Фетина вернулась в дом, где вместо баб и веселья остались по углам лоскутья.

«На память будет! Коврик, что ли, сшить?» — думала она, перебирая тряпье.

Разноцветные обрезки довоенной справной жизни мелькали у нее между, пальцев и были похожи на дни, месяцы, годы — груда чего-то пестрого, неухватного. Цветной коврик из обрывков — ее жизнь.

Она подхватилась, побежала, застучала громко в окно к Аполлинарье. Та испуганно высунулась.

— Слышь-ко, коврик я тебе к завтрему сошью.

Аполлинарью аж передернуло.

— Да спи ты уж, неуемная!

Но Фетина не слышала ее слов. Она бежала домой.

Стремительные лучи летнего солнца пробились сквозь сырую пелену ночного тумана, приласкали и обсушили росистый луг и пригорок. Подул ветерок. Цветы на лугу закачались, зашелестели, и кажется, что качается и трепещет, и плывет весь луг, радуясь теплому утру. Все под солнышком растет, к нему тянется, улыбкой многоцветной встречает предстоящий день работы, жизни.

Скоро проснутся пчелы и бабочки, шмели и осы, прилетят за капельками нектара. В поисках хлопотливых будут порхать с цветка на цветок, мимовольно перенося на головке и лапках пыльцу, одаривая бескрылых и недвижных влюбленных.

Тихо, мирно на земле. И пока не доносятся с полей оглушающие звуки хозяйственных машин, слышно, как просыпается и работает сама на себя природа. Делает она это с рассветом, пока целы чистота и строгость утра. Ненавязчивы голоса ее: легкий шелест ветерка и порхающих бабочек, всхлипы птиц, печаль кукушки в роще, и на просеке стук дятла, нестройный хор шмелей и пчел — творят светлую утреннюю молитву. Когда же, останавливаясь и переводя дыхание, все замолкает, тишина природы кажется глубже и загадочнее.

Ранним утром вышла на луг маленькая девочка. Ее разбудили пылинки, весело толкающиеся в солнечном луче. Тропинка от крыльца привела ее к огороду. Увидев застывшую над одуванчиком бабочку, пошла за ней. Перелетая с поленницы дров на крапиву у изгороди, бабочка завела ее на луг, где было много цветов. Голубые, как небо в окошке, как ее глаза в зеркале, желтые, как цыплята, с которыми она познакомилась вчера в первый же день приезда к бабушке. Тут были и такие, которые нарисованы на ее чашке, любимом платьице, на мамином халате. Девочка разглаживала лепестки еще не совсем открывшимся цветам, заглядывала в чашечки. Она, не срывая, понюхала один желтый — как вдруг на нее налетело что-то шумное, жужжащее. Она закрыла лицо руками и побежала по тропинке. Жужжание за ней. Девочка резкими движениями головы стала размахивать расплетенными косичками. Одна пчела, запутавшись в волосах, ужалила ее. Она испуганно бросилась к лесу, спряталась в кустиках.

Пчелы неожиданно оставили ее. Девочка перестала плакать: в траве лежала перед нею тетя незнакомая. И ни на кого не похожая из близких людей.

Искусанное место щипало, и девочка снова заплакала. Тетя открыла глаза. Внимательно смотрели они друг на друга. Таких длинных кос не было даже у мамы. Только у одной из ее кукол было похожее на тетино платье.

Девочка ощутила в руке цветок, который нечаянно сорвала на лугу, и протянула ей.

— На.

— Девочка, — сказала тетя так, как если бы к ней на ладонь села бабочка. Она взяла цветок, с таким же вниманием стала рассматривать и его.

Лесная тетя положила цветок возле, не приподнимаясь, потянулась за другим, росшим тут же. Сорвав несколько цветков лесной герани и вероники, стала плести веночек.

Девочка подошла ближе, присела, внимательно наблюдая, как цветки вплетаются в «одну ножку».

Тетя сплела венок, выдернула из платья нитку и скрепила основание. Поманила девочку. Примерила венок на себя, потом надела на голову девочке.

— Носи, — сказала она.

— Я — Леля.

— Леля? — удивилась та. — Ягод хочешь?

— Не знаю, — сказала Леля, — молока хочу.

— Какое молоко в лесу? — удивилась тетя. — Молоко у тети Поли.

На картофельное поле вышел трактор. Под его тарахтенье они пошли, взявшись за руки. Через онемевший луг подошли к домику — в нем жила лесная тетя.

— Ты посиди тут, я схожу за молоком, — сказала она.

Фетина постучала в кухонное окно к соседке.

— Поди в дверь, открыто, — отозвалась та.

— Некогда мне, Аполлинарья Никитична.

— Ну ладно, вылезаю, — и, хлопнув крышкой подполья, Аполлинарья распахнула створки окна, — куда ты торопишься?

— Тороплюсь-тороплюсь, милая моя, дочку мне надо накормить, молока запросила.

— Дочку?! Погоди, вот я блинов испеку.

— Блинов потом принесешь.

— Ну ладно. — И полезла опять в подполье, куда только что составила кринки утрешнего молока.

Когда Аполлинарья взошла в избу к соседке, то спросила удивленно:

— Чья это?

— Моя.

Аполлинарья, не дожидаясь объяснений, подошла к ребенку.

— Как зовут, доченька?

Девочка молчала.

Аполлинарья поставила блюдо с оладьями на табуретку перед девочкой.

— Не догадалась я, шибала бестолковая, варенья принести. — И поспешила из избы.

«Чья же девочка? — озабоченно кумекала Аполлинарья. — Ведь у нее ничего не добьешься, надо бежать на колодец, спросить там».

Аполлинарья метнулась к себе, схватила первые попавшиеся ведра и побежала.

Но до колодца дойти не успела, перехватила бабка Дуня. Она семенила со всех ног, заглядывая в кусты репейника и одичалой малины на одомчине.

— Ой, дорогие мои, золотые мои, как мне быть, что мне делать, в голову толк не заберу, куда только провалился, несчастный. Уж всех обежала, всех обспросила, никто видом не видывал, слыхом не слыхивал.

— Да кого ты, котенка, что ли, кличешь? — остановилась Аполлинарья.

— Да какое котенка, что мне-ка котенок-то. Сынок вчерась привез внучку гостить. А я, чума гороховая, пока корову подоила во хлеву, пока пришла в избу, ребенка-то и нет. Матка теперь башку-то сымет с меня, — трогая голову, поведала бабка Дуня.

— Да ты постой волосья-то рвать, полохоло ты эдакое, поди-ко посмотри к Фетине ее дочку.

— Да что ты? — подивилась бабка Дуня.

— Пойдем, пойдем, — Аполлинарья повернулась, и они полетели.

Перед Фетининым домом бабка замедлила, заглянула в окно.

— Вроде как она. А непохожа. А платье вроде наше.

— Да зайдем в избу-то, боишься, что ли? Только виду не подавай, зачем пришли. Да, подожди-кось, варенья я обещала. Я сейчас, а ты поди туда.

Бабка Дуня осторожно прошла в сени, где-где, а у Фетины в гостях ей бывать не приходилось. Дверь в переднюю избу была притворена, она постучалась.

Открыла Фетина.

— С добрым утром, Фетинушка! Вот пошла я на тот конец деревни, по делам мне понадобилось, глянула на твой дом, дай, думаю, зайду, ведь не бывала я у тебя, все дела да дела, замаяли.

— Спасибочки, — поклонилась Фетина в пояс, — так что же мне теперь, самовар надо ставить? — вежливо приняла вызов хозяйка. И пошла за занавеску на кухню. — Ну вот и воды, как нарошно, нету. Подождешь, я сбегаю?

— Подожду, поди. А кто это у тебя? — Приглядываясь, бабка Дуня подошла к ребенку поближе.

— Дочка. Хороша?

— Хороша, хороша.

Фетина вышла, столкнувшись в дверях с Аполлинарьей.

— Куда это ты полезгала так скоро?

— Водички принести.

— На дальний ступай, на нашем всю вечером вычерпали.

Фетина делово направилась на дальний колодец. Аполлинарья подоспела к старухе.

— Ну как, признала внучку-то?

Старухи приступились к ребенку. Девочка сурово смотрела на них заплывшими глазками.

— Да уж больно она не глядяшша. Может, на волю вынести? Моя-то помене была, а эта поболе. И с лица такая надутая.

— Ну, старуха, ты меня седни с ума стряхнешь. Нашла время разглядывать. Учти, с огнем играешь. Баба-то она смирная, да сама знаешь, не в себе, мало ль что взбредет. Как звали твою-то?

— Лялькой кликали, вчерась ведь только привезли, не пригляделась я еще. Думаю, вот встану утром, молочка парного ей налью. Да погляжу, в мать ли, в отца ли, а может, думаю, на меня чем смахивает.

Аполлинарья махнула на старуху рукой и склонилась над девочкой, затормошила.

— Звать-то как, маленькая?

Девочка усердно макала оладьи в варенье и отмахивалась от бабок молча, как от мух.

— У тебя мама есть?

Девочка, услышав о маме, оторвалась от еды, но по-прежнему молчала. Аполлинарья набросилась на старуху:

— Ну, бабка, несмотря что ты и в девках была растрепа, не знаю, за что Иван взял, за эти-то годы должна ты ума хоть сколько накопить. Приметину какую бы запомнила.

И бабка Дуня смекнула, как внучка еще вечером хотела убежать, и нашли ее сидящую в крапиве, в волдырях. Мать спросила крему детского смягчить ожог, а она подала масла лампадного. Аполлинарья обрадовалась спасению и, приподняв ребенка, оборотила ожогом кверху. Удостоверившись, передала ее старухе.

— Ну вот, бабка, а ты говорила, не по одному, так по другому месту признали. А теперь забирай в охапку и беги что есть духу.

Баушка с усилием подхватила девочку на руки, но маленькая оказалась тяжелой, к тому же она басисто заревела. Аполлинарья по-быстрому подсадила внучку бабке на закукорки и вытолкала обеих на дорогу. Сама же пошла домой.

От дома Фетины бабка Дуня задала такого стрекача, что, наверно, не чуяла ног под собой. Поминутно оглядывалась на тот конец деревни, куда ушла за водой Фетина. И когда та показалась вдалеке, то для пущей безопасности она как утица нырнула в заросли пустыря.

Фетина бежала с водой. Было видно издалека, что ведра полны, но не расплескалось ни капли. Поставив их на верхней ступеньке крыльца, Фетина прямо с коромыслом вошла в дом. И с коромыслом же выбежала обратно, проскочив меж ведрами. Посмотрела на заулке, заглянула под крыльцо, за двором. Вышла на середину улицы, вглядываясь то в один конец деревни, то в другой.

Сердце Аполлинарьи захолонуло жалостью, она увидела: Фетина потерянно вернулась в дом.

Два солнца, как два близнеца, плескались в ведрах.

Моя деревня стоит на холме над городом. Где бы я ни была, я не вижу ее сразу близкой и открытой, а вижу издали, и сначала этот холм, сливающийся с небом, а впереди облаков две большие липы над кустами белой сирени под окнами одного из домов, дома моего детства. А потом уж я замечаю, что кто-то смотрит в окно изнутри, и с крыльца тоже кто-то сходит, и к дому тоже кто-то подходит, начинается беседа. Слышны стуки в деревне, все говорит, шуршит, оживает.