Под Синявином «Ларисочку» убили. Погиб комиссар геройски, как и погибают настоящие комиссары — поднял людей, а когда надо было показать личный пример, первым бросился вперед. Его похоронили на Синявинской высотке, похоронили с воинскими почестями, автоматчики дали залп. Мне рассказывали, что как он был в очках, так его в очках и похоронили, он перед боем всегда их прикручивал как-то особенно крепко.

На место геройски погибшего комиссара прибыл человек, который навсегда остался в моей памяти. Не один раз за эти годы я вспоминал его скупую речь, не очень образную, но всегда необыкновенно стройную. Так говорят люди, имеющие твердые принципы и знающие, как надо эти принципы защищать.

Сергей Сергеевич (так звали нового замполита) довольно быстро раскусил Д. и очень скоро сказал ему, что здесь не берлога, и что сравнение с двумя медведями никому не лестно, и что единоначалие не такая уж у нас новинка, не кто другой, как Владимир Ильич ввел это слово в лексикон пролетарской революции, власть же дана не для того, чтобы утешать ею свое честолюбие, а для того, чтобы побеждать врага.

Д. чутьем понял — эта косточка крепкая, надо поостеречься. Он прекрасно видел, что политработники с приходом Сергея Сергеевича прямо-таки ожили, распрямились, и переменил тактику.

Теперь Д. повсюду расхваливал своего нового замполита, хотя и здесь не обошлось без того, чтобы снова заявить о себе. Он говорил: «Мне подобрали человека». Или: «Знали, кому такого прислать». Не думаю, чтобы он действительно по-настоящему уважал Сергея Сергеевича, не мог он его по-настоящему уважать: уж очень по-разному были скроены эти два человека.

Д. был примитивно уверен, что Сергею Сергеевичу ничего больше и не надо, кроме этих самых знаков уважения. Но в том-то и дело, что Сергей Сергеевич меньше всего в них нуждался. Он никогда не боялся упрека, что, дескать, вот, «подменяешь командира», не боялся потому, что никогда этого не делал — ни будучи комиссаром полка, ни потом, став замполитом.

Просто он считал себя в ответе за все, что делается в полку, а ему далеко не все нравилось, что здесь делалось. Стиль полка в очень многом зависит от стиля человека, который им командует. Это и в мирное время так, а на войне особенно.

Сергей Сергеевич бы человеком справедливым. Человек не рождается с этим качеством, оно воспитывается или не воспитывается, оно закаляется определенным строем жизни, жизненными обстоятельствами, или не закаляется. Человек поровну делит пайку хлеба не потому, что он с младых ногтей своих знает, что делить надо поровну, а потому, что жизненный строй, устройство жизни этому его научило.

Всему, чему научился Сергей Сергеевич, он научился в армии, а в армию он попал действительно с младых ногтей: ему не было тринадцати лет, когда он прибился к эскадрону красной кавалерии и стал ее сыном.

Обостренное чувство справедливости, наука делить пайку поровну была ему преподана, быть может, слишком сурово, но эта наука необыкновенно его нравственно возвысила и закалила. Он ненавидел иждивенчество, желание зацепиться за власть имущего, считая, что ничто так не развращает, как фаворитизм. А в полку, которым командовал подполковник Д., он с этим столкнулся.

Сергей Сергеевич не стал ждать случая, а прямо сказал об этом командиру полка. Поначалу Д. пробовал отшутиться: «Ну, Сергей Сергеевич, ты меня прямо в Бонапарты произвел!..» Но отшутиться не удалось. И Егорыч, и в еще большей степени «очкарик» были сторонами обороняющимися — Сергей Сергеевич наступал, наступал вне зависимости от тех внешних знаков уважения, которые оказывал ему Д., не думая, что́ скажет на это начальство или, вернее, как Д. сможет обернуть дело перед начальством, хотя и знал, что минута благоприятствует Д.: полк выполнил поставленную перед ним задачу, а, как известно, победителя не судят… Тридцать два ничем не тронутых зуба сияли как никогда.

Но этот расцвет оказался предзакатным. Не знаю, что явилось причиной его второго падения. Скорей всего оно было вызвано таким сцеплением случаев, которые рано или поздно все равно бы сцепились, и все всем бы стало видно, так, как это сразу увидел Сергей Сергеевич. Было назначено учение в одном из батальонов — это уже осень сорок третьего; Д. приехал в штаб батальона, нашумел, накричал, велел все переделать по-своему, но начальник штаба батальона возразил, что можно сделать лучше, и, кажется, представил свои разработки. Я уже говорил о том презрении, с которым Д. относился ко всякого рода «писанине», а тут эта «писанина» шла от его подчиненного, к тому же человека молодого и к тому же почти не воевавшего. Но этот офицер нашел в себе мужество защищать свою точку зрения, и Д. разгневался как никогда. А вечером Сергей Сергеевич довольно резко сказал командиру полка все, что думает по этому поводу.

— Извини, Сергей Сергеевич, — отвечал Д., — всем известно, как я тебя уважаю, но это дело не твое. Я в твои дела не лезу: «полит» — это твое, а ты уж оставь трогать то, что мне положено.

— Так старая же присказка о медведях! Какие могут быть разграничительные линии: вы командир полка и за все, что «полит», вы, как и я, в ответе, а вот унижать достоинство офицера…

И когда Д. все-таки решил, что пора поставить Сергея Сергеевича на место, то просчитался, потому что дело было не в Сергее Сергеевиче, не он был затронут, а сами устои, на которых держится власть командира, который потому и назван единоначальником, что под этим есть незыблемые устои.

А дальше все пошло под гору, все покатилось, и все случаи стали как бы сами собой сцепляться.

Д. получил несколько деловых предупреждений от командира дивизии, записку начальника штаба батальона признали весьма и весьма дельной. Наступил момент, когда Д., почуяв беду, пришел к Сергею Сергеевичу: «Выручай, Сергей Сергеевич, я умею признавать ошибки, всё теперь вместе делать будем».

Но и тут Д. не угадал. Сергей Сергеевич отнюдь не стремился «всё делать вместе», он был заместителем командира полка по политчасти, и делить власть отнюдь не входило в его намерения.

А меньше чем через месяц начались новые учения, после которых Д. был снят с должности. Я на этих учениях не был, мне говорили, что якобы сам командующий армией потребовал от Д. доклада, и тот при нем выказал свое невежество.

Так это было или нет, но то, что пришло время, когда за невежество стали строго взыскивать, — это было бесспорно. Да и сам Говоров подавал пример непрерывной, едва ли не круглосуточной работы. В штабе фронта искали и находили оптимальные варианты будущей боевой операции.

Снятие Д. было отнюдь не импульсивным решением, более того — оно доставило много хлопот: командира полка не так-то легко менять за два месяца до решающих боев, ведь на это место надо было найти такого человека, который, не дергая людей за те погрешности, в которых меньше всего они сами были виноваты, сумел бы эти погрешности преодолеть в самый короткий срок. Снятие Д. было велением времени.

И долго потом я ничего больше не слышал о подполковнике Д. С Сергеем Сергеевичем я еще несколько раз встречался и до снятия блокады, и потом, после ленинградского салюта, но он решительно не поддерживал разговора о бывшем командире полка. Ему совершенно чуждо было злорадство. Уж не помню, как так получилось, но я, к случаю, заметил, что вот, Сергей Сергеевич, победа вам по праву досталась. Он ничего сразу не ответил, а откликнулся только наутро:

— Победа? Неправильно вы всё это понимаете…

И больше мы на эту тему не разговаривали. Но это не значит, что я сам ни разу не думал о подполковнике Д. Думал, и не раз, и о Д., и о последнем ответе Сергея Сергеевича. И чем больше думал, тем больше понимал закономерность падения Д., невозможность его существования теперь, когда невежество воспринималось как ЧП.

Но мне и не снилось, что я когда-нибудь трону все это в своей книге. В моей первой послевоенной повести «Полк продолжает путь» противопоставлены два командира полка. Новый командир полка, суховатый, несколько педантичный, чем-то похожий на Николая Петровича Витте, очень не похож на погибшего «батю», на «батю», к которому все так привыкли, что просто не знают, как жить без него: ведь все, что было на войне больше чем за два года, все, что сделало их полк их домом, — все было связано с ним. И новый командир полка вызывает душевное нерасположение, далеко не сразу люди оценивают его сдержанность, его ум, его несколько аскетическое отвращение к любому позерству. «Батя умел сказать такое, — говорит в моей повести командир дивизии Ларин, — что вокруг все цвело». Новый командир немногословен. У «бати» жена, с которой он прошел весь свой жизненный путь, она тоже стала частичкой полка, всех она знает, как настоящий ветеран. У нового командира полка нет личной жизни, о своем прошлом он никогда не говорит… Да, люди разные, но «батя» в моей повести ничем не напоминает подполковника Д. В повести даны, но не противопоставлены два характера, — полк продолжает путь с новым командиром, и именно с этим новым человеком люди решают новые задачи, наступают, бьют немцев и побеждают. И я любил и по-прежнему люблю обоих — и «батю», и полковника Макеева. Нет, мне и не снилось, что я когда-нибудь напишу о Д. И если я и вспоминал о нем, то только как о прошлом, и к тому же безвозвратном прошлом.

Кончилась война, и я почти сразу решил написать новую повесть о тех людях, которые демобилизации не подлежат, — о кадровых военных, об их судьбах. Я снова зачастил в родную дивизию, но, как ни странно, мне это решительно ничего не дало для дела. И учения я видел интересные, и с людьми встречался недюжинными, но все эти встречи больше походили на вечера воспоминаний. Помнишь, как под Красным Бором? А под Синявином? А когда Подлуцкого убили? Да, не дожил… И Приоров не дожил. Помянем?..