Шустиковым. Отец Викентия работал завмагом. Викентий подарил Гале Ершовой перстень, красивый такой, с жемчужиной. После танцев пошли на деревянный мост встречать рассвет, солнце встречать. Таков был обычай у выпускников. И надо же так случиться, уронила Галя Ершова перстенек в воду. Через несколько дней перстень нашел сторож Шишигин. Вернул пропажу владелице. Та очень удивилась и попыталась дать старику рубль на пиво. Чудак, отказался.
Средняя школа в Водополье делилась на две — деревянную и каменную. Деревянную срубили давно. После войны выстроили и каменную, двухэтажную, с актовым залом, просторной учительской, кабинетами для отдельных предметов, даже бухгалтерия нашла на первом этаже местечко. Девятые и десятые классы, как старшие, были переведены в каменное здание — седьмые-восьмые остались в деревянном. По веснам, когда становилось тепло и можно было играть в снежки, между каменной и деревянной школами шла необъявленная война. Масла в огонь подливала еще и тихая ревность — девчонки-одноклассницы из деревянной сплошь влюблялись в парней из каменной. Старшеклассницам уже негласно разрешалось подвивать на бигудях волосы, приходить на школьные вечера с подкрашенными губами, в капроновых чулках, писать авторучками. Старшеклассницы на своих одноклассников смотрели сверху вниз, как на несмышленышей, и частенько старались улизнуть со школьных вечеров на танцульки в районный Дом культуры или районный сад, что располагался у самого деревянного моста. Если парни после выпускного вечера раздумывали, что делать, то их повзрослевшие одноклассницы дружно выходили замуж.
Впрочем, в годы, когда учился Никола, девушки ходили сплошь в кудрях, на танцы убегали открыто. Почти все они носили часы и частенько напоминали учителю: «Марат Михалыч, четырнадцать секунд как звонок…» Приезжали на занятия на мопедах и даже на шикарных «Явах». На выпускных вечерах переодевались в длинные вечерние платья. «Зелень», юноши-выпускники, разинув рты, смотрели на своих сразу повзрослевших одноклассниц и тихонько стыдились своей молодости, прекрасно осознавая, что вчерашняя равность в возрасте кончилась, осталось лишь несколько часов в школе и на мосту, деревянном мосту…
Валентин Сергеевич Шехтеров, пожалуй, был классическим директором. Его и звали между собой ученики не по имени-отчеству, а просто — директор. Остроносый, остроглазый, он, казалось, обладал десятью руками. Привыкший к бедноватым фондам на пособия, ремонт и технику, он во всех районных организациях присматривал, что бы можно было деликатно, но настойчиво попросить: бумагу, картон, щебенку, цемент, стекло, фанеру, старую «полуторку», списанный трактор, конные грабли, сенокосилку, пишущую машинку «Ундервуд»… Всему находилось место, все шло в дело. Учителя добродушно подшучивали над ним — «Наш Плюшкин». Ученики за десять лет заражались «вирусом Шехтерова» и тоже, при удобном случае, старались помочь родной школе. Сын геолога Куткова, Вася Кутков, привез для школьного зооуголка даже медвежонка. Шехтеров немного подумал и принял медвежонка. Через несколько лет медвежонок превратился в агрессивного медведя, стал много потреблять пищи, и с ним пришлось расстаться. Шехтеров променял его городскому зоопарку на водяной насос.