Серуха шагала в Моховое без понуканий. Она знала все колхозные дорожки.

Медленно проплывали поля. Посередь пшеничного изумруда кой-где острой ржавчиной проступали сожженные колки. Кому-то пришла в голову мысль: вьгжечь колки, выкорчевать деревья, распахать землю и этим увеличить пахотный клин. Спасовали, начали выполнять «директиву»: жечь листву гербицидами, корчевать мощными бульдозерами и тракторами, «спрямлять посевную линию», хотя прекрасно знали, что колки на полях поддерживают микроклимат, дают приют в своей прохладе птицам, что без птиц поле не поле, сожрет его вредилица-саранча, никакое самолетное опыление не поможет. Гибли под ножами бульдозеров ягодные и грибные пятачки, пристанища зайчишек, лис, бурундуков. Набирали силы, не встречая препятствий над зауральской нивой, обжигающие казахстанские ветры.

Моховой колок скучал без людей и как будто обрадовался приезду Шишигиных: засветился даже угрюмый сизый осинник, проснулся вечно сонный тальник, ярким гарусом вспыхнула застенчивая калина.

Долго, пожалуй всю жизнь, ждал Шишигин вот этой минуты… Сыновья на земле. Пусть не остались они в деревне и разлетелись из родного гнезда.

Тимофей косил «на руках». Оплывшее жирком тело сразу дало о себе знать — потемнела рубаха.

Артем чуть нагибался, будто под лезвием что-то хотел отыскать. Косил не только руками, но и телом, всем телом, нежилистым, некряжистым, как у старшака Тимофея, но складным, еще не испорченным сидячей работой.

Никола, как всегда, хитрил: замах делал большим, но «пяточку», остро отточенную наждаком, опускал где-то на середине замаха, приподымая при этом носок, отчего прокос получался чистым, валок тонковатым. Никола наступал Артему на пятки, тот чувствовал это, спешил, но догнать Тимофея на первом оберучнике так и не сумел. Старшак держал марку!

В конце оберучника Тимофей остановился, тщательно протер жало литовки влажной травой, дождался братьев, снисходительно взглянул на жидковатый валок Николы, похлопал Артема по плечу: «Это тебе не электроны-нейтроны», выжал тяжелую от пота рубаху, надевать ее не стал, потому как солнце поднялось и комарье от его жарких лучей забилось в прохладу, в болотину, а развесил на крушине-одиночке, отбившейся от большого куреня, потом сообразил — запачкается же рубаха синим соком налившихся ягод, перевесил на тальниковый вырост, крякнул, приподнял литовку, будто хотел до последнего грамма-граммчика определить ее вес, чтобы правильно рассчитать силы на весь длинный оберучник, собрался сделать первый замах, но раздумал. Достал из кармана большой носовой платок, узелками завязал его края, натянул на голову, чтоб солнце не нажгло да и пауты-нахалюги не сбили с шага. Сказал совсем по-ребячьи, весело и с вызовом:

— Ну, мужики, деревенские мы или не деревенские! Кто догонит на этом оберучнике — получит приз. Часы! Японские! Честно, не пожалею… — Литовка его тоненько вжикнула, и с влажного ее жала начали сползать все увеличивающиеся в размерах тугие шары пырея, перепутанные клевером и мышиным горошком.

Покойно и радостно было на душе Шишигина. Так, наверное, бывает с каждым отцом, с каждой матерью, когда дети дома.

Через два дня, когда жаркое солнце отбелило валки, остро запахло прогретое солнечным теплом сено, старик Шишигин вышел на елань, как умудренный лесной жизнью сохатый, потянул ноздрями: пора метать. На всякий случай, для контроля, из-под валка, самого толстого, упрятавшегося в кусты, вытянул длинную сенную прядь — прядь шуршала.

Вершили крепкий, как гриб боровик, приметочек, когда, по обыкновению завывая сиреной, подъехал на колченогом «Запорожце» Анисим Марковских. Над кабиной торчали трехрогие деревянные вилы.

— Помогай бог! — заглушив мотор, крикнул из кабины Анисим.

— Бог-то далеко, а кое-кто близко, — ответил ему Шишигин.

— Тоже верно, — согласился Анисим Марковских. Ключ зажигания тщательно, сыромятным ремешком, привязал к поясному ремню — покос все-таки, в сене ключ потеряешь, только корова зимой и найдет. Снял деревянные вилы. — А я думал, что и вилы, мои верткие вильцы, никогда больше не пригодятся.

Подошел к приметку, напевая песню:

— «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь»… Да-с… «И каждый вечер сразу станет…» Мда-с… «Так удивительно хорош»… «И ты поешь…» Да-а… «Сердце! Как хорошо, что ты такое…»

— Хорошо сенцо, коровка спасибо скажет, — сказал Тимофей. — Корову заведете, Анисим Васильич?

— У меня от молока живот пучит.

— А козлики?

— Козлуху нынче ликвидирую. Нерентабельно. Перехожу на индюков.

— Сено, выходит, мы не вам косили?

Все Шишигины с интересом прислушивались к разговору.

— Сено вы косили не мне. Кузьма, что за странные вопросы? Разве ты им не объяснил?

— Да понимаешь, как-то вышло, работа жаркая, все недосуг… — смешался Шишигин.

— Хорошо, — сказал Марковских, забрасывая на вершину складного приметочка перевязь из тальниковых виц. — Объясняю в трех словах. Кузьма зашел в правление местного колхоза, ну, того, на чьих угодьях и дома наши стоят. Там как раз покосный вопрос решают. На нехватку рук председатель пожаловался. На самом деле так обстоит. Шишигин, то есть ваш батя, и предлагает: «Я, — грит, — пенсионер еще в силе, да и сынки ко мне подъехали. Если разрешите, мы для колхоза безденежно поставим приметок». Вот и все.

Наступила тишина, которую нарушало лишь шуршание виц.

— Эту, чтоб ветром не пошерстило… Эту, чтоб дождем придавило… А эту, чтоб коровке было мило… Чего, Тимоша, пригорюнился-то?

— Я? Я ничего, — натянуто улыбнулся Тимофей.

— А вот у Николы улыбка до ушей!.. Так и пупок развяжется. Артем молодец: ни за, ни против. Настоящий ученый!

— Насчет чего? — спросил Артем. — «За» и «против»?

— Сено приветствуешь?

— А то как. Съест колхозная корова да нам спасибо скажет.

— Держи карман шире — скажет, — съязвил Тимофей. — Знатье бы… Ну, да ладно, обратно по кустам и кочкам не разнесешь. К дому! Никола, запрягай Серуху! — Но вдруг сообразил: — Анисим Васильевич, вы меня подбросите до деревни? Мне сегодня же надо уехать…

— Чего так засукотил? — спросил Марковских.

— Дача же недостроена! — ввернул Никола.

— Ты сначала запрягать научись… Шлею, шлею расправь, акселерат несчастный!

— И научусь! И научусь! Вот буду до самого вечера запрягать… Ты, Серуха, согласна?! — спросил Никола лошадь. Серуха, как будто соглашаясь, мотнула головой.

— Так подбросите, Анисим Васильевич? Все быстрее выйдет.

— Ты собираешься без отца уехать из родного дома?

— А что?

— Нехорошо как-то. У нас принято — жив родитель, в дверях встречает и провожает…

— Анахронизм.

— Чего?

— Отживший обычай.

— Обычай-то ладно… А вдруг отца своего в последний раз видишь?

— Что вы, Анисим Васильич, папка еще поживет. У него и болезней-то явно выраженных никаких нет. Нам бы его здоровье.

Шишигин подбирал вокруг приметка, концом вил подтыкал торчащие в основании вихры. Так заботливая мать укрывает разбросавшегося во сне ребенка.

— Кузьма-то вам и мать, и отец…

— Ценим, Анисим Васильич, ценим, — сказал Тимофей. — Правда, я еще с матерью вырос. И Артем наполовину при живой мамке.

— А коль цените, так ввечеру не уезжайте, утра дождитесь. Впрочем, дело ваше. Мое — сторона. Было бы сказано… Крышу-то так и не покрыли.

— Да хотели… — махнул рукой Тимофей. — Будь оно неладно, это сено. Чего колхоз сам не заготовит?! Столько техники! А мы тут пластались, себя не жалели.

— Колхозный скот, конешно дело, без этого приметочка не перемрет. Да ведь не в этом суть, Тимофей.

— А в чем?

— Отцу вас на земле хотелось увидеть. На своей земле.

— А мы где же?

— Вы пока… пока не знаю где. Но не на земле. Вернее — не на своей земле.

— Чудите все, Анисим Васильевич. Правильно, в здоровом теле — здоровый дух. Так я занимаю местечко в вашем линкоре, в консервной банке типа «Запорожец».

— Занимай, место есть, места не жалко.