Курьер уже знал начальника штаба в лицо и, мотнув кулаком к кожаному шлему, протянул Белову чернильный карандаш, а потом раскрыл книгу на одном из заложенных в ней пакетов. Белов расписался, вытер столовый нож о хлебную корку, разрезал обшлепанный печатями конверт и, прочтя приказ, тяжко вздохнул. Под удаляющиеся раскаты мотоцикла мы узнали, что бригаде предстоит этим же вечером смениться и вернуться в Эль-Пардо.

Частое повторение одной и той же внезапности привело к тому, что мы стали воспринимать ее как повседневность, и новость была встречена ледяным молчанием. Его нарушил Лукач, из своего председательского кресла громыхнувший многоэтажной тирадой, подействовавшей вроде команды. Все зашевелилось. Понеслись во все концы мотоциклисты. Заработали телефонные ящики. Потянулись к передовой Херасси, Кригер и Прадос.

Пребывавшие в бригадном резерве батальоны Андре Марти и Леонес рохос, а также эскадрон пришли в движение почти сразу, но Гарибальди и Домбровский, за день неоднократно подвергавшиеся артиллерийскому обстрелу, застревали едва ли не до утра, пока не подойдет сменяющая нас колонна.

Лишь после ужина появились, наконец, ее представители, и, уже за полночь проводив их, Лукач порешил ночевать на месте.

В занимаемой комбригом комнате стояла одна двуспальная кровать с пологом, и мне постелили на полу.

Несмотря на усталость, я, и после того как Лукач задул свечу, долго не смыкал глаз. Сначала мешал холод, а когда толстое шерстяное одеяло понемногу согрело, я по учащенному дыханию Лукача определил, что и он не спит. Причина была мне ясна.

С час назад — мы уже хотели раздеваться — к нам постучал Херасси. Он только что приехал из Эль-Пардо и зашел доложить, что там делается. С Лукачем он говорил по-немецки, но кое-что я уловил.

Херасси сообщил, что эскадрон Леонес рохос и Андре Марти — одни в седлах, другие на колесах — благополучно прибыли в Эль-Пардо и разместились на старых квартирах и что испанский батальон в полном порядке, в эскадроне сравнительно ничего, а вот во франко-бельгийском… — и, для вящего эффекта выдержав небольшую паузу, Херасси произнес незнакомое составное слово, судя по интонации, в высшей степени осуждающее. Дальше он принялся перечислять доказательства, что сильное выражение употреблено им не напрасно. Постепенно Херасси разгорячился, стал брызгать слюной, и я перестал его понимать, так что из всего до меня дошел один, зато действительно печальный факт: на проведенной по требованию Херасси вечерней поверке в батальоне недосчитались двадцати семи человек и, если я правильно понял, ни командир батальона, ни комиссар и никто иной сами не знали, точны ли давно не пересоставлявшиеся списки и не правильнее было б переписать их в каждой роте по фактической наличности. Кажется, Херасси полагал, что, с одной стороны, и списки устарели, но с другой — и людей в батальоне растеряли.

После того как Херасси пожелал Лукачу спокойной ночи и я запер за ним, наш комбриг перестал скрывать дурное расположение духа, навеянное докладом начальника оперативного отдела. Обычно Лукач любил поговорить перед сном, а сейчас мрачно молчал. Буркнул, правда, что хочет спать, но я-то слышал, как он ворочается с боку на бок. Вдруг он сел в кровати.

— Раз не спите, я скажу вам одну вещь… — И он стал в сердцах жаловаться, до чего ему трудно с этими французами, ужасно трудно, сладу нет. Ведь и Жоффруа и Массар хронические алкоголики, вокруг них все разваливается. С эскадроном еще чуточку легче. Тоже, конечно, не сладко, но там хоть комиссаром — человек, а с батальоном, где комиссар хуже половой тряпки, просто-напросто гроб.

Я высказал недоумение, почему он не заменит Жоффруа и Массара.

— Да некем, некем, поймите вы, — вспылил Лукач, — а то б я десять раз обоих выгнал. И потом, не в одних этих пьяницах суть, мне, признаться, и бойцы не слишком нравятся. Вот уже два месяца я к ним присматриваюсь, и у меня впечатление, что ваши хваленые французы в большинстве какие-то полуанархисты.

Мне многократно доводилось выслушивать упреки в адрес «моих» французов, будто я не то сам француз, не то несу за них в некотором роде ответственность. Такая постановка вопроса меня задевала и за себя и за французов, но пока на эту тему прохаживались Петров и Белов, приходилось терпеть, тем более что они проделывали это больше шутя. Принимать же такое всерьез, и притом от Лукача, было нестерпимо. Поэтому я тоже сел на своем матрасе и почти закричал в темноту, что французы уже полтора века революционнейший народ на свете, что Великая буржуазная революция, которая покончила с абсолютизмом повсюду в Европе, кроме Балкан и России, дело рук французов, что без Парижской коммуны не было б и Октября, что и «Марсельеза» и, наконец, «Интернационал» созданы французами. А разве самая многочисленная коммунистическая партия капиталистических стран не во Франции? Насчет же франко-бельгийского батальона, так если поставить Жоффруа во главе гарибальдийцев, — и они в два счета разложатся, хотя вообще-то среди итальянских или, например, немецких добровольцев, поскольку и те и другие почти без исключения политэмигранты, случайных людей, естественно, меньше, а люмпена и вовсе нет. Но все равно, будь у франко-бельгийцев подходящий командир, картина получилась бы совсем иная.

— Что ж прикажете делать, когда между нашими французами никого лучше Жоффруа нет? — уже спокойно вымолвил Лукач, откинувшийся, пока я говорил, на подушки.

В ответ я рассказал о Белино и о том, как он сумел организовать нас в Фигерасе и как все признали его своим руководителем, и пусть даже он ранен, но, когда выздоровеет, его бы и назначить командиром батальона. Но, едва я кончил агитировать за Белино, в моем воображении встало бледное, но твердое лицо большеглазого Бернара, мушкетерские его усики, изредка раздвигающая их девичья пленительная улыбка. И неожиданно для самого себя я начал весьма напористо убеждать Лукача, что Белино, по излечении будет превосходным комиссаром, но что в батальоне Андре Марти есть и сейчас лейтенант по фамилии Бернар, которого можно без колебаний выдвинуть на место Жоффруа.

Когда я иссяк, Лукач так долго молчал, что я счел его спящим. Всмотревшись, я убедился, что оно и в самом деле так: комбриг недвижно лежал на боку с закрытыми глазами, подложив ладонь под щеку. Обиженный, я отвернулся от него и уже задремал, когда за моей спиной прозвучал негромкий голос:

— Доброй ночи. А этого вашего Бернара, как встанем, вызовите. Посмотрим, кого вы рекомендуете.

Было еще темно, когда я отправил за Бернаром пересаженного в отсутствие Петрова на мотоцикл Милоша, и еще до кофе мой протеже был доставлен на голом багажнике. Выскочив наружу прежде чем Бернар, удивленно моргавший своими дамскими загнутыми ресницами, слез с багажной решетки, я хотел проводить его наверх, однако Лукач услышал прибытие «харлея» и уже спускался в вестибюль. Скорее всего по вине плохого освещения Бернар показался мне сегодня еще меньше, а голова его — еще несоразмернее с ростом, чем когда я с ним познакомился.

Оттого ли, что комбриг был натощак или же сожалел, что поддался на мои уговоры, он, окинув приезжего критическим взглядом с нижней ступеньки и задержав взгляд на обмотках, благодаря которым ножки Бернара выглядели еще толще и короче, кивком ответил на его приветствие и, не приглашая сесть, стал задавать отрывистые вопросы. В переводе я по возможности смягчал их.

Бернар стоял перед комбригом составив каблуки, но ослабив одно колено, и отвечал в тон, односложно. В первую очередь Лукача интересовало его звание во французской армии, а также давно ли он в запасе и какая у него штатская профессия. Когда устная анкета дошла до партийности, Бернар произнес четыре буквы, обозначающие полное наименование французской социалистической партии и принадлежность ее к Рабочему (Второму) Интернационалу, присовокупив, что примыкает к крылу Марсо Пивера. Для ясности я перевел «ЭсЭфИО» просто как «социалист», а на Марсо Пивере чуть не поперхнулся в уверенности, что на этом имени моя протекция будет окончательно скомпрометирована. Но Лукач, ничем до сих пор не проявлявший своего отношения ни к одному из ответов Бернара, спокойно воспринял и упоминание об этом одиозном лидере, видимо, не зная его шумных выступлений против московского процесса.

— Теперь спросите, как он расценивает боеспособность батальона в целом?

— Крайне низко.

— Чем он объясняет это?

— Я не хотел бы касаться…

— Пусть не финтит, а отвечает прямо.

— Командование плохое.

— Есть ли у них в батальоне офицер, которому можно было б доверить командование вместо Жоффруа?

— Да. Сержант пулеметной роты Пьер Шварц. Он храбр и бывший русский офицер.

— Не подходит. Нужен француз… Взгляните, однако, Алеша, где ж там Белов или на худой конец Клоди?

У меня мелькнула нелепая мысль, что он решил назначить басовитого Клоди командовать франко-бельгийским батальоном, но раскрылась входная дверь и — легок на помине — тот появился с поднятым, как полагается, воротником и с отпечатанной на «ремингтоне» бумагой между пальцами. Вручив ее Лукачу, Клоди бросил любопытный взгляд на Бернара, подмигнул мне и удалился. Комбриг повернулся к лестнице, на ступеньку выше переставил ногу, положил на нее бумагу и расписался.

— Переведите капитану Бернару, что приказ о его производстве в этот чин и о назначении командиром батальона Андре Марти, точно так же как и об освобождении с этого поста капитана Жоффруа и переводе его на командование пулеметной ротой, подписан мной и отправлен на подпись комиссару бригады Николетти. Пока же, чтоб не тратить зря времени, вот распоряжение. В нем капитану Жоффруа предписывается немедленно сдать обязанности капитану Бернару. Предупредите, что я даю ему неделю для приведения их архаровцев в христианский вид. Через неделю буду спрашивать по всей строгости.