Он любовался деревьями. Интересно, велик ли парк? Конца ему не видно, взгляд теряется в гуще деревьев. Они совсем не такие, как в Альфёльде: с огромными стволами, ветвистые, акаций почти нет. Когда он ехал утром в карете, то у поворота в парк видел акации. Здесь, перед окном, высятся сосны. А рядом платаны. Подальше тополя; потом опять сосны, высокие, тонкие, с маленькой кроной, похожие на африканские пальмы. Есть, наверно, и дубы. Надьреви любил деревья. Дубы почти не приходилось ему видеть… У некоторых деревьев, особенно у платана, уже желтеют и осыпаются листья. Еще только начало августа, но при взгляде на парк чувствуется приближение осени. Осенью и зимой здесь, наверно, скучно… Надьреви высунулся из окна.

Внизу в отдалении он увидел двух служанок, которые стирали в огромном корыте, поставленном на бочку. Согнувшись, усердно терли они белье. Служанки были босые, с обнаженными руками, юбки у них развевались по ветру… Лакей открыл дверь в комнату. Он, видно, хотел вынести грязную воду; подойдя к умывальнику, взял таз.

— Как вас зовут? — приблизившись к нему, спросил Надьреви.

— Ференц, — сказал лакей с каменным лицом, словно солдат, отдающий рапорт офицеру.

Чтобы испытать его, Надьреви полушутя, полусерьезно поинтересовался:

— Ференц, есть здесь женщины?

— Известно, есть, — отвечал Ференц, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Ясно. А такие, с которыми можно завязать дружбу?

Ференц молчал. Стоял, дожидаясь следующего вопроса.

— Видите ли, Ференц, я пробуду в Берлогваре, возможно, целых два месяца. — Лакей по-прежнему стоял молча. — И не хлебом единым жив человек.

Ференц даже виду не подал, что понимает, о чем идет речь. А Надьреви ждал от него хотя бы улыбки. Вот он улыбнется, примет более удобную позу, может быть, даже закурит сигарету, и язык у него развяжется. «Ну так вот, дорогой господин учитель, у нас…» И тут все выяснится. Но напрасно Надьреви надеялся, лакей стоял, как истукан.

— Вы меня понимаете, Ференц? — уже чуть ли не умоляюще спросил учитель.

— Да, к вашим услугам.

— Так вот. Знаете, мне никогда еще не приходилось бывать в аристократическом доме. Я понятия не имею, что здесь делают, как живут. Мне хочется, чтобы мы с вами стали друзьями и вы помогли мне. Вы знаете здешние обычаи, людей, усадьбу, деревню, а я, говорю же вам…

Может быть, все-таки пробудится жизнь в этом каменном истукане. Вот проклятие!

И, действительно, лакей покраснел. Даже поднял глава на учителя. Но лицо его словно застыло, он не шевелился. И не произносил ни слова. Ждал. Ну и чудовище этот Ференц!

Теперь Надьреви отвернулся, не глядя на него, стал ходить по комнате. Пусть себе делает, что хочет. Долго, наверно, его муштровали, чтобы превратить в идиота.

Ференц опять взял таз, воду из него перелил в ведро, которое вынес. Вернувшись, сполоснул таз, вытер его, навел порядок, принес кувшин с чистой водой и удалился.

Через полтора часа он пришел опять и бездушным, деревянным голосом доложил, что обед подан, можно идти в дом.

Столовая помещалась в большом зале с шестью окнами, с натертым до блеска паркетом. Четырехугольный стол был красиво накрыт, сверкали бокалы, тарелки, графины с вином, посредине стояли цветы в вазе. Из огромного буфета что-то доставал лакей в ливрее и белых перчатках. На столе стоял прибор для одной персоны. Надьреви сел, часы пробили один раз, вторая дверь раскрылась, и усатый лакей в венгерском национальном костюме и сапогах внес супницу. Обед был прекрасный, будто по случаю какого-нибудь торжества. Учителю прислуживали два лакея; двигаясь, как автоматы, молча, торжественно, с важными лицами, они точно разыгрывали пантомиму. Бритый подавал блюда, усатый наполнял бокал. Надьреви был так поражен необычной обстановкой, что и не обращал внимания на кушанья. Если бы его спросили, что было на обед, он бы не ответил. А обед состоял всего-навсего из четырех блюд, но к жаркому подали столько разных гарниров, что, казалось, стол ломится от изобилия. Черный кофе Надьреви выпил тут же, в столовой. Кофе и на этот раз был лучше, чем в кафе «Япан» или «Фиуме». После обеда он посидел еще немного, осушил большой бокал красного вина и почувствовал себя превосходно. Чудилось, что он наверху блаженства, которое не кончится ни завтра, ни послезавтра, — никогда. А как же иначе?

Потом он отправился на прогулку. Обошел весь парк. Побродил по извилистым, узким дорожкам среди ухоженных клумб. Вдруг остановился и обернулся, — перед ним залитый солнечным светом сиял барский дом. Дул легкий ветерок, воздух был свежий, и Надьреви вспомнился совет из старого школьного учебника, что полезно для легких глубоко дышать на свежем воздухе. Так он и сделал, послушавшись наставлений учебника… Затем пошел дальше; впереди тянулся огород с теплицей. Садовники, стоявшие сложа руки в дверях теплицы, поздоровались с ним, сняв шляпы… За огородом, у забора он снова остановился. Перед ним открывался обычный сельский пейзаж. Проселочная дорога с глубокими колеями, канава, большая лужа, заросший бурьяном луг, а дальше деревня, — покосившиеся саманные хижины.

Вид деревни вызвал в нем воспоминания о детстве. Он мысленно перенесся в прошлое, когда был босоногим мальчишкой с царапинами и кровавыми ссадинами на ногах; вспомнил грязь, злых зеленых мух, стерню, колючки, острые камешки, недозрелые терпкие плоды на чахлых фруктовых деревьях и землянику, покрытую лесными клопами и пропитанную их запахом. Возле канавы валяется дохлая кошка, в нескольких шагах от дома убогая деревенская уборная с прогнившим серым дощатым полом и дырявой крышей… Надьреви повернул обратно. Подойдя к усадьбе, снова увидел двух служанок, занятых стиркой. На ветру полоскались их короткие юбки. Он медленно приближался к ним, чтобы подольше смотреть на их голые руки и ноги; обошел прачек с другой стороны, чтобы заглянуть им в лица. Одна из них была некрасивая, веснушчатая, с паклей на голове вместо волос; другая смазливая, по-городскому миловидная… Учитель остановился в нескольких шагах от девушек. Как с ними заговорить? Эх, была не была!

— Что из этого выйдет?

Странный вопрос, когда люди стирают. Прачки еще ниже склонили головы, проворней стали тереть грязное белье, ни та, ни другая не ответили. Надьреви стоял и терпеливо ждал. Потом подошел к ним поближе.

Тут из-за флигеля вышел маленький, усатый, краснолицый блондин. Приподняв круглую шляпу и подав учителю руку, он заговорил пронзительным голосом, точно отвечая урок:

— Барнабаш Крофи, здешний приказчик. — Надьреви тоже представился. — Знаю, что честь имею познакомиться с господином новым учителем, — продолжал приказчик. — Ну, как нравится вам у нас?

Крофи и не ждал ответа, поскольку, по его мнению, в поместье было прекрасно. Беспрерывно сыпля словами, расточал он похвалы провинциальной жизни, усадьбе и в особенности своим господам, очевидно, в надежде, что славный молодой учитель просто случайно передаст им хоть немного, всего несколько слов из услышанного. Ведь эти репетиторы, или как их там, за одним столом сидят с господами, вместе с ними кофеек попивают, переводят дорогие сигареты. А исправным приказчикам, даже если они люди грамотные, сроду не выпадает такая честь. Разве что управляющему, старому злыдню Чиллагу, и то по случаю юбилея, пятидесятилетней службы в имении.

— Ха-ха! Вы заживете здесь, как турецкий паша, дорогой господин учитель. Если не гурий, то свеженьких смазливых крестьяночек тут полно.

Прачки захихикали. Надьреви невольно захотелось уйти, но Крофи, вцепившись в учителя, отвел его в сторону.

— Вижу, господин учитель, вам уже приглянулись эти две девки. Аппетитненькие, это точно. Но хлопотно будет с ними, изволите видеть. Эх, именно с ними! Ведь конопатая уже снюхалась с одним кучером и, откровенно говоря, я и сам не решился бы ее тронуть. Этот головорез, если не в меня, то в нее пырнет ножом. Та, что поскромней, изволите видеть, ночует с этими потаскухами здесь во флигеле, в подвале, так-то!

— В подвале?

— Да, в подвале.

— В подвале?!

— Ну да, в подвале. И хвороба их не берет, им хорошо и в подвале. Если б я здесь командовал, то поселил бы их всех в буртах. Ну вот, говорю я, спят свиньи вповалку и поэтому знают друг о дружке всю подноготную. Ни одна не может шевельнуть своей задницей, чтобы другая не разболтала, пусть дьявол перекосит им всем рот до ушей. Я и сам не погнушался бы этими вертихвостками, но даже мизинцем не трогаю их, потому как такая подымется мышиная возня, что сам господь бог не спасет. Знаете, господин учитель, такое забытое богом местечко да еще с этим сбродом — это же мерзкое болото; у вас, прошу извинения, понятия о том нет ни малейшего. Я-то знаю народ, эти подонки общества, черт подери… Ну да не беда, господин учитель, я буду посылать сюда нежных цыпочек с хуторов, вроде бы для того, чтоб подсобить в доме. Иногда! — И он прищелкнул языком.

— Не надо, спасибо. Не надо, — запротестовал Надьреви. — Я не просил вас.

— Ну, ну, не пугайтесь, я только добра желаю… И себе и другим. В первую очередь себе, не извольте обижаться. — Тут он громко захохотал и потащил за собой Надьреви. — Когда вы соблаговолили приехать? Я вас в первый раз вижу. Правда, я не каждый день в усадьбе бываю.

— Сегодня утром.

— Так. Значит, вы тут еще новичок. Еще не знаете здешних порядков.

— Со временем узнаю.

— А как же! Хотя вам тут неприятности не грозят. Как сыр в масле будете кататься. Господа — люди очень обходительные. С нами, то есть с приказчиками, немного строг его сиятельство граф Берлогвари. Задает иногда нам перцу… Вот сейчас шел я в контору с докладом. Потом слышу, господа уезжают сегодня в З… Значит, я могу отправляться восвояси, не солоно хлебавши. Живу я в Топусте. Надеюсь, его сиятельство граф Андраш вместе с вами, господин учитель, наведается туда в коляске разок-другой. Увидите нас за работой. Вам не доводилось бывать раньше в большом поместье?