Отвечай нам сразу же. Мы ведь, как бог даст здоровья, скоро будем пробираться дальше на восток.
Тоня тебе привет шлет, в уголке она елку нарисовала и отпечаток мизинчика поставила».
Соля отложила письмо. Щербинин говорил не открывая глаз:
— Помню, получил я его где-то под Смоленском. Единственное письмо на весь взвод. Хором читали… Окоп посреди пшеничного поля… Лежим, ждем атаки, вот уже третьей по счету за это короткое утро. И тишина такая, что слышно, как капли росы на солнце высыхают. Над головой на тонкой ножке стоял полуобгоревший колосок с пустыми, без зернышек, звенышками… Похож на слепого, который собрался идти, но не знает, в какую сторону сделать первый шаг. Из колоска выкатилось единственное зернышко, коричневатое, с редким пушком. Совсем как ребенок. И в кучу гильз…
Все затихло, все погрузилось в сон. Тишина сейчас стала особенно ощутимой. Голоса в ней, даже приглушенные, звучали неестественно громко.
С залихватской песней прошли по деревенской улице последние гулены:
По деревне шла и пела
Мужиков больша артиль:
Шишкин, Пышкин, Дрободышкин…
А Петров плясал кадриль…
— А я в детстве думала, — произнесла Соля. — Что война — это женщина. Род-то женский. У меня мужа, Степана, взяла, а в других домах че наделала?
— Да-а, — тихо проговорил Щербинин, — если бы оживить всех убитых, была бы еще одна Земля. Если бы собрать их улыбки, смех — еще одно Солнце…
— Спокойной ночи, Николай Ермилыч. Хороших снов на новом месте.
— Спасибо. До завтра.