Он послал к Клоди за соответствующими списками и вместе с Реглером и Барешем принялся их рассматривать. В общем, все обстояло благополучно: среди водителей штаба не нашлось ни одного, не обладавшего шоферскими правами, некоторые же не имевшие свидетельства мотоциклисты предъявили справки об окончании краткосрочных курсов при пятом полке. Но въедливый Бареш при этом обнаружил, что жизнь командира бригады попала в явно ненадежные руки. Графа партийной принадлежности гласила, что Луиджи, который считался швейцарским комсомольцем, в действительности состоял в каком-то сомнительном «Клубе молодых радикалов».
Луиджи немедленно притянули к ответу. Он покраснел, но не отрицал своей причастности к инкриминируемой организации. Его отослали и стали выяснять, каким путем этот классово чуждый юноша пролез в шоферы к Лукачу. Народный фронт, конечно, Народным фронтом, но все-таки… По бумагам ничего установить не смогли, и Реглер позвонил Галло, не помнит ли тот случайно, кто рекомендовал его не слишком благонадежного тезку. Оказалось, Галло превосходно помнит, так как это сделал он сам, и притом вовсе не случайно, а потому, что шофера, подобного Луиджи, не сыскать; ведь он, несмотря на свои неполные девятнадцать лет, работал на испытаниях гоночных моделей фирмы «Фиат». Насчет же принадлежности к откровенно буржуазной, по мнению Реглера, чуть ли не масонской организации, то название ее не совсем прямо определяет политическое кредо участников. В кантоне, откуда Луиджи, запрещены и коммунистическая партия и коммунистический союз молодежи, вот товарищам и приходится прибегать к камуфляжу и под вывеской «Клуб молодых радикалов» скрывать не что иное, как местную комсомольскую организацию. Под конец объяснений Реглера с Галло появился Лукач, которому все, что касалось Луиджи, было с самого начала известно, и недоразумение разрешилось общим смехом.
Мы провели этот день в Ла-Плайя, а вечером снова перебазировались в Фуэнкарраль, где взамен отвергнутого Беловым «равелина» Бареш подыскал на той же, противоположной Мадриду окраине обсаженную фруктовыми деревьями двухэтажную кокетливую виллу с кухней во дворе. В ней было заметно тесней, чем в бывшей клеберовской резиденции, но уютнее, а также теплее, и наладившаяся за последнее время штабная работа потекла здесь как по маслу.
Благодаря четкому разграничению обязанностей и прав, все пусть и с напряжением, но успевали за день справиться с текущими делами и по ночам могли спать спокойно, тем более что общий сон теперь охранялся не только часовыми снаружи, но и дежурным офицером внутри. И пусть тому из нас, кто прободрствовал у телефона до рассвета, надо было с утра отправлять свою должность наравне со всеми, но эти всенощные бдения, на которые поочередно назначались Херасси, Кригер, Прадос, Мориц, Бареш, Клоди и я, выпадали на нашу долю всего раз в неделю и переносились легко.
Если и на фронте Лукач добивался, чтобы все садились за стол одновременно, тем строже соблюдалось это правило в тылу. Утренний завтрак подавался в семь, а за минуту до того каждый обязан был находиться перед своим прибором в ожидании выхода комбрига. В семь тридцать Беллини давал девушкам знак убирать посуду, непринужденная беседа обрывалась и офицерская столовая превращалась до обеда в кабинет начальника штаба, где он ежедневно принимал адъютантов батальонов, командиров эскадрона и батареи, начальников интендантской и медицинской служб, заведующего автохозяйством, бригадного оружейника, а в заключение — Клоди, с которым подбивал числовые итоги и подготавливал для печатания на машинке необходимые распоряжения.
С недавних пор мадридский комиссариат стал бесперебойно доставлять нам испанские газеты всех партий Народного фронта вплоть до анархистской и поумовской, а также сравнительно свежие — двухдневной или трехдневной давности — французские: леворадикальную «Эвр», социалистическую «Попюлер» и, понятно, «Юманите», так что мы имели представление о совершающемся в мире и о том, как он реагирует на испанские события. А иногда Лукач привозил из Мадрида пачку зачитанных номеров «Правды», и мы старались угадать будущее между строками корреспонденции и статей находившегося здесь же, рядом, всезнающего и всепонимающего Михаила Кольцова.
Достаточно регулярно начала поступать из Альбасете и почта. Не писали и не получали писем лишь те из нас, кто приехал в Испанию из СССР. Белов объяснил мне, почему. Из конспиративных соображений для советских граждан, как военнослужащих, так и коминтерновских, было решено организовать переписку через дипкурьеров. Однако почему-то доставка и отправка корреспонденции этим путем до сей поры не была налажена, и мне случалось улавливать грустящий взгляд Белова, бросаемый им на еще не распечатанный сиреневый, с французской маркой, конвертик в моих пальцах.
Но больше всего Белов завидовал нашему комбригу, хотя к этой зависти и примешивался оттенок осуждения, так как Лукач позволил себе презреть в отношении переписки полученные строжайшие инструкции. Оставив в Москве русскую жену и дочь, только что перешедшую в десятый класс, он скрытно тосковал по ним, вероятно, не меньше Белова, но, вылепленный из другого теста, как-то еще в ноябре, в доме фуэнкарральского священника, то улыбаясь, то вздыхая, написал длинное письмо, заклеил и, старательно перенеся на конверт из своей записной книжки адрес, попросил меня проверить, правильно ли он скопирован. Адрес оказался, к моему удивлению, парижским. Я нашел все в порядке, но полюбопытствовал, откуда у проезжего из Москвы завелась знакомая француженка в Париже?
— Открыть вам правду, никакая она не знакомая, а просто дежурная за конторкой гостиницы, боюсь, встреть я ее сегодня, и не узнал бы. Но она согласилась послужить каналом для связи с моими. Пока обещанная спецпочта закурсирует, неизвестно, сколько воды утечет. Я-то знаю, как эти пакеты второстепенного назначения собираются и отправляются. Сам дипкурьером был. Поэтому, предвидя вероятность всяческих заминок, я и договорился с этой доброй тетей — она по счастью чуточку по-немецки понимала, — что буду посылать письма ей, а она переложит в другой конверт: я их несколько штук надписал и марки приклеил. А чтоб по дороге никто не прочитал, я пишу по-венгерски. Ни жена, ни дочь венгерского языка не знают, но у них там переводчик под рукой — мой племянник…
Скептицизм Лукача в отношении сроков переправки писем от советских добровольцев в Испании их родным и ответных оправдался. И он, и Белов, и Петров впервые законным путем получили весточки из дому лишь к концу января. Фриц же за все проведенное с нами время, то есть до марта, не получал ничего, и ему оставалось довольствоваться просьбами к жене дальновидного Лукача, переданными через два или три контрабандных послания, чтобы та позвонила и передала привет.
Вообще же у меня создалось впечатление, что в Коминтерне к организации регулярной переписки между сражавшимися в Испании и их семьями относились серьезнее, чем в Наркомате обороны. Доказательством может послужить хотя бы следующий красноречивый факт. Уже в начале 1938 года, незадолго до своего отъезда на родину, саперный лейтенант, с которым, к исходу декабря 1937-го, мы совместно проводили некую операцию к западу от Теруэля и о котором я только и помню, что его звали Иваном и что он был командирован в Испанию из Белорусского военного округа, показал мне полученное на днях единственное письмо от жены. Поскольку текст его характеризовал не одну работу спецпочты, он врезался мне в память так, что и через тридцать лет я цитирую начало его почти дословно: «Здравствуй, Ваня! — писала бедная молодая женщина. — Не могу тебе высказать, до чего мы с Витей (Иван пояснил, что Витя — его друг) переживали и сколько я плакала, после того как тебя вызвали в штаб округа и ты исчез бесследно. Уж, прости, но мы долго думали, что с тобой приключилось совсем плохое[40], и лишь недавно, прочтя в газете «Правда», что ты награжден орденом боевого Красного Знамени за выполнение особых заданий партии и правительства, мы с радостью догадались, где ты…»
Изменения к лучшему в быту штаба отразились и на нашем внешнем виде. Пусть, за исключением Лукача, никто из нас не выделялся особой элегантностью, но по крайней мере никто больше не забывал побриться, а также почистить обувь и одежду. Известную роль в этом, несомненно, сыграло утверждение высшими инстанциями приказа по бригаде о присвоении званий. По нему залечивающий рану «пуковник» Петров обрел право официально именоваться «коронелем», что, однако, не являлось производством, а лишь переводом его звания на испанский, ибо Петров окончил, как выяснилось, академию имени Фрунзе, после чего был зачислен в запас РККА полковником; по этому же приказу Белов, в качестве бывшего болгарского капитана артиллерии, имевшего опыт войны 1914—1918 гг., был произведен в майоры — по-испански «команданте»; Кригер сделался капитаном, который в Испании произносится точно так же, как в России; Херасси, уже носивший этот чин, остался при своих; Мориц и я получили производство в лейтенанты, вернее, в «теньенте», а Клоди стал алфересом.
Время оказывало воздействие даже на русский язык, на котором говорили между собой венгр Лукач, болгары Петров и Белов, немец Кригер, серб Бареш и я. В нашу речь постоянно вклинивались и от частого употребления оседали в ней французские или испанские термины, а порой и целые обороты. Так, за батальоном Андре Марти, обычно называемом «франко-бельгийским», постепенно, взамен этого пятисложного определения, закрепилось трехсложное: «франко-бельж»; медицинская часть также под французским влиянием понемногу превратилась в «санитарную службу»; передний край соответственно — в «первую линию»; станковые пулеметы именовались теперь «тяжелыми», а ручные — «легкими», самолеты — «авионами», а грузовики — в рифму — «камионами», командный пункт — по начальным буквам французского словоупотребления — «Пе-Се», а и без того не русская маскировка — «камуфляжем». Что же касается испанской терминологии, то она пока проявлялась преимущественно в области транспорта, и вместо «бензин» все приучились говорить «газолина», вместо «мотоциклист» — «моториста», а легковую машину звали «коче»; впрочем, и окоп все чаще заменялся эквивалентным и общепонятным «тринчера».