13
Весной сорок третьего едва ли не в каждой дивизии сооружались макеты долговременных немецких укреплений, повсюду учились современному наступательному бою, повсюду стали считать и минуты, и человеческие жизни.
В конце марта на одном таком учении я встретил своего старого знакомого, подполковника Д. В первую минуту я не узнал его, так хорошо он выглядел или, лучше сказать, так плохо он выглядел год назад, после своего крушения на Невской Дубровке. Ведь я тогда видел Д. в самый для него неприятный момент снятия с должности и по сию пору помню, как потускнел могучий затылочек.
Зато сейчас было приятно взглянуть на человека, когда он снова улыбался во все свои тридцать два сахарных зуба, не съеденных даже блокадой, — очень уж прочную конструкцию создала природа. Шубка сидела на нем ладно, да и шапка была новая, высокая, полковничья, тогда папахи только-только начали носить, и я по папахе решил, что он командует полком. Моя ошибка — Д. в то время еще занимал должность заместителя по строевой — пришлась ему по вкусу. Впервые за все время нашего знакомства подполковник Д. поздоровался со мной за руку и вообще проявил внимание: накормил обедом и дважды спрашивал, «по нутру» ли пища.
Очень даже она оказалась мне по нутру. Повар был отличнейший, Д. звал его Али и утверждал, что этот самый Али держал свою собственную шашлычную в Евпатории («в старом городе, понимаете…»). Но, по-моему, Али был самым настоящим ярославским мужичком, уже в годах, с широкими «татарскими» скулами, а под тяжелыми веками блестели хитрые глазки. Впоследствии, когда Д. назначили командиром полка, для Али, вернее для его поварских деяний, была выстроена специальная землянка, так сказать, столовая «на три куверта» — кроме Д. здесь имели право обедать только начальник штаба полка и замполит, которого за глаза все звали Егорыч.
Я Егорыча знал очень давно. В этом полку он был выдвиженец; когда началась война, он еще носил треугольнички и был комсоргом батальона, потом долго служил в том же батальоне парторгом, три или четыре раза был ранен, последний раз так тяжело, что пришлось отправить его далеко в тыл, кажется на Урал. Полгода полк жил без Егорыча, и полгода Егорыч присылал в полк письма, обещая всенепременно вернуться. И действительно, он вернулся. Уж если он что решал, то сбить его с пути было просто невозможно.
Столовая «на три куверта» Егорычу не понравилась.
— Почему не совместно с другими офицерами? («Совместно» вообще было его любимое словцо.)
— Командир полка приказал, — весело сказал Д. и посверкал сахарными зубами. — Приказ есть приказ…
В первый и в последний раз Егорыч поел из рук Али, да и то как-то наспех. Вечером между Д. и Егорычем произошло объяснение, а когда я в мае снова приехал в полк, конфликт уже разгорелся. Для Егорыча не было и вопроса: безусловно, надо срабатываться. Он пережил четырех командиров и со всеми срабатывался. Если на войне всякое лыко да в строку ставить…
Но сахарные уста обиделись: что же, он мной брезгует, что ли? А тут еще, как нарочно, какое-то начальство приехало, и командир полка решил угостить на славу. А где замполит? С этого и пошло. Логика у Д. была удивительная: «Авторитет себе за мой счет наживаешь? Замполит, выходит, с народом, а командир полка с кем?»
Егорыч мне ничего о своих отношениях с командиром полка не рассказывал. Зато Д. жаловался откровенно и даже что-то такое намекал мне насчет долга печати в таких случаях: двум медведям в одной берлоге нельзя, чувствуете?
Чуть позднее вмешалось начальство. Егорыча знали не только в дивизии, но пожалуй, что и в армии, знали, что он человек принципиальный, образованием не блещет, но это не его вина, а его беда. Главная же беда, на мой взгляд, была в том, что Егорыч, всю жизнь стоявший за других, не умел постоять за самого себя. Он ни разу не информировал начальство о своих отношениях с командиром полка только потому, что не умел жаловаться.
Зато Д. в этой науке весьма преуспел. Его сахарной улыбке так шло ратовать за единоначалие, в его внушительной фигуре было столько искреннего возмущения мелочной опекой Егорыча, что вопрос быстро решили. Тем более что в пользу Д. нашелся важный довод: он только что пришел на должность командира полка и еще не успел себя показать, а Егорыч, по-видимому, засиделся. О столовой «на три куверта» вообще никто не вспомнил, тем более что Д. быстренько закрыл это дело, и Али теперь обслуживал только его самого.
Егорыча из полка забрали и устроили инструктором политотдела корпуса. Я как-то раз издали видел его, но он показался мне таким постаревшим и так озабоченно расписывался в получении каких-то бумаг, что я предпочел ретироваться.
После войны я встретился с Егорычем совершенно случайно. Какой-то шел фильм, на который мне хотелось попасть, но билетов уже не было, и я по длинному коридору, выкрашенному утомительной желтой краской, пошел к директору кино, заранее готовый к неприятному разговору о броне и о том, что кино не резиновое, а за приставные пожарники штрафуют.
Постучал, вошел и сразу же увидел утомленное лицо Егорыча. Он меня не узнал и устало сказал и про броню и про пожарников.
— Иван Егорович, не узнаете?
— Нет, простите, честное слово… Вот, может, в разных рядах вас устроит?
— Черт с этим кино! Иван Егорович!
Нет, все-таки он меня не узнал, я напомнил Егорычу войну, он обрадовался и так захлопотал, что мне сделалось совестно. Билетов действительно не было, а что у него нет отложенных на всякий случай, я мог поручиться. Да мне они и не нужны были теперь. Я тоже засуетился, побежал в вестибюль к жене, притащил ее к Ивану Егоровичу: помнишь, я тебе рассказывал? Жена улыбалась, но, как потом выяснилось, ничего я ей раньше об Иване Егоровиче не рассказывал. Куда больше я ей рассказывал о подполковнике Д.
На место Егорыча — это уже июнь сорок третьего — пришел совсем молодой человек, бывший ополченец, из студентов (он ушел в добровольческую дивизию с четвертого курса университета). В начале войны его не хотели брать в армию — близорук; но он как-то умудрился обмануть врачей и воевал уже третий год. Пошел он в армию рядовым необученным, воевал хорошо, был награжден, и как-то раз при составлении наградного листа бросилось в глаза «незаконченное высшее». Его вытащили из строя, присвоили политрука и определили в лекторскую группу. Тогда очень нажимали на историю, а он был историк, и ему большого труда не составляло читать о Суворове и Кутузове. В лекторской группе очки были у каждого второго, так что и этот предмет никого не беспокоил. И бывший студент, как говорится, рос на глазах.
Вдруг в нем что-то не понравилось, говорили о какой-то неправильной формулировке. Но мне кажется, самое непростительное было в том, что он оказался прав, то есть формулировка оказалась правильной, проверяли по собранию сочинений.
Заглянули в личное дело: воюет с 3 июля сорок первого, отзывы хорошие, награжден, в партию вступил еще до войны, был парторгом факультета. И как раз в то время Егорыча не то чтобы снимали, а переводили в инструкторы, и как раз выходило, что по грамотности он выше Егорыча, и это решило дело.
Но не так решили тридцать два ничем не поврежденных зуба. Они решили так, что «очкарика» послали к нему на исправление. А исправлять — это значит учить, а учил он по-своему.
Егорыча подполковник Д. стеснялся трогать, он ездил на него жаловаться, гремел о единоначалии, но в полку, на людях, Егорыча трогать было нельзя. Он знал об авторитете своего замполита, этот самый авторитет сидел у него как кость в горле. «Очкарику» же еще только предстояло завоевать авторитет, и этому помешать было куда проще, чем выжить Егорыча. А помешать надо было обязательно, иначе… но тут вступала в свои права старая присказка насчет двух медведей в одной берлоге.
«Очкарик» отнесся к своему назначению не так, как этого ожидал подполковник Д. Бывшему студенту, как оказалось, крепко надоело работать в лекторской группе. Это только лодырям да завистникам кажется, что там работа «не бей лежачего» и «попробовал бы потянуть наше», на самом деле военному лектору приходится работать очень много, и всегда под огнем. Поездки изматывают во сто раз больше, чем работа на определенном участке фронта.
«Очкарик», может быть, и был обижен — ведь все-таки формулировка оказалась правильной, но хотелось в полк, хотелось поработать с людьми, да к тому же перед боем. (Его назначили незадолго до нашего наступления на Синявино.)
Но подполковника Д. «очкарик» не знал и даже представить не мог, что он существует, и неплохо существует. Не мог он и предположить, что с первого же дня Д. начнет вышивать на замполите свои вензеля.
Да и я, кажется, оказал новому замполиту плохую услугу. В радиопередаче, посвященной политработникам, я назвал и бывшего студента, привел примеры, ну и, конечно, сказал о призвании и о том, что такое вкус к партийной работе.
— Напрасно это вы, — сказал он мне полусмеясь-полусерьезно. — Во-первых, я здесь недавно, а во-вторых, лектор и писатель вроде в одном узле.
Что касается Д., то он расцветал, когда речь заходила о лекторах, писателях или кинооператорах — словом, «которые все вместе». Захребетники! Он сам смеялся своим анекдотам и любил, чтобы вокруг смеялись над его шуточками, и еще больше расцветал, когда видел, что «очкарик» страдает от всей этой пошлости.
Для того чтобы новый замполит еще лучше оценил свое положение, Д. даже ставил ему в пример Егорыча. И даже так выходило, что они с Егорычем были закадычными друзьями, а где-то там их не поняли, и вот теперь такому человеку, как Д., прислали «очкарика» в комиссары; он так и звал своего заместителя — «комиссаром», придавая этому слову какой-то специфический характер, как будто настоящий комиссар не мог быть от природы близоруким и не мог учиться в университете. Ей-богу, он не знал даже о Ларисе Рейснер, а когда кто-то ему рассказал об этой удивительной женщине, то он своего замполита — правда, за глаза и на очень небольшой аудитории — стал называть «Ларисочкой».