В этот день верхние полки подняли еще в Ленинграде, но все равно было очень тесно. И внизу и наверху говорили о войне, но все больше в деловом плане: надо или не надо забирать Андрюшку с дачи, а я за лавровым листом стояла, как услышали — очередь кто куда, я ему говорю: давай-ка по рублю, кому, говорю, теперь твой лист нужен…

Плакала древняя старуха — у нее кого-то из близких убило в гражданскую, сегодня к ее слезам прислушивались внимательнее, чем вчера. Розовая девушка в коротких белых носочках, с теннисной ракеткой в сером заштопанном чехле успокаивала старуху, гладила ее огромную руку и все кого-то высматривала. Какому-то вислоухому дядьке доказывали — война, все слышали, ты что, проспал? Он обижался и говорил: я не проспал, я в ночную работал, должен я был поспать? Войну проспал! Да не проспал я, я в ночь работал…

Я стоял у окна, рядом стоял мужчина лет пятидесяти, в «бобочке», под которой была заметна старая татуировка, кажется крест со змеей. Пиджак он держал в руке, привычно ощупывал карман, доставал коробку «Казбека», постукивал папиросой по коробке, чтобы в гильзе не застревала табачная крошка, и ловко закуривал на ветру, сложив крупные ладони и выщелкивая оттуда спичку.

Я с ним легко разговорился. Работал он на Сестрорецком заводе и, как многие в этот воскресный день, решил, что надо ехать на завод: в такой день ворота откроют и в воскресенье. Он сел в поезд, идущий в Сестрорецк вкруговую, через Песочную и Белоостров, ждать другого поезда надо было всего двадцать минут, но ждать ему было невмоготу. Я у него прикурил, мы поругали фашистов, именно фашистов ругали, а не немцев, немцами мы их еще не называли, поругали и наши умные головы — доверяй да проверяй, помолчали, снова закурили…

Станция Левашово. Следующая моя — Песочная. В Левашове народу еще подвалило, самое время пробиваться к выходу. Я быстро простился со своим сестрорецким соседом, но в Песочной подошел к окну, и он протянул мне руку — теперь я отчетливо видел татуировку: это был не крест, а столб, перевитый змеей.

— Ну как, теперь до Берлина?

— Хорошо бы поскорей!

— Этого не обещаю, — сказал он так серьезно, словно и в самом деле мог мне что-нибудь обещать. — Но побывать — побываем! — Он порылся в кармане и вытащил флажок, заштрихованный красным карандашом. Поезд тронулся. — Сын сделал! — крикнул он мне. Я помахал ему рукой, а он несколько раз просигналил мне красным флажком.

Я этот флажок вспоминал в разные годы, когда до Берлина было очень далеко. В самом конце августа сорок первого я впервые написал о строителях или, лучше сказать, о строительницах оборонительных рубежей под Ленинградом. Строили противотанковый ров под Гатчиной. Было невероятно трудно работать, потому что почти все делали вручную, отдыхали плохо, многие под открытым небом, потом уже поняли, что нет ничего лучше землянки, даже самой примитивной. Ночевали на сеновалах, набивались в колхозные избы так, что дышать было нечем, многие начали голодать не в Ленинграде, а здесь!

Фашисты бросали листовки — «Дамочки, бросайте ваши ямочки!» И для пущей убедительности жали на гашетки пулеметов. А ленинградские «дамочки», в шляпках и слабеньких осенних пальтишках, копали и копали «ямочки», в которых гибли и «сверхчеловеки», и их сверхтанки, сначала под Лугой, потом под Гатчиной, потом под Красным Селом, потом под Пулковом. Здесь немецкие танки были остановлены.

Вот в эти дни где-то под Гатчиной я познакомился с инженером Кутиным. Я тогда не знал, что он командует Вторым аварийно-восстановительным полком. Я даже не знал о существовании этих новых боевых подразделений, но я не мог не заметить человека, вокруг которого постоянно толпились люди.

Константин Антонович Кутин… Что-то мне это имя сказало, что-то с этим именем было связано. Но ни у него, ни у меня не было времени для воспоминаний. Он показал мне строящийся дот.

— Успеете? — спросил я.

— Работаем, — коротко ответил Кутин.

Я вернулся в Ленинград и сразу отправился в редакцию «На страже Родины». Был тихий безоблачный вечер, по Измайловскому проспекту шло довольно большое стадо коров-холмогорок в сопровождении почтенного старика и двух мальчишек-подпасков. Старик о чем-то спросил милиционера, тот козырнул, показал палочкой направление, трамваи задержали, и стадо свернуло на Первую Красноармейскую.

В редакции я рассказал начальнику отдела Потехину о своей поездке, и он сразу же откликнулся:

— Кутин? Константин Антонович? Это же бывший начальник строительного управления Ленсовета. Театры, клубы, вообще вся культура… Так ты говоришь, под Гатчиной? Близко, Саша…

Но о Кутине я тогда не написал, о доте вообще ничего в газету не пошло. Как сказал Потехин: «Это ты себе возьми в альбом, на память».

О Кутине я написал только через два года, хотя мог бы написать гораздо раньше. В дни самых ожесточенных бомбежек вместе с бойцами МПВО к очагу поражения (так деловито назывались разбомбленные немцами здания) шли бойцы Второго аварийно-восстановительного полка и их бесстрашные командиры — инженеры Кутин, Мищенко, Файн, Трофимкин, Кроль. Это они составляли планы спасения людей. Когда я говорю — планы, в моей памяти возникают старинные планы домов, квартир, лестниц, подвалов и чердаков. У меня в памяти осталась и синяя калька, и ватман.

Инженер должен наметить план спасения людей, заваленных обломками. Инженер должен организовать работу так, чтобы не произошло новых обвалов и чтобы не было новых жертв.

Впереди шли разведчики, стараясь услышать отдаленный стон, принять сигнал бедствия, они выстукивали камни, как врач выстукивает грудь больного.

Я помню женщину на третьем этаже лестничной площадки в доме по набережной Кутузова. Самой лестницы уже не существовало. Одно неосторожное движение спасателей, и она бы погибла.

Не сразу, не в одну минуту и не за один час было найдено правильное инженерное решение. А когда был вычерчен план спасения, то потребовалось около двух суток, чтобы выполнить его. Три раза в день, на специальном блоке, женщине поднимали еду, ей даже переправили немного портвейна…

Бывали и другие случаи. Кутин называл их «неинженерными»: надо было действовать немедленно, никакой кальки и ватмана. И тогда находились смельчаки и спрашивали: «Разрешите действовать?» Ленинградцы всегда любили организацию. В Ленинграде был заключен первый договор на социалистическое соревнование, теперь появилось новое движение — тоже ударники в своем роде — смельчаки: это значит, что среди людей, готовых на любое испытание для спасения ближнего, нашлись люди, заявившие себя самыми смелыми среди смелых. Инженеру Кутину и инженеру Трофимкину и многим другим инженерам приходилось и самим действовать в этих «неинженерных» случаях.

И все-таки о Кутине я написал позднее. Я пришел в штаб полка, он находился в самом начале Невского, и заново представился.

— Все ясно, — сказал Кутин. Он достал ученическую тетрадь в клеточку, где у него были записаны имена отличившихся людей. Но на этот раз я хотел написать о нем самом.

— «Инженер Кутин»? Громко, пожалуй…

Он стал рассказывать, а я записывать, мы оба честно трудились, но очень скоро я понял, что все или почти все я уже знаю. И где Константин Антонович учился, и где работал, а когда подошли к войне, то снова появилась тетрадка в клеточку, и это тоже было понятно: какой же командир полка будет рассказывать о себе, не рассказав о людях полка.

В общем, у меня довольно быстро сложился в голове очерк об инженере-строителе в мирное время и о нем же в дни блокады.

Я попросил разрешения посмотреть чертежи, навалом лежащие на столе.

— Только уж простите мне мою техническую неграмотность и объясните, что к чему.

И снова Кутин не стал со мной спорить: если это надо для дела, тем более что имена бойцов из тетради в клеточку были «привязаны» к чертежам.

Но вот вижу, один чертеж Кутин отложил в сторону, и другой, и третий, вообще в этой пачке ничего ему не подошло, он нахмурился, ищет в столе, но тот ящик, который ему нужен, закрыт, и ключа нет.

— Вот еще пачка, — сказал я.

— Да это не то, вам нужна война, а это другое.

— Не война? — переспросил я.

— Да нет… просто кой-какие идеи…

— Послушайте, — сказал я, — на двадцать пять лет даю гарантию ничего об этом не писать. Но вы мне расскажите, что это за идеи?

— Какой вы, право… — Кутин не закончил. — Ну вот, например, на этом пустыре я думаю, что после войны… Но я ведь не архитектор — я инженер, просто иногда хочется представить себе, что будем восстанавливать, а что будем строить заново. Вот здесь, мне кажется, самое место для большого Дома культуры…

Я просидел в штабе полка до глубокой ночи, отнял у Кутина уйму времени и ушел, не зная, как теперь сложится мой очерк. Но я чувствовал такой душевный подъем, с высоты которого этот мой очерк не имел никакого значения.

Конечно, Кутин был прав, все, что он показывал мне, были только наброски, но сам факт существования этих набросков будущего в дни, когда немцы подвезли на специальных платформах новые осадные орудия и стали с новой силой бомбардировать Ленинград, сам факт мечты о послевоенном, еще более прекрасном Ленинграде необычайно приближал победу над фашизмом.

Четырнадцатого января сорок четвертого года началось наступление войск Ленинградского фронта.