Вечером у Фетины было суматошно. Нанесли бабы еды всякой: и молока, и яиц, и пирогов, и варенья. Вымыли ей горницу. Побелили печь, вставили стекла. Поставили в кринке на окно букет полевых цветов. Из чулана выволокли запыленную ножную машину, смазали ее.

Первой рискнула Маруся — Колюхина молодайка. Она нездешняя, поверила бабам на слово, принесла маркизетовый отрез, даренный еще на довоенную свадьбу.

Работала Фетина споро. Почти без примерки отмахала за вечер платье: темно-синее, в меленький горошек, в талию, с большим белым воротником. Фасон еще довоенный, и бабам понравился очень. Домой Маруся пошла уже в новом платье.

После этого, у кого были отрезы, принесли Фетине. Пусть посидит недельку, всех обошьет.

Но бабье счастье, как бабье лето, недолго. И не всегда добром кончается к тому же.

Был смирный день. Тихий и домашний на всю деревню. Фетина кроила без передыху вторые сутки. Яркие полосы мелькали у нее под руками, висели всюду, даже на оконных бечевках для занавесок.

За ее крыльцом схоронились ребятишки. Там были спрятаны бутылки и банки. Несколько дней собирали они посуду, рылись на чердаках, под крыльцом, в погребах, тайком мыли на пруду. Сдавать посуду в магазин отправились старшие — они умели деньги считать. Мелюзга осталась дожидаться. Неожиданно в доме у Фетины что-то загрохотало. Со страха ребята полезли под крыльцо. Разведать послали бесстрашную девчонку Любку. Подкравшись к окну, Любка заглядывала в избу. Фетина шила. Ворохи разноцветной материи лежали на обширной, как поляна, Фетининой кровати с единственной подушкой, набитой сеном, лежали и прямо на подоконнике. Любка хотела стащить малиновый лоскуток, но тут Фетина встала, взяла именно его и запустила в машинку. Любка вернулась под крыльцо.

Грохот машинки висел над безлюдной деревней, наводил на раздумья старух. Зной тяжелел. И когда ненасытные слепни одурели до того, что и кусаться перестали, наступил вечер.

Деревня наполнилась бабами. Запорошенные пылью от босых ног до головных платков, возвращались они с поля, одноцветные, усталые, схожие, как сестры. Им навстречу со стороны прогона входило в деревню стадо. Коровы, завидев хозяек, призывно мычали, козлята, выбиваясь из стада, разбегались по домам. Но и сквозь разноголосое мычанье слышался стрекот швейной машинки.

— Как там рукодельница? Ты б узнала, Маруся, она тебя что-то особенно полюбила.

Окно было открыто, и швея сидела напротив. Маруся постучала по наличнику:

— Вечер добрый! Движется дело?

Фетина посмотрела на молодайку сосредоточенно и устало:

— Вот, готово.

— Ну! — изумилась Маруся. — Все платья? Быстро ты. Жди, вечером придем. Я тебе молочка принесу парного. Не ела, чай.

— Да я и не заметила, как время-то пролетело.

Маруся оповестила баб, что все платья готовы. На баб будто что нашло. Доя, кормя, обихаживая все живое в доме, они, не сговариваясь, торопились.

Подбирались к Фетининому дому потихоньку, огородами, чтоб кто не спугнул их затею. Которая в бабушкину юбку оделась да платком повязалась по самые глаза, которая шалью легкой накинулась. Одна несла на груди теплый каравай, другая — банку остатних огурцов прошлогоднего посола, третья прятала бутылочку, пятая — пирог, пучок зеленого лука, шестая — студень и патефон с пластинками. Прихватили и посуду, знали, к какой хозяйке идут. В кои-то веки собирались они так, в девках разве.

Солнце, тяжелое и жаркое, закатывалось, окрашивая багровым все обращенное к нему, в тени же сгущая черноту. Таким багрово-черным вечером сходились-собирались бабы к деревенской дурочке Фетине. На душе у них было заговорщицки празднично. И в мирное время, уж о военном и говорить не приходится, редко и трудно выкраивались обновы. А одень только русскую бабу, куда там и королеве заморской! Свой же муж, который день каждый под ногами крутится, и тот глаза на лоб выкатит: ты ли? Подумать только! Откуда и берется?..

Маруся, как обещалась, пришла с кринкой молока.

— Вот. Выпей, труженица.

— А ты ладно, молока-то она и завтра выпьет, накрывай как полагается, — усмехнулась Авдотья, сняла с головы обширную шаль, встряхнула: стели за скатерть, чистую надела.

Маруся вскинула брови, стала накрывать. Хоть июнь месяц и считается в деревне голодным, еще ничего не созрело на огородах, а прошлогодние припасы подобраны под метелку, стол скрипел от еды.

Патефон поставили на пол, сиденьев не хватало. Втащили доску и положили на две табуретки. Получилась лавка. Маланьина свадьба, да и только! Вот-вот движок запустят, свет дадут. Торопясь к застолью, поочередно одевались они за занавеской под присмотром Фетины. Рассаживались в обновах за стол. Потоптаться перед зеркалом не пришлось, его просто не было. Совсем стемнело. И Нюрка предложила махнуть по первой, не все ж мужикам бабий век затирать да вольготничать.

Только разлили, дали свет. В первые же минуты в глазах зарябило от множества расцветок. Зажмурились бабы, потом стали привыкать и различать: шелк, гладкий и блестящий, переливался розово-бирюзовыми тонами, отчетливо горели на нем орхидеи, голубые незабудки, розы всевозможных оттенков — от белого до густо-вишневого; маркизет выделялся коричневым полем и белыми букетиками сирени; даже батист, полотно скромное, ни в какую не уступал другим тканям, рябил белым, синим, красным горохом; крепдешин сиял яркими кольцами. Но огромная пышная клумба была посажена нетрезвым садовником.

Бабы еще улыбались и держали в пальцах стаканчики. Фетина сидела во главе стола, положа голову на ладонь, как на блюдечко, и была счастлива. Не чуя грозы, востроглазая Алехина вдова, показав на платье супротив, воскликнула:

— Никак карман у Аньки от Веркиного крепдешину!

— Ты на себя посмотри, чей на тебе воротник! Ха-ха-ха! Кловун, ну чисто кловун! — захлопала в ладоши Анютка, которой, если б не нужда послевоенная, в куклы играть — не сидеть с бабами.

— Бабоньки, Надюшкина-то спина вся моя, — недоуменно сказала степенная Мариша.

— Может, мне это снится или гремстится, — разглядывая батистовые воланы на атласном платье, молвила, как пропела, от природы квелая Нюша.

— Ой-йе-е-елки-моталки, мать честная, пресвятая богородица, да как я домой-то теперь покажусь, да свекруха-то с меня с живой не слезет, ведь ейный довоенный еще подарок изувечен! — запричитала в голос скандалистка Гранька.

У Надюшки в доме свекрови не было, ругать ее было некому, но отрез, четыре военных года пролежавший в сундуке, в нафталине, вспомнился ей, аж сердце защемило. Она вышла из-за стола, еще не веря, что и с ней могла случиться такая оказия, покрутилась вокруг себя, упросила баб посмотреть. К ужасу, глянув на спину платья, бабы руками развели.

Глаза Фетины удивленно бегали по лицам и платьям баб. Она чего-то не понимала. Но силилась постигнуть.

Заговорила с Авдотьей, которая сидела возле:

— Может, грудь теснит или поясок туговат, так я ослаблю, это недолго, я ведь шила из расчета фигуры и кому какой фасон идет.

Остервенелая Надюшка подскочила к Фетине:

— А ну, говори, паскуда, куда мою-то спину девала, не отпирайся, что материалу не хватило, там еще остаток должен быть…

Фетина отшатнулась. Подошла к машине. Вынула фанерный чехол. Из него на пол посыпались лоскутья.

— Я как покрасивее хотела… Скучно ведь, все зеленое, зеленое, синее, синее… Так я между всеми и поделила. Вот, смотрите, бабы, обрезки все здесь, возьмите домой, залатать, может, когда придется.

Она подняла кучу лоскутьев и бросила их на пол. Подняла еще раз и снова рассыпала. Бабы стояли перед ней лютые, слезные, красные. И молчали. То ли пустынные глаза Фетины, то ли мелкорубленые лоскутья сковали бабий гнев. Промелькнула мысль, что Фетина не понимает, да и не поймет вины своей, виноваты сами. Тогда раздался спокойный голос Авдотьи:

— На масленицу наряды наши хоть куда. Девки все ряжеными ходят, а теперь мы их перефорсим.

— Да где я его хоронить-то буду, наряд этот? — пуская слезы, зашлась Граня.

Авдотья пресекла ее тихо и требовательно. И уже хотела Граня взвиться и слова уже приготовила обидные для Дуньки, но глянула на глаза ее, на батист, безнадежно испорченный, и глотнула брань со слезами.

Маруся быстро склонилась к патефону. Поставила Лидию Русланову.

Бабы переглянулись. Эх, да полно! Давай за столы! Наливай.

Смешливо осматривая и себя, и наряды подруг, расселись, налили, звонко чокнулись:

— Ну, бабоньки, пей до дна!

Фетине налили тоже.

А уж после третьей хохотали взахлеб. Даже Надюшка разрядилась плясовой частушкой:

Раскрасневшаяся Маруся поставила падеспань. Пошли отплясывать припевая. Потом была кадриль.

Бабы расшалились. Веселье походило на праздничные коляды. Они вертели разноцветными подолами, махали комбинированными рукавами, прыгали, ложками бренчали.

Маруся подскочила к окнам занавешивать, но было явно поздновато, в окнах торчали глядельщики.

— Глядят вон в то окно.

— И в боковое тоже!

— Бабы, пока деревня не сбежалась, пора закругляться!

— Так это Таня с Феней!

— Они всем разнесут!

— Глухонемые-то? Ох-ха-ха! Тащи сюда Таню с Феней. Они не выдадут.

— По до-мам! — в который раз увещевала Авдотья.

Переоделись, как Фетина ни уговаривала идти домой прямо в обновах.

Бренчливой гурьбой высыпали на улицу. И тут уже чинно распрощались, так же тихо стали расходиться озабоченные: куда же, придя домой, спрятать обнову?

Фетина загорюнилась, ей было жаль расставаться с праздником. Она засуетилась вдруг, кинулась к соседке Аполлинарье, та ее через окно отчитала: куры и те давно спят, надо молоко разлить, внуков напоить, постели всем постелить, корове корм задать, свинье очисток бросить, на утро опару поставить. И вообще, веселиться не к чему. И вообще, от греха подальше.