За свою жизнь Валентинка не раз наведывалась в областной центр — на совещания и слеты. Тогда она любила глядеть в окошко: все равно что безмолвное кино показывалось. Любила, когда встречали на вокзале с оркестром, усаживали на мягкое сиденье автобуса, вводили в торжественную залу. Празднично принаряженные животноводы приглядывались друг к дружке, знакомились, разговаривали приглушенно, будто стеснялись прохладного простора, мраморных колонн, паркетных полов. Валентинка устраивалась в бархатном кресле, рядом со своими, из района, во все глаза смотрела, как на огромной, будто площадь, точно солнцем озаренной сцене, убранной по переднему краю корзинами цветов, размещались руководители области, доярки, телятницы, свинарки — у некоторых на груди золотисто поблескивала звездочка на алой ленточке. И Валентинка думала, что, наверное, оробела бы среди них, слова бы не могла сказать из-за этой трибуны орехового цвета, уставленной микрофонами. А ведь главный зоотехник прямо говорил: «Если не остановишься, Марфина, на достигнутом, вся страна тебя на высокой трибуне увидит». Нужно ли это было Валентинке — она не задумывалась, только заранее обмирало сердце. А потом, в повседневности, забывались такие, ненароком пришедшие мысли, будто родимый воздух очищал их… И вот теперь она ехала в город по-другому…

Парашютик одуванчика отвлек маленько, и Валентинка стала гадать, скоро ли он с окна сорвется. Вскоре он скользнул по стеклу, исчез.

Всю неделю после разговора с отцом у речки она места себе не находила. Так спокойно и легко дышалось, так просто было — и на вот тебе, хоть разорвись. Люба Шепелина обняла Валентинку.

— Да не майся ты, съезди, погости. А там видно будет.

Валентинка ухватилась за это. Без отца она теперь никак не могла. Но сможет ли без Зинаиды Андреевны? А без Любы Шепелиной? А без коров своих? Они, кажется, смотрят настороженно, будто стараются уловить в голосе Валентинки отчуждение.

И все же было приманчиво пожить в большом городе, среди иных людей. В селе на любом перекрестке, в магазине, в клубе ли всяк наговорит про тебя столько, что диву даешься — откуда что берется. Вон даже тихого Петюню окрестили Валентинкиным женихом, то и дело спрашивают, когда гулять на свадьбе. Может, еще поэтому Валентинка была строга к Петюне до невозможности. Вот и в последний раз обидела его.

Шли обычной дорогою: до омута под мостом, вдоль желтого от луны забора. Коростель молчал, не квакали на старице лягушки, было затишье, словно перед новой грозой.

— Сопьюсь я, — ни с того ни с сего сказал Петюня.

— Вот еще! — удивилась Валентинка, опять услышав его ожесточение.

— Да что же делать-то! — воскликнул он и добавил уныло, безнадежно: — Значит, уезжаешь. А я осенью в армию уйду… Как же я там, в армии-то, буду?

— Как все, так и ты.

— Ждала бы меня.

— Слишком многого хочешь! — Валентинка, не оглядываясь, взбежала на крыльцо…

Перекликаются колеса, курит в тамбуре Семен Иваныч. Отлетают назад годы Валентинкиной жизни, как столбы, на которых белеют вымерянные цифры.

И не решилась бы Валентинка, если бы не сама Зинаида Андреевна. Пришла к Валентинке, когда утро еще показало первый светлый подзор, сказала собираться. Будто посчитала, что это навсегда… Даже потом до автобуса не проводила. Лишь мелькнула в окне старым в елочку платьем. Зачем же так, Зинаида Андреевна, зачем же так?

Зато Хульша вытерла губы ладонью, расцеловала троекратно, отстранила от себя, вопрошая построжавшим взглядом. Решила:

— Справишься, бастрык тебе в поясницу.

Коркуниха прибежала неприбранная, без платка, в макушку второпях накось воткнута гребенка. Подала Валентинке узелок, охрипло попросила:

— Симочку встретишь, гостинца ей… гостинца от матери… Скажи, мол, вся родня кланяется низко, да еще скажи, мол, отец шибко хворает… И напишет пусть матери-то!.. А как же? — словно поразившись этой неожиданной мысли, обратилась она к маленькой кучке провожающих.

— Город-то велик, — посомневалась Люба Шепелина, — там человеку затеряться, что иголке в стогу. Адрес-то хоть имеется?

— Имеем, — спохватилась Коркуниха. — В узелок засунула.

Шофер постукал кулаком по гудку, автобус трижды пролаял.

— Огромное спасибо вам за все, — сказал Семен Иваныч, часто-часто заморгав, поглядел в ту сторону, где был дом Зинаиды Андреевны. — До свидания…

За околицею потыркивал трактор, возле рубчатого колеса стоял Петюня, помахал в хвост автобуса новою кепкой…

«Как просто все оказалось, — подперев подбородок ладошкою, думала Валентинка. — Взяла и уехала».

Вернулся в тамбур отец. От него пахло табаком и жженой бумагой.

— Как вы очутились в городе? — спросила Валентинка.

— Очень просто. Узнал, куда вас эвакуировали, и поехал, и принялся искать, ждать. Я всегда надеялся…

И лицо у отца сразу словно бы осунулось и дернулся уголок рта.

Среди каменных столбов вокзала встречно двигалось, клубками запутывалось множество людей. На долгих скамьях жевали, скучали, дремали. Тетки в халатах торговали пирогами, булками, источавшими маслянистый запах. Валентинку истолкли локтями, завертели, ей казалось, что угодила она в стадо, которое гнали очумелые пастухи.

Наконец они выбрались на волю, Валентинка крепко прижимала Коркунихин узелок. Площадь легла перед ними, серая, точно подзолистая земля. Машины подбегали к столбу, расписанному клетками, и, ворча, уносились прочь в прямизну улиц.

Молодой шофер, с чубчиком из-под берета, поднял у машины крышку багажника, поместил туда чемодан. Валентинка откинулась на спинку пружинистого дивана о бок с отцом; отец кончиками пальцев похлопал ее по локтю.

Ветерок вмахивал в открытое окошко, освежал щеку. Улицы сходились и разлучались, бесконечно соединяя и отбрасывая бесчисленные дома, деревянные строения, похожие на сельские, церкви, сады, скверики. Порою закатным в ненастье солнышком вспыхивал светофор, и тогда по обеим сторонам улицы видно было такое же движение, что и на вокзале. И Валентинка подумала, что и вправду как же здесь найти Симочку. Нашарила в узелке бумажку, прочитала: «Ул. Рабочая, дом 25, комн. 117. Коркунова Серафима Митрофановна». Интересно все-таки, как она устроилась, как живет.

В машине, однако, было жарко. Платье пристало к телу, оголив колени. Валентинка старалась натянуть его, потому что шофер в зеркальце подглядывал, но толчки машины мешали. Наконец машина свернула во двор, скрежетнула тормозами. Валентинка покрутила рукоятку — на окошко поползло стекло, нажала другую — дверца откинулась. Неловко перебирая ногами, сминая платье, выбралась наружу. Перед нею с интересом стояли несколько женщин и девчонок и жердеватый пожилой мужчина в соломенной шляпе и наглухо застегнутой холщевой куртке, чем-то напоминавший Петюню. Позади был скверик с жиденькими тополишками, крытый фанерою стол, на котором мужики с воплями забивали «козла».

— Так вот вы какая, — произнес жердеватый мужчина удовлетворенно, будто оправдались его надежды, и приподнял шляпу, обнажив загорелую лысину. — С прибытием приветствую вас.

Машина между тем отъехала, отец спросил, видимо волнуясь:

— Все ли готово, Борис Никанорыч?

— В наилучшем порядке! — Тот широко повел рукою, приглашая Валентинку в двери подъезда. — Покорнейше прошу.

Это было и кстати, потому что попробуй-ка постой, когда тебя разглядывают, словно теленка с пятью ногами. Валентинка понимала, что этот интерес вовсе не деревенский, где приезд каждого нового человека обсуждается и впрямь и вкривь, что вызван он все той же статьей в газете и радостью с отцом, но все-таки поскорее захотелось уйти. Она почти шаг в шаг поднималась за бодрящимся Борисом Никанорычем по лестнице, отец шел следом, трудно дыша. Из-за дверей на площадке слышалась музыка, возбужденные повышенные голоса — праздновали воскресенье. На третьем этаже была настежь раскрыта дверь, ее проем занимала обширная женщина в белом клеенчатом фартуке поверх коричневого сарафана.

— Вот и умница, — сказала она внезапно тонким при такой комплекции голосом. — А волосы-то у тебя какие роскошные, от ключевой воды, от свежего ветра, должно быть. — И неожиданно плавной походкою вплыла в коридор.

Коридор был порядочных размеров, объединял несколько дверей. Одна из них вела в комнату, посередине которой расположился овальный стол в отбеленной скатерти. Розовели тонкие пластики колбасы, в росных капельках лежал сыр, селедка выгибалась в продолговатой посудинке; из разинутого рыбьего рта торчал пучок зеленого луку. В центре стола, в окружении рюмок, стояла бутылка с цветной наклейкою и розоватым стеклом посвечивал графинчик с водкою. Валентинка втянула в ноздри острые запахи, и так захотелось есть, что слюнки чуть не потекли.

Отец тем временем поставил чемодан, забрал у Валентинки узелок, положил его на чемодан сверху и позвал дочку умыться с дороги. Вдвоем они вышли из коридора на кухню. Кухня была размерами с избу Зинаиды Андреевны. Кирпичная печь занимала одну ее сторону, а по другую стоял стол и на нем — привычная для Валентинки плитка, на которой булькала кастрюля, постреливая из-под крышки пахучим парком.

— Вы куда проще живете, — сказал отец, заметив, как вглядывается Валентинка в каждую подробность.

«Почти первобытно», — чуть не ответила Валентинка, но подумала: в чем-то, пожалуй, он прав, а хороша ли та простота, вынужденная ли, не время сейчас обсуждать.

За весь путь по городу — вспомнила Валентинка — отец не обронил ни словечка, только иногда то локтем, то ладонью прикасался к ней, будто опасаясь, что она исчезнет. И теперь она мыла под краном над эмалированной раковиною руки и лицо, а Семен Иваныч молча следил и думал о чем-то своем, и резкие стежки то набегали в уголки рта и на переносицу, то разглаживались. Ей все же неловко было умываться при нем, он, видимо, догадался, показал на полотенце, висевшее над раковиною, и подался в коридор каким-то ныряющим шагом.