3 глава

*В каждой жизни есть элемент преодоления. Мы встаем рано-рано утром, собираемся и идем на нелюбимую работу, встречаемся с нелюбимыми людьми и вынуждены плохонько улыбаться, когда хочется по-хорошему разреветься. На вопрос «Как дела?» отвечаем: «Все хорошо!», когда рвется наружу: «Отвратительно…

Весь день льет дождь… Вчера провожала в последний путь подругу, посоветовавшую мне вести дневник… Она — последняя из моих девчонок, что не отводила глаза в сторону и не спешила убраться домой, с мылом вымыть руки и вздохнуть с облегчением — не я, пронесло!». Но кому нужна эта горькая правда? В моей жизни одни капельницы, уколы и процедуры, но я старательно улыбаюсь в ответ и по-сло-гам вы-во-жу: Лечусь, надежда всегда есть, еще встретимся и тогда — ого-го, держитесь мальчики!».

Я прокаженная. Повешу на шею колокольчик, накину балахон и пойду, утоплюсь в пруду с утками…*

Мне не хотелось идти на кладбище. То, что было моей Кэм, не могло лежать в холодной земле. Она была слишком живая и теплая для этого.

Я лежала в кровати под теплым пледом, перебирая письма, и думала, что никогда ее не увижу.

*По ночам меня мучает боль… Нет, не так: терзает, верная спутница бессонных ночей — БОЛЬ, притаившаяся было днем, она выползает в сумерках, чтобы завлечь меня в свои колючие объятья. Чертова боль… Я теряю свою молодость, радость и красоту… Смерть-карга потирает в предвкушении высохшие ручонки и протягивает мне билет — в один конец. Я обречена.

Вчера встречалась в стенах больницы со своими друзьями по несчастью. Запомнилась одна девушка. Она лежала в палате на койке и читала книгу. Заметив мой заинтересованный взгляд, оторвалась от чтения.

— Не желаете почитать? Я дочитываю последнюю главу. Мне книга помогла, может и Вам поможет.

Девушка протянула мне книгу, но была остановлена жестом руки. Она удивленно пожала плечами, но, тем не менее, промолвила:

— Вас пугает сама мысль о болезни?

— Не желаю кидаться подобно утопающему, сметая на пути все тома и статьи.

— Знаете, Ле Шан высказал мысль, что рак — возможность изменить жизнь, начать ее заново и переосмыслить свое отношение к ней. Полюбить то, что нам еще осталось. Подумайте об этом.

Я и думала весь день, сидя у окна на табуретке в пустой однокомнатной квартирке, снятой для меня отчимом. Думала о том, почему при всей моей общительности, живу одна в съемном углу? Почему не вышла замуж и не родила ребенка? Не увидела первую улыбку своего малыша и не выучила его буквам? Отчего не нашла тебя, Славка? Почему недоучилась в институте? Не побывала в Мачу-Пикчу? Не съела килограмм десять любимого кофейного мороженного? Не прочитала всего Бальзака… и много, много еще таких «не». Так много, что можно выстроить из этих частиц длинный, как великая китайская стена, частокол…

А я то полагала, что живу без оглядки… на всю катушку. Вот и глаза на мокром месте. Прочь, слезы, скройтесь! Если заплачу, никогда уже не остановлюсь…

Боже, как не хочется умирать…*

Я заснула на застеленной кровати, цепляясь за исписанные тетради. Снилось детство, деревня, бабушка. Снилось, как заболела ангиной, искупавшись с подругой в ледяном озере Зимнем. В нем не плавали даже в самые жаркие дни — многочисленные холодные ключи, бьющие на песчаном дне, делали его не прогреваемым под солнечными лучами и сводили судорогой ноги. Мы не утонули, но поплатились за вторжение в ледяные покои Зимы.

Снилось, что я умерла и превратилась в большую белую птицу. Ноги — красные спицы с тонкими когтистыми лапами, руки — крылья. Тело обросло мягким пухом. Сама птичья сущность тянула ввысь, вглубь синевы, нетерпеливо помахивая кончиками маховых перьев. Стало просто невозможно противиться рьяному, бешеному напору. Я разбежалась, стремительно раскинув руки-крылья, в надежде взлететь, но особо усердствовать не пришлось. Большие мягкие крылья сами подняли с земли. Я стряхнула с красных лапок песок, поджала их под себя и подумала: как раньше жила так тускло, привязанная за невидимую, но крепкую ниточку к плоскости планеты? Небо проросло в моих сосудах, крыльях, глазах и сердце. Небо звало окунуться в сумрачный туман облаков, как в озеро, прорезая дорогу серым от влажной дымки крылом. Это была непрерывность, чудо потоков воздуха, поддерживающих меня на лету.

Сон оборвался, сместился в иную плоскость, превращаясь в кошмар. Я видела Кэм в гробу. Она печально улыбалась и шептала мне: это только начало твоих потерь…

*Когда-то, пару лет назад, я работала натурщицей. Правда, недолго. Почему я вспомнила об этом в свой последний час?..

Я приходила к девяти, раздевалась за сваленной на пол горой холстов, облачалась в заношенную накидку и вставала посередине комнаты. Обычно, меня просили принять определенную позу, хорошо показывающую мышечный рельеф, но такую неудобную для целого часа стояния не шелохнувшись на одном месте. Я выбирала самого симпатичного художника и работала для него одного… Позабыв о всяких мелочах, вроде холода, толпы и жажды. Или кончика носа, начинавшего чесаться со второй минуты позирования.

Там я и встретила очередную любовь.

У него взлохмаченные длинные волосы, с жирным блеском и раскосые узкие глаза, тяжелая челюсть, он часто сутулится, а руки непропорционально длинные. Вообще мальчишка похож на монгола. Я его так и называла про себя — монгольчик.

Все изменилось в тот момент, когда однажды, проходя между рядами художников к выходу, я заглянула ему в мольберт. И остановилась, пораженная…

Он нарисовал только мое лицо, но это было не важно…

Мальчик не просто начертил грифелем портрет, он заглянул в самую суть, подглядев что-то необычайно интимное. Ну откуда, скажите мне, он мог знать, что мне грустно, и что вчера я весь день просидела в кресле, не выходя на улицу и не отвечая на телефонные звонки? А за показным кокетством увидеть огромное море накопившейся нежности? Как он мог разглядеть ту одну-единственную крошечную морщинку на переносице, не разгладившуюся ни кремами, ни масками, и появившуюся после ухода из дома? А цвет моих глаз? Клянусь вам — простым серым грифелем, он передал всю палитру вплоть до маленьких крапинок у зрачка. Мистика какая-то!

Я чертыхнулась про себя и лишь тогда заметила, что вся аудитория повернулась в нашу сторону и недоуменно смотрит. Сам-то монгольчик сидел, уткнувшись носом в мольберт, и не поднимал головы, как нашкодивший котенок.

Я вырвала карандаш из тяжелой ладони и, оглядев аудиторицю, громко бросила этим вопрошающим глупым глазам:

— Не хотелось бы вмешиваться в творческий процесс, но Вы забыли пририсовать мне вторую бровь…

И над собственной черно-белой головой острым кончиком карандаша вывела номер телефона.

От его рук пахло краской и растворителем и совсем немного — моими духами.

Стояла осень. За окном умирала, отцветая, земля, а в крохотной съемной квартирке рождалась в муках наша любовь. Чувство, заранее обреченное, и от того необычайно сильно влекущее за собой.

Тогда мне казалось, что моей любви хватит на весь мир, и что я никогда не умру.*

В тот вечер я стояла у серой многоэтажки, где жила сестра. Представляя, что вот-вот распахнется дверь подъезда и выйдет Кэм. И вдруг поняла, что уже не одна вглядываюсь в закрытую дверь.

Мужчина обернулся ко мне и замер.

Я натянуто улыбнулась, а он сгреб меня за ворот куртки и с силой прижал к себе.

— Кэм!

Я даже не слишком удивилась, когда неизвестный человек стал тормошить меня посреди улицы.

Мы сидели в кафе, пили обжигающе горячий капучино и он ТАК на меня смотрел!..

Нежно, зачарованно, с искорками-смешинками в больших карих глазах. Я старалась не сильно пялиться в его лицо, разглядывая длинные худые пальцы, обхватившие хрупкую кофейную чашку, но и это не помогало унять мелкую дрожь. Он принял меня за Кэм. А я вижу его впервые в жизни…

*В тот день я была необычайно занята, и оттого немного не в духе… Ха, кого я пытаюсь обмануть — да я была просто в бешенстве. Я бежала из кабинета шефа в свой закуток меж двух столов, Льва Вадимыча, нашего финансового новостника, и Софьюшки — корреспондентки со стажем равным юбилею нашей газеты. Бежала и теряла по дороге листы из папки с отвергнутой главным статьей. Вдруг меня окликнули. Я развернулась, раздраженно, на каблуках, а там — он. Не глядя, протягивает листы. Обычная внешность, простая одежда — ничем не примечательный посетитель, каких в день приходят человек тридцать. Я ему: «эти долбанные бумажки больше не нужны, можете выкинуть их в урну, пусть на них стряхивают пепел и бросают жестяные банки из под пива»…

А он посмотрел мне в лицо… Стало неуютно. Привыкла повелевать, а здесь… Дар у меня такой — тонко чувствовать, когда и с кем общаться не стоит, потому, как велика вероятность, потерять голову. Так вот — тот самый случай. Выражаясь словами Ахматовой: «Я только вздрогнула: этот Может меня приручить».

Мужское лицо. Не красивое, не эталонное, именно — черты лесоруба. Цвет глаз — потрясающий. Цвет жженой ванили… Я право не знаю, как она выглядит, но почему-то уверена, что именно так. Неистовое, странное чувство, лихорадочное желание вспыхнуло на мгновенье. Возникло и стихло под напором разума. Дэнчик стал моим другом. Так он появился в нашей редакции. Я скучаю по тебе, Дэн…*

И вот я не утерпела: сижу в кафе и снова вижу грубый профиль Дэна.

— А ты изменилась…

Молчу, не зная, что сказать. Одна надежда, что разговор склеится сам собой, без моего участия. Но и она тает, как дым сигареты, с каждой минутой.

— Это так на тебя похоже: исчезнуть с работы, не сказав ни слова. Видела бы ты как бесился шеф, — кривая усмешка, — не смотря на все твои выходки и острый язычок, он высоко ценил твой стиль.

А может и пронесет?..

— Знаешь что, подруга… хватит так на меня смотреть. Как будто ничего не произошло… Кэм, где ты была? ГДЕ ты пропадала целый год?