— Как… как о любви? — растерялся Никола. — Мы же не литературу повторяем, а математику.

— Все равно я думаю о любви.

— Ну-у, товарищ Мукасеева, если отстающая будет думать в преддверии выпускных экзаменов о любви, то…

У нее были большие-большие глаза. Никола даже удивился, та ли Мукасеева перед ним стоит. Ту можно было дернуть за косичку, уколоть цветком татарника… А эта донельзя серьезная, сразу повзрослевшая, нездешняя.

— Я люблю тебя, Коля. Я, как девушка, не должна первой признаваться, а признаюсь. Люблю…

Никола даже отступил от Милы на шаг.

— Знаете что, товарищ Мукасеева, давайте останемся в рамках теоремы товарища Пифагора. А то меня опять на педсовет вызовут.

— Пускай вызывают. Я люблю…

У нее были пухловатые, чуть вздрагивающие губы. Они пахли талым снегом.

Потом сбегали с уроков. Вместе подолгу сидели на ледоломах и смотрели на беснующуюся полую воду, слушали скрежет льдин. Жгли костры в весенних колках. Пили березовый сок… Им казалось, что навсегда, на всю жизнь они будут вместе. И ничто не сможет их разлучить. А вот уехала она учиться, ушел он в армию, и любовь потихоньку-помаленьку начала таять. Письма от Милы приходили все реже и реже. И то, что посчитали когда-то за любовь, казалось далекой ослепительной вспышкой ребячества. «Прости, Коля, — призналась она. — У меня к тебе ничего не осталось. Я выхожу замуж…» Он даже не ответил. Зачем? Не осталось, так не осталось. Может быть, даже ничего и не было. А казалось…

Вот она, Мила, Людмила Мукасеева, подходит.

— Здравствуй, Коля.

— Здравствуй, Мила.

— Как живешь?

— Ничего, нормально. А ты?

— Спасибо, ничего. Женат?

— Да. А ты замужем?

— Замужем. Дети есть?

— Один.

— А у меня двойняшки. Демографическую проблему надо решать.

— Надо.

— Ты что же, здесь живешь?

— К отцу приехал. В отпуске.

— И я в отпуске. Проездом на юг.

— Мила, что же с нами произошло?

— А что? Все в норме. Си-ля-ви, как говорят просвещенные люди.

— Неужели у нас никогда не было первого поцелуя?! Первого!

— Подумаешь, поцелуй… В молодости что не случается.

— Неужели мы никогда не жгли в колках костры…

— Вот и сожгли. Или обожглись.

— …не пили березовку?!

— Вот и всю выпили.

— Но ведь так не бывает — любить и вдруг…

— Любовь-то у нас была с односторонним движением. Я любила. А ты все только собирался… Вот отслужу в армии, вот получу профессию, вот устроюсь на работу… Любовь, Коля, не бегунок, на котором надо собрать все подписи. И не теорема, пусть даже «товарища Пифагора»… Прощай, Коля.

— Прощай, Мила.

И хочется Николаю закричать на весь белый свет: ведь было же! Было! Было… это крохотное, легко ранимое, единственное на всю жизнь, на весь свой век зернышко-чувство… Но не сумели сохранить, уберечь, донести друг до друга, не сумели взрастить.

После традиционного школьного звонка, означавшего окончание вечера, Мила Мукасеева, прорвавшись в школьную радиорубку, сказала в микрофон:

— Ребята, идем на деревянный мост!

— Идем!

— Идем! — зашумели бывшие выпускники. Им, наверное, не хотелось расставаться, расходиться по домам, потому так горячо приняли эти слова. Никола хотел протиснуться в радиорубку, пояснить, что нет больше деревянного моста, но не смог сделать и шага. Не укладывалась в голове мысль, что вместо красавца моста одиноко торчат лишь каменные выступы береговых опор. Да многие из приехавших, конечно, не знали, что моста больше не существует, но никто не отговаривал, не объяснял, всем, вероятно, хотелось продлить в душе эту минуту неведения, это сладкое предчувствие встречи с деревянным мостом, со своей юностью. Не стал огорчать своих однокашников и Никола. Ему хотелось, чтобы этот поход был не явью, а сном, таинственным и загадочным сном детства, чтобы мост сказочно возник, хоть на время, на мгновение, чтобы они постояли на нем, послушали журчащую внизу воду, увидели первый блик выходящего из-за горы солнца, чтобы хоть на миг коснулась сердца та до боли щемящая грусть и радость, которую довелось испытать в свой единственный и неповторимый выпускной вечер, перед началом большой жизни.

Но чуда не бывает. Сказки детства не повторяются.

Угрюмо шелестел своими черными водами Миасс, щерились красным кирпичом берега.

Спустились вниз по течению, к бетонному мосту. Здесь, не обращая внимания на знак ограничения скорости, неслись машины: мост стоял на асфальтовой автодороге, соединяющей два больших города области. Пахло соляркой, бензином, пылью.

Домой возвращался Никола берегом реки. Степь спала. И река дремала, натянув на себя неплотный полог первого тумана. Где-то на озеринках сонно вскрикивали гуси. И снова все погружалось в тишину, в теплую летнюю тишину, от которой, как от прикосновения материнской руки, уходила прочь дневная усталость-тяжесть. На душе делалось спокойно и светло. Окна дома почему-то были ярко освещены, «Странно, меня, что ли, ждут», — подумал Никола. Сквозь освещенное окно Никола увидел, как Люся занавешивает зеркало рушником.