Годы после гражданской войны были годами необычайного интеллектуального роста советских военных кадров. Дело не только в том (хотя и это чрезвычайно важно), что блистали своими выдающимися талантами Тухачевский и Якир, Уборевич и Егоров, Блюхер и Штерн, — дело еще и в том, что именно в эти годы получило серьезное образование новое поколение военных людей: Жуков и Говоров, Еременко и Малиновский, Толбухин и Баграмян, Конев и Рокоссовский и многие-многие другие будущие полководцы-победители.
Ничего из этого, или почти ничего, наша литература не отобрала для себя, почти совсем пропустив эти важнейшие годы становления Советских Вооруженных Сил. Но и в книгах, и на сцене («Бронепоезд 14-69», «Разлом», «Оптимистическая трагедия») писатели так и не раскрыли интеллектуального военного нового типа. Можно понять, что на писателей старшего поколения, участников гражданской войны, наибольшее впечатление произвели фронт, гибель старого мира, возникновение армии, несущей счастье народу, утверждающей братство и равенство людей независимо от их национальной принадлежности. Ну а литературная молодежь? К середине 30-х годов она уже подросла, но за военную тему, связанную со строительством армии нового типа в мирные дни, никто, или почти никто, не брался.
Кажется, впервые за этот год я почувствовал невозможность писать, потому что не знаю предмета. Что такое контрбатарейная борьба? О ней я знаю едва ли не столько, сколько тетя Паша: немцы стреляют по Ленинграду — мы стреляем по немцам.
Конечно, я тогда несколько сгущал краски. За один только день я узнал то, чего, вероятно, многие еще не знали. У немцев было несколько артиллерийских группировок под Ленинградом, и в каждой из них были группы нападения и группы прикрытия, то есть в то время как немцы начинали артиллерийский обстрел, скажем, двадцатью орудиями, другие двадцать орудий ждали той минуты, когда наши артиллеристы откроют огонь на подавление, и тотчас же открывали огонь по нашим артиллерийским батареям.
В первый же день я был на наших огневых и видел, с каким замечательным хладнокровием работали батарейцы Барышникова — фашистские снаряды рвались буквально в нескольких метрах от укрытий.
Были и мелочи, которые всегда приятно вдохновляют литератора. К обеду хлеб в офицерской столовой подавался, как «в доброе старое время», то есть в сухарницах (в других полках еще каждому выдавалась развесная пайка). Мне объяснили, что таков приказ командира полка: пора кончать с психологией голода. Но если сам Витте приходил в батарею, — а приходил он иногда на целый день, — его ординарец захватывал с собой сухой паек, и это тоже был приказ командира полка.
Вечером я услышал звуки рояля.
— Это командир полка отдыхает, — сказал мне один из офицеров штаба. — Он у нас большой любитель музыки, хорошо играет на рояле. А вы разве не знали? — спросил он меня так невозмутимо, словно это и в самом деле было в порядке вещей: командир артиллерийского полка в свободное время играет на рояле.
Всем этим я пренебрег и, не написав очерка, записал вопросы на завтра: организация наблюдательных пунктов: 1) находящихся непосредственно в войсках; 2) оборудованных в глубине нашей обороны; 3) оптическая разведка; 4) звукометрическая разведка; 5) воздушная разведка; 6) команды осколочников.
Стоит ли извлекать эту старую запись, запись по меньшей мере… наивную? Ведь для того чтобы разобраться в намеченном, мне для начала следовало бы кончить артиллерийское училище, затем послужить и получить практический опыт артиллерийского офицера. Но не будем очень строги. В конце концов, работая в радиовещании «Красного путиловца», разве я не стремился постичь премудрости мартеновской плавки, разве не простаивал часами в инструментальном цехе, наблюдая за знаменитыми путиловскими лекальщиками?
За две недели в полку я собрал огромный материал. Я это мог сделать успешно не только потому, что с первого же дня почувствовал нечто новое и очень важное для самого себя, но и потому, что начинался новый этап в обороне Ленинграда.
Во всей девятисотдневной ленинградской эпопее артиллерия занимает важное и, может быть, наиважнейшее место. Так было с первых дней обороны Ленинграда, когда на узком фронте сумели собрать тысячи артиллерийских стволов. Жуков отлично понял роль артиллерии в отражении немецкого штурма. Во главе ленинградских артиллеристов стал один из видных артиллеристов Красной Армии — Георгий Федотович Одинцов, а в 42-й армии, то есть на направлении главного удара, там, где немцы штурмовали Пулковские высоты, артиллеристов возглавил человек замечательных боевых качеств — Михаил Семенович Михалкин. Именно здесь, в этой гигантской битве, в дни, когда решалась судьба Ленинграда, перед артиллеристами была поставлена и впоследствии успешно решена задача подавления немецких батарей, стрелявших по Ленинграду.
Весной сорок второго еще один артиллерист появился в Ленинграде: это был новый командующий фронтом — Говоров. И он потребовал от контрбатарейщиков новых усилий — и большей точности стрельбы, и новых разведывательных данных. Фашисты отнюдь не отказались от своих планов штурмом овладеть Ленинградом, они подвезли новые пушки, превосходящие старые калибром и дальностью стрельбы. И я не случайно записал в свой дневник как первое дело — «организацию наблюдательных пунктов».
Когда я написал свой очерк и переписал начисто, я дал прочесть его Витте.
— Очень, очень любопытно, — сказал он, прочтя мои восемь убористо исписанных страниц. — Благодарю вас за доверие. Я мало что понимаю в литературе, это дело деликатное, не правда, ли, но несколько замечаний чисто технического свойства… Не берусь сказать, насколько они для вас обязательны…
Через полчаса я был в положении, которое исстари называется «на обеих лопатках». Замечания «чисто технического свойства» камня на камне не оставили от всего моего наукообразного очерка.
— Не берусь судить, насколько интересуют эти подробности рядового ленинградца, но с точки зрения артиллериста…
И так едва ли не каждый абзац.
Это был хороший урок. Еще час назад я гордился своим, если можно так сказать, «антибеллетризмом», а теперь надо было все начинать заново!..
И все-таки война беллетризации была объявлена. Да, очерк мой был забит техникой, я с наслаждением писал о звукометрической разведке — я же видел, как работает Вартанян; я с тем же наслаждением писал и о воздушной разведке — я ведь видел, как летчики корректируют стрельбу; именно это переоснащение техникой и привело меня к неудаче. Но такая неудача стоит больше иных удач. К сожалению, это начинаешь понимать не сразу. В ту минуту, когда вещь твоя «гремит», досада сильнее всех, разумных доводов. А я и так задержался в полку свыше всяких норм, ни одна газета не позволила бы мне такое. За семнадцать дней можно привезти хоть что-то, но ведь не «Анну Каренину» ждут от тебя, а очерк о контрбатарейщиках…
В самом плохом настроении я пошел прощаться с людьми, которые так гостеприимно приняли меня. Надо было и командировочное удостоверение оформить. Никак я не мог найти старшего делопроизводителя Мельника. Наконец нашел сержанта Филисова. Он меня и снял с довольствия.
— Сегодня едете?
— Да, сегодня. Хочу вот только с Николаем Петровичем проститься.
— Ну-ну, обязательно…
Я сидел напротив Филисова, в маленькой комнатушке, наполненной солнцем. Чудесный был день! Эти дни «вокруг» летнего солнцестояния, как правило, самые хорошие в Ленинграде, даже жаркие. И в прошлом году — как раз в эти дни началась война — тоже было солнечно.
— А я в прошлом году в это время был в отпуске, — сказал Филисов. — На Кавказе. И там уже, знаете, чувствовалось…
— На Кавказе?!
— Ну да… Кадровые, которые вместе со мной в отпуске были, уже повесточки получали. А я что… Я там как бог жил, я ведь в полку по вольному найму работал.
Я встал, попрощался, Филисов шлепнул печать.
— Да вот, как бог… — сказал он грустно.
— И надо было на Кавказе оставаться! — пошутил я.
— Что вы, — испуганно сказал Филисов, — я бы там пропал. Нет уж! А знаете, я о войне только в поезде узнал. Еду этаким пижоном, загорел, костюмчик на мне мечта — беж, настоящий шевиот… Я в этом костюмчике потом сколько раз на наших пограничников напарывался: «Куда? В какой такой полк?» Ну, положим, наш полк в Прибалтике знали… Прибыл, и сразу к Николаю Петровичу. Я, отдохнувший, черный как негр, думаю — теперь с бумагами всё, в разведку назначат. А Николай Петрович все иначе мыслил. «Товарищ Филисов, приказываю вам вывезти документы за пределы досягаемости противника». Хорошо, у меня повсюду в полку дружки были, достали форму, только звездочки для пилотки не нашли, ну, думаю, теперь пограничники будут к звездочке цепляться — так оно, между прочим, и было. Погрузил документы, получил гранаты — помните, «лимонки» прошлогодние, — только отъехали: бомбят штабной автобус, жаль немыслимо, но ничего, одно колесо целиком тут же сменили. Жмем на какой-то город, а там немцы. Газанули в обход, но неудачно: бензобак пробит, водитель мылом залепил, немного прошли, а солнце, как сегодня, настоящий Кавказ, мыло растопилось, машина горит, я документы хватаю, ценные бумаги — секретно и совсекретно… Что вы! У меня еще и раненые в автобусе… Сам не знаю, как выскочил. На следующий день какое-то местечко, туда весь наш полк вышел, смотрю — Мельник, а он смотрит — я. Все, спрашивает, цело? Ну, молодец! А где, спрашивает, тебе, извини, морду подпалили? В дороге, отвечаю, а тебе? Нет, говорит, не в дороге, я вместе со всем полком в Раудене дрался. Ладно, говорю, герой, у тебя лишней звездочки на пилотку не найдется?