— Помню, конечно. Мама там брала ситчики. В детстве я думал — это одно имя: Сосипатрасидоров.

— Сосипатрасидоров! — Макеев захохотал. — Поди, здорово было жаль отдавать попугая?

— Попугая?.. Да я в то время для тебя жизни бы не пожалел!

— Я пью, а ты пьянеешь! — сказал Макеев. — Жизни! А впрочем, Анастасия Ивановна тоже ведь жизни своей не пожалела. И тридцать две вариации тоже были для нас. Могла бы и твоя мама… вместо Анастасии Ивановны. Нет, милый мой, ты, конечно, не Байрон, но ты не подкидыш, и ты можешь ручаться, что твой отец ни у кого не служил в холуях. «Жизни бы для тебя не пожалел»! Каково? Нет, но почему? Что такого во мне тебе показалось? Ты был мальчик, а я уже через все прошел. Я в тринадцать лет мог человека убить. Без всяких шуток! Попадись мне… ну, скажем, мой Старший наставник из Воспитательного…

— Это я знаю… — сказал я.

— Ты? Чепуха! Мальчики, как ты, этого не знают…

— Нет, знаю, — сказал я, и в самом деле чувствуя, как пьянею от рюмки. — Нет, знаю! Этот Воспитательный дом… Мы почти рядом жили… через забор…

— Здесь, в Райволе?

— Да. Никогда не забуду, как ты кричал… Мне показалось, что он потрясен.

— И ты ничего не сказал мне, когда мы познакомились? Ты что же, жалел меня? Ну, расчет, положим, был правильным. Если бы ты мне все это поведал…

— Ну, что было бы? Договаривай!

— В глаза бы тебя больше не видел. Достаточно? Ты сколько раз слышал, что я кричу? Один раз! Понял? Один раз! И ни разу больше не пикнул, что бы тебе твой Байрон ни подсказывал! Один раз! А меня сто раз пороли! За отчаянность! Из тихони в отчаянного переделали. Кто на уроке закона божьего надерзил? Розог! А кто в канцелярии на столе сукно изрезал? Розог! А кто воспитательской свинье вместе с очистками мышьяк подбросил? Ладно, хочешь ехать сейчас — можно и сейчас. Я думал, мы поговорим, но нет так нет. — Он взял трубку и сказал какой-то номер. — Макеев. Машину, которую на утро заказывал, подайте сейчас. Ну, растолкайте и все. Война все-таки…

Я быстро оделся. Макеев вышел меня проводить.

— А если он проснется и позовет тебя?

Макеев засмеялся:

— Что, снова испугался розог? Мой тесть человек абсолютно тихий и по своей инициативе лозинки в руку не возьмет. Вот если на него нажмут… Но ты все-таки не забывай, что он мой тесть…

На улице было невероятно холодно. Весь этот месяц стояли тридцатиградусные морозы, а ночью и все сорок подваливало, но я был одет тепло, валенки, подаренные мне редактором, действительно были чудом. Лицо я ничем не смазывал, хотя насчет этого нас всех строго предупреждали.

Но едва мы вышли, как я сразу закоченел. Я тер лицо суровыми рукавицами, шевелил плечами и притоптывал. А вот Макеев совсем не замечал адского холода. Мы ходили вокруг гостиницы, и он вдруг сказал, что как бы то ни было и что бы ни было, а он добьется, чтобы его послали на фронт. «Я устал и больше не гожусь для этой работы, — говорил он, дыша мне водкой в лицо. — Особенно тяжело по ночам, когда и делать-то особенно нечего, но и спать нельзя: Москва звонит всегда ночью. Сергей Николаевич, когда посылал меня в Академию, говорил, что „хватит, хватит, это не для тебя — отворять двери и закрывать“».

— Но ты сам только что…

— Да, конечно, я теперь делаю дело, и, может быть, очень нужное. Но не для меня. Как это говорили когда-то: «Держать ответ перед богом…» Я не верю ни в бога, ни в черта, но ответ все равно придется держать. Сергей Николаевич, мне кажется, это понимал. Как иногда тяжко без него, как тяжко…

Пришла машина, я к этому времени совсем закоченел и с удовольствием думал о кабине, в которой тепло и можно вытянуть ноги.

— Ну, будь здоров, — сказал Макеев. — Извини, я, кажется, испортил тебе вечер, но у меня было такое чувство, что вот встретились же… К тому же ты знал его… Мало знал, но знал. Как он твоего попугая любил! Мне рассказывали, он с птицей, как с человеком, прощался. Ну, птица — дура, хлопает крыльями, ни черта не понимает, кричит что попало, кроет матом…

Я прекрасно добрался до дому. В редакции мой приезд назвали «царским». В самом деле, я, кажется, в первый раз ехал в легковой машине, которой не страшны были никакие «пробки». А кто во время войны этого не испытал! Водитель оказался человеком неразговорчивым, я заснул, а когда проснулся, уже блестела синяя пустыня льда. К тому времени Мурило было уже позади. Синие льды были нам даны не для пейзажа. Отсюда по льду короче всего было на материк, и нам впоследствии пришлось сделать этот бросок.

Я отогрелся, крепко пообедал (заявлен был «расход»): меня кормили двумя борщами, двумя порциями котлет и двумя лапшевниками; все это я быстро убрал в себя — борщи, котлеты и лапшевники, — аппетит был превосходный, не то что вчера у Макеева, ну и, конечно, наслушался новостей, которых за двое суток накопилось уйма.

Но долго я еще не мог забыть встречу с Макеевым. Она застряла во мне, как кость в горле… И сколько я ни гнал от себя эту встречу, все возвращалось — и детство, и кино «Молния», и квартира на Крюковом канале…

А когда, наконец, все это перестало мне сниться, я снова услышал о Макееве. Его имя промелькнуло в штабной землянке, я прислушался, все точно: майор Макеев, Александр Николаевич. Работает сейчас в должности начальника штаба артиллерийского полка в «группе поддержки пехоты». Не было сомнений в том,: что это он, еще и потому, что говорили о Макееве, как-то странно пожимая плечами и с недоверчивыми улыбками. На всякий случай я спросил: это тот самый Макеев, который…

И мне ответили все с той же улыбочкой:

— Вот именно.

Я решил, что с первой же машиной доберусь до «группы поддержки», и попросил у моего редактора командировку, мотивируя тем, что когда же, как не сейчас, писать об артиллеристах. Но машины как на грех не было, и пришлось договариваться с интендантами о лошадке. Насколько эффектен был мой «царский выезд», настолько же жалким оказался приезд в деревеньку, где стоял штаб «группы». Я наподобие боярыни Морозовой сидел в розвальнях, которые тянула жалкая, насквозь промерзшая лошаденка. Я немедленно отправил ее домой — и зря: здешние интенданты оказались еще жаднее наших, и домой я добирался полдороги пешим ходом, и только потом подобрала попутная.

Макеев, как мне показалось, не слишком обрадовался новой нашей встрече. Во всяком случае, поначалу он держался подчеркнуто официально. Почему? Что случилось? Наверное, я раскатился в штабную избушку слишком по-свойски, и это было ему неприятно. Хотя что ж такого? Ведь это вполне естественно поздравить человека с назначением, к которому он так стремился. А он поморщился и сразу спросил, что меня интересует. Наверное, люди, отличившиеся в боях? И, пока он говорил о людях, отличившихся в боях, и о том, что в штабе мало что узнаешь, а надо походить по дивизионам и батареям, я чувствовал, что он говорит все это не для меня, а для тех, кто в это время находился в землянке. А было кроме нас еще трое: ПНШ-1, который склонился над картой и, я думаю, совершенно нашим разговором не интересовался, да двое связистов: один связист сменял другого у полевого телефона.

В это время в землянке появился новый человек: маленький, кругленький, улыбчатый, с большой, совершенно заиндевевшей бородой — настоящий Дед Мороз. Макеев тотчас же встал и козырнул по всем правилам, хотя Дед Мороз был всего-навсего капитаном, а Макеев — майором. Но это был комиссар полка.

Макеев довольно угрюмо меня представил, Дед Мороз еще больше заулыбался и сказал, что как же, как же, читал. Это был просто «политес», ничего моего он не мог читать, даже мои заметки в «На страже Родины» не были подписаны.

— Видел, видел, как вы в нашу деревеньку въезжали, — сказал он. — Значит, нашли друг друга!

Макеев угрюмо кивнул:

— Я думаю, товарищ комиссар, о лучших людях полка лучше с вами…

— Ну вот — о лучших людях! Гостя прежде всего покормить надо, дело как раз к обеду.

Обедать пошли вчетвером: Дед Мороз, Макеев, ПНШ-1 и я. Но и во время обеда, и даже после «ворошиловских ста граммов», которые теперь выдавали неукоснительно, Макеев все больше помалкивал. Дед Мороз еще больше раскраснелся, вызвался сопровождать меня, и мы с ним хорошо походили. Вот уж не думал, что эта поездка столько принесет в мой блокнот: ехал-то я сюда, только чтобы повидать Макеева.

Вечером мы снова встретились в столовой. Дед Мороз шутливо жаловался на меня: «Заездил корреспондент».

— Тебя заездишь! — сказал ПНШ. (Похоже было, что они давно знакомы.)

Макеев утомительно молчал. За день я много о нем думал и, кажется, кое-что понял. Прежде всего я понял, что полк старый, кадровый, люди сработались давным-давно, а Макеев — человек присланный, да еще сверху, да еще у человека академия за плечами. В то время «академик» в войсках — это было событие. О Макееве даже сам командир полка говорил с оттенком почтительности. И товарища корреспондента поэтому устроили ночевать именно к Макееву.

Жил Макеев в штабной избушке, во втором этаже. Собственно говоря, это был чердак, но чистенький, незахламленный, оклеенный обоями в цветочек. Стоял диван, тоже в цветочках, и на подоконнике телефон.

Едва мы остались наедине, я сказал:

— Если бы знал, что я тебе в тягость, — никогда бы не приехал. Ты же отлично понимаешь, что приехал я для того, чтобы повидаться.

— Я боялся, что ты приехал, чтобы написать обо мне…

— Да если бы и так!

— Того только и не хватает! Ясно вижу эту статейку: майор Макеев — и вдруг снизошел до начальника штаба полка. Да я должен в ножки поклониться, что меня сюда взяли. И потом, послушай, это мое личное дело. Мое. И никого, даже тебя, я в это не пущу. И что за манера лезть в душу: почему, отчего…

— Я в твою душу не залезал, — сказал я, стараясь не взрываться. — Ты сам говорил, что хочешь сюда, а теперь, когда ты здесь…

— Да, здесь. Но неужели ты не видишь, как ко мне здесь относятся?