— Замерзла, что ли?

— Да не мне. Степан послал. Пришел и говорит — погреться…

Евсей подивился еще больше:

— Ну-ну, ступай, скажи — буду.

Возвращаясь, она завидела Бориса, он тоже картошку копал. Попросила и у того погреться для Степана.

— Перекур, — скомандовал себе Борис, вытер сапоги травой, обтряхнулся от земляной пыли. Напрямки пошел к свояку Донату, тот собирался женить сына, наверно, уже припасы сделаны, мужик запасливый.

Дойдя до Степанова дома, Борис и Донат увидели на двери замок. Подумали — для маскировки. Постучали условным сигналом. С печи Марья отозвалась, что Степан Варе еду понес. Ждите, мол, вот-вот воротится. Вдруг заметили, из окна Вари-Фетинки рука, высунулась, вроде Степанова, машет призывно. Пошли смелее. У самого крыльца нагнали Евсея, пиджак на нем слева сильно топорщился.

— Ба! Да я вижу тут взвод собирается? Я вот и закусь несу. Луку, яблок, меду хозяйке, — Евсей держал всю жизнь пасеку. — Хоть косточки размять немножко, передыхнуть. Забыл напрочь эти заботы. Спасибо, чехи научили картошку через желоб заваливать, а то таскай в мешках, грязь в доме и тяжело.

В избе Степан раздетый, по-хозяйски нахмуренный, возился с печью. Нос и лоб были захватаны сажей. Варя, повязанная чистым платком, выставляла посуду. Фронтовики закрякали, посмеялись:

— Это кто, черт или Степка на деревяшке?

— А все вместе. Будешь тут чертом. Стал смотреть, так два кирпича и вывалились из устья-то.

— Ты в печах понимаешь, что ли? Не слыхивал раньше.

— Да раньче нет. А видел в Венгрии — наш смоленский печник клал, генеральскую выложил.

— Дак то видел, а то руками трогать.

— Он всем показывал, все смотрели..

— Ну-ко, я гляну, что там в ней? — полез в печь Евсей и высказал мнение, что теперь надо смотреть с поду и трубу на крыше проверить. А пока предложил — со свиданьицем, по единой.

От стакана они подходили к печи и делали заключения.

Борис, тот был плотник в хозяйстве и смекал по части строительства. Он сказал, что не хватает нескольких кирпичей и надо сбегать к Тимофею, у того до войны был красный кирпич.

Решили капитальный ремонт отложить до завтра, зажгли лучину проверить, работает ли подтопок. В подтопке можно и сварить что, годится он и для маленького сугреву.

Спрося хозяйку, скрутили козьи ножки.

— Лучше нашего табаку нет. Я всегда свой сажаю, — соря крупчатой струйкой на бумагу, объявил Евсей для почину беседы, — верно, Борюха?

Борюха был мужик не глупой, возразил:

— Болгары хороший табак ро́стют. Они еще у турков переняли.

Евсей не сдавался:

— Что ни говори, лучше нашей махры нет. Все просют даже, дайте русской махры покурить.

Налили. Похрустели яблочком. Тогда вступил Донат, он тоже был не лыком шит, умел разговор наладить:

— Да не только махру, водку нашу все любют. А фрицы ее шнапсом прозвали.

— Не прозвали, это в переводе на ихний язык, — пояснил Евсей.

Борис вздохнул:

— Раздери их горой, всю жизнь теперя в глазах будут торчать. Помню, «языка» привели, а он как на колени встал, вынул ладанку с груди и начал нам что-то калякать.

— Не ладанка то была, — вновь встрял Евсей, — талисман какой-то или образок по-нашему, на нем мамаша евонная али невеста.

— Не убивайте, мол, у меня мать есть, мутер по-ихнему, — закончил Борис, раздраженно треснув себя по коленке.

Фетина вдыхала табачный дым, лицо оборачивала к говорящему.

— Тебе, Донат Иваныч, наверно, трактор дадут как танкисту. Под зябь пахать надо, а весной много перепахивать придется, — поинтересовался Степан.

— Дадут-то дадут. Сам, говорят, езжай в МТС, почини какой поприглядней. Механиков нет там, и запчасти разошлись давно.

— Тимошку-то Надюшкиного тоже в танке контузило, — сокрушался Борис, — самое нехорошее, конечно, слепота. Но врачи, чу, сказали, может, увидит еще. Отойдет маненько, только чтоб жизнь спокойная была, не нервенная.

Поделили остатки, допили. Загасили цигарки. Варе сказали, что придут завтра печь ладить. Расходясь, посмеивались, «печниками» друг дружку обзывали.

После их ухода Варя долго сидела, как на полустанке. Со стола не убирала. Помнила ли она образ мужа или забыла, какой он? Догадливые соседки тогда еще сняли со стены и унесли с глаз долой его увеличенную, в большой рамке, фотографию, надеялись — уйдет образ из памяти — выздоровеет она, опомнится. В избе было надымлено от печи и самосада.

С тех пор привадились мужички. Частенько собирались к Варе-Фетинке. Но всякий раз сторожко, «свято место» в тайне держали. А повод махнуть из дому долго ль придумать.

Как-то принес Степан ведро картошки, с порога наказал затоплять подтопок, намыть чугунок, варить в мундире. Варя вышла на заулок, намыла картошки. Евсей с Донатом уже были в избе. Затопили подтопок. Повеселело — от огня, от мужиков. Опять заклубилась ушедшая за ночь махра.

Пришел Борис и привел Тимофея.

— Причастимся, что ли?

Варя с беспокойством приглядывалась к Тимофею. Мужики спросили ее:

— Не узнала, что ли, Тимофея-то? Мужик Надюшки Ивонтьевой.

А Борис, нарочно пристально пялясь, будто и он не больно узнает, сказал:

— Хоть я с ним в один класс бегал, и то не признаю. Вроде дед Семен-сторож, который, помню, нас на парниках пугал ружьем, — и, чтоб дружок не обиделся, Борис толкнул его в бок. — Бритва-то есть али направить не можешь?

— Вот что, Борис, ты помоложе и о двух ногах, — захлопотал Степан. — Сбегай, принеси бритву, мы его сейчас поскоблим и космы срежем.

Фронтовики оживились. Тимофей сидел среди них уютно, доверчиво, покуривая. Варя смотрела на незрячего фронтовика вопрошающе, как будто силилась в нем узнать кого-то близкого ей, мол, откликнись, назовись.

— Ножницы есть, Варвара?

Были когда-то, но где теперь? Опрашивающим взглядом обводила она предметы в избе. Мужики следили за ее глазами. Евсей даже замахал на дружков, мол, отцепитесь, пожалейте бабу. Но она вдруг поднялась и вышла.

Варя — жена их лучшего друга Макара — была до войны хорошей портнихой и первой модницей в деревне.

Ждали, глядели на дверь. Она появилась, держа в руках несколько пар ножниц, от раскройных, которыми режут сукно в несколько слоев, до обычных тоненьких. И положила на стол.

Донат отобрал средние, дал Евсею:

— Этими стриги.

Варя сама догадалась, положила Тимофею на плечи полотенце. И Евсей, щелкая ножницами, похаживал вокруг, прицеливаясь. Наконец решившись, стал быстро кромсать и сорить, далеко отбрасывая волосы.

— Вот и я. — На пороге стоял Борис, подталкивая вперед Федора Тихоныча, деревенского умельца-парикмахера. — Бегу, а он, как по заказу, навстречу скачет. Говорю, заворачивай оглобли, есть работенка.

Федор Тихоныч, мужик компанейский, быстрехонько подскочил к Евсею, в ужасе выхватил у него ножницы, закудахтал, что такому мастеру лошадям хвосты обрезать, пока конюх спит, и то не доверит. Вот обкорнал, обчекрыжил, обпаперил одним словом, хорошо, есть Федор Тихоныч, наладит. Он закричал, чтоб немедля нашли расческу. Фронтовики огорчительно хлопали себя по карманам, а Фетина вынула гребень из кос и ласково подала мастеру.

Федор Тихоныч был бобыль и вечный жених. Его несменной невестой-одногодкой была Катя Малина, в прошлом плясунья, певунья. Их сватали за глаза, потом при них, но они постоянно разлаживались. А при народе — в хороводе опять вместе плясали. Так их и вызывали на пляску:

— Федор Тихоныч Чижов и Катя Ма́-а-а-лина.

До сих пор они женихались. И длинное прозвище прижилось навечно.

— Ну, Тимоша, отделает тебя «Федор Тихоныч Чижов и Катя Ма́лина», как под венец!

Борис, пристегнув ремень к кровати, наладил бритву. Донат приготовил пену. Мастер потребовал свет. Зажгли керосиновую лампу.

Евсей налил парикмахеру.

Тот заплясал со стаканом и ножницами. Отпил половину и начал стричь.

Минуты не прошло, как Тимофей был готов.

— Прошу, — сказал «Федор Тихоныч Чижов и Катя Малина», картинно сдергивая полотенце.

Результат, как говорится, был на лице. Тимофей трогал себя, улыбался.

— Эх, зеркала нет… — Борис, не договорив, побелел как полотно.

Донат скоро разлил, сказал сурово:

— Будет, мужики, живые остались — главное. А вот тех, кто в ней, матушке, лежит… помянем. — Имя Макара они не называли, но он незримо присутствовал здесь, среди них.

С Варей на равных выпили, ей нравилось — улыбалась, мужики глаза отводили. Перебрасывая с ладони на ладонь горячую картошку, Борис ловко облупил ее, подвинул Тимофею.

Резко забарабанило в стекла. Евсей в страхе заглотнул картофелину целиком и закрутился, чисто уголь горящий в брюхо проскочил. Степан подошел к окну.

— Дождь хлещет, а я подумал: разведка противника.

Евсею не легчало, тараща налитые слезами глаза, он хватал воздух, как рыба. Ложная тревога рассмешила. От дождя, хлеставшего по окнам и крыше, в избе казалось еще уютней. Клубилась махорка, тонкий дымок поднимался от горок картофельной шелухи, гудели мужские голоса. Никто не дергал, не шнырял, не останавливал, не торопил. Донат любовно оглядел застолье.

— С тех пор как вернулся, впервой по-человечески сижу, — заключил он.

Все закивали. Вовсю разошлись фронтовики, ослабили бдительность — время мирное, чего опасаться.

…Обеспокоенная дождем, Надюшка искала по деревне мужа. Проходя мимо дома Вари-Фетинки, увидела вдруг свою Заливайку, примостившуюся на крыльце. Не очень-то еще веря непутевой собачонке, заглянула тайком в боковое окно. И обомлела. Увидела мужа побритым, подстриженным и по-жениховски сидящим против Фетинки. А Фетинка нежно глядела на него… Тут же Борис в расстегнутой гимнастерке. И Донат с Евсеем. И еще. Смеются, дымят, чокаются, идолы красномордые. Она всплеснула руками, заайкала и побежала.

Не разобравшись, но видя полную всполошенность Надюшки, бабы побросали дела, побежали к дому Вари-Фетинки.