На огневых не видно, что делается впереди, дело огневиков — точно стрелять по заданным командиром батарей целям. Но именно по заданным Игорем Бойцовым целям на огневых поняли: фашисты перешли в контратаку, они окружают роту, которой командует артиллерист Игорь Бойцов.

И снова он требует огня. Старший на огневых офицер, сделав расчеты, просит повторить приказ.

— Подтверждаю, — слышит он голос самого Игоря Бойцова.

Бойцов отнюдь не был смертником, он точно сообщал координаты цели. Но фашисты уже окружили роту, прижали ее к снегу, а снег — плохое укрытие от огня, от огня есть только одно укрытие — огонь! Вот почему Бойцов принял свое героическое решение. Он знал, что может погибнуть — война есть война, но он знал, что огневики будут работать в полном смысле этого слова ювелирно, и потому сознательно принял решение. Он знал, что может погибнуть, но он не был смертником. Его приказ — приказ грамотного военного человека, каким и был Бойцов в действительности. Я помню его еще с довоенных времен, помню старшиной-сверхсрочником на той же батарее. По своей натуре он отнюдь не был игроком, скорее это был человек неторопливый и рассудительный. Сколько плоских острот наслушались мы о старшинах, об их невежестве, как живуч анекдот о «люминевой» ложке. Старшина Бойцов, которого я хорошо знал и который действительно не давал спуска за малейшее упущение, ничего общего не имел с киностаршинами, кочующими из фильма в фильм. Он был передовым человеком своего времени. В войну с белофиннами я писал о нем, я не мог не писать о нем: ведь он с таким желанием делал свое дело, что получил заветный командирский «кубарь». Командир орудия, командир огневого взвода, замкомандира по огневым взводам, он научил свою батарею стрелять «по-ювелирному». Не знаю, кому принадлежит это выражение, но от Бойцова «стрелять по-ювелирному» я слышал не раз.

Он знал, как будут стрелять огневики, получив эти последние координаты из Рехколова, я говорю «последние» не только потому, что Игорь Бойцов был убит осколком снаряда, но и потому, что огонь батареи Бойцова заставил повернуть немцев, а потом накрыл их, и еще потому, что оставшиеся в живых гитлеровцы бежали, а наши двинулись вперед, и на следующий день огневые позиции бойцовской батареи расположились на Виттоловских высотах.

Здесь, на Виттоловских высотах, я впервые увидел пушки, из которых фашисты девятьсот дней стреляли по Ленинграду. Рядом с пушками стояли колышки, а на колышках были аккуратно сделаны надписи по-немецки: «Невский проспект», «Садовая улица», «Филармония», «Кировский завод», «Эрмитаж»… Эти колышки экономили время наводчикам — цели стабильные, не надо возиться с прицелом, надо только повернуть ствол пушки по направлению колышка…

И вот уже 63-я Гвардейская, ведомая полковником Щегловым, рвет последний оборонительный рубеж немцев и выходит к Красному Селу. Щеглов знал, что минута решающая, что немцам нельзя дать опомниться и где-то снова закрепиться, что-то удержать, получить свежие резервы, — он рвался вперед. Человек лично замечательно храбрый, он презирал не только смерть, но и фашистских смертников. Кто видел Щеглова в те считанные минуты, когда решалось дело, тот никогда не забудет его выразительного лица — энергичного, веселого, гневного, озабоченного, яростного… А я навсегда запомнил руки Щеглова, руки рабочего человека, мастерового, пролетария; такие руки я видел на первых плакатах революции — сильные, жилистые, мозолистые, рвущие цепи неволи и крепко держащие земной шар.

В Красном Селе, сразу после его освобождения, Щеглов проезжал мимо какого-то домика, в прошлом по-загородному затейливого, а теперь страшно изуродованного и буквально забитого трупами гитлеровцев. Но готическая надпись на фронтоне уцелела: «Sorgenlos». Щеглов потребовал переводчика.

— Вилла «Беззаботный», товарищ полковник…

— Ясно, — угрюмо сказал Щеглов. — Вот что они хотели, и вот что они получили. Поехали дальше, — неожиданно весело приказал он водителю.