В комнатку зашел кто-то из офицеров штаба, Филисов встал, козырнул и поставил печать.

— Николай Петрович к себе прошел… — сказал он мне, глядя в окно. — Догоняйте, как бы снова не ушел.

— Да, — сказал я. — Вижу, спасибо. Так, значит, Рауден?

— Рауден. А вы разве не слышали? Там весь наш полк дрался. Кого угодно спросите, там немцам дали прикурить! Вот, говорят, артиллеристы в бой не идут. Так там и вычислители шли, и наш брат писаря. Одним словом, Рауден! — Он снова взглянул в окошко. — Николай Петрович к Гордееву пошел, вы их сейчас обоих и повидаете.

Но я не пошел ни к Витте, ни к начальнику штаба Гордееву, а все сидел в канцелярии и, слушая Филисова, думал о своем. К Филисову приходили и уходили, он дышал на печать, жаловался на плохую краску, и снова кто-то приходил и уходил.

Рауден. Разве я не слышал о Раудене? Слышал, конечно, и не раз. И Вартанян мне рассказывал об этом бое с немцами, где немцев сдерживал один артиллерийский полк без пехоты. О Раудене говорил мне и Барышников, который со своей батареей держал там позицию до тех пор, пока осталось время только на то, чтобы снять замки и оставить батарею немцам. Но Барышников не снял замки, а вышел из Раудена со всеми пушками, положенными батарее по штатному расписанию. Говорил мне о Раудене и Витте, говорил в обычной для себя сдержанной манере. «У противника были превосходящие силы, но по обстановке приходилось сдерживать, командование положительно оценило нашу работу». Говорил и бывший начальник штаба Гордеев, и другие герои Раудена.

Но главным героем Раудена был полк, весь полк совершил подвиг, без которого ни Витте, ни Гордеев, ни Вартанян, ни Барышников, ни разведчик Каров не стали бы теми людьми, которыми они стали потом.

Рауден, небольшой литовский городок, связал этих людей и связывает до сих пор. Не все помнят, как это было. Многие пришли в полк уже под Ленинградом, в сентябре, когда немцы были на самых ближних подступах к Ленинграду и Витте приказал переправить дивизионы морем, другие пришли еще позднее, в зиму, в сорокаградусные морозы, в голод, а третьи пришли летом сорок второго. Но все они стали 14-м Гвардейским артиллерийским полком, который заставил замолчать немецкие батареи 9 августа — в день, когда впервые в Филармонии была исполнена «Ленинградская» симфония Шостаковича.

Я был на этом концерте, и я знал, что артиллеристы охраняют Ленинград, и, слушая Шостаковича, я слышал пушечные удары 14-го Гвардейского артиллерийского полка: Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден!

Многие плакали на этом концерте. Одни — потому, что иначе не могли выразить свое восхищение, другие — потому, что пережили то, что сейчас с такой силой выражала музыка, многие — потому, что оплакивали своих близких, многие — потому, что были потрясены самим фактом своего существования здесь, в Филармонии, — ведь еще совсем недавно они и представить себе не могли этот зал, эти колонны, эти красные диваны, орган, скрипки, трубы и литавры. Я слушал «Ленинградскую» симфонию и думал о том, что у каждого из нас за этот год был свой Рауден.

Когда я попрощался с Филисовым, вышел на улицу и взглянул на солнце, вопреки всему светившее нам, я отложил свой отъезд и, торопясь, первыми попавшимися словами записал все, что узнал за это время о боях под Рауденом.

И только на следующий день уехал в Ленинград.