— Молчи! — ткнул его в бок Содном. Они перемигнулись и беззвучно рассмеялись, провожая глазами проходившего мимо пайтана.

Под вечер нойон ударил в барабанчик, собирая телохранителей, и разослал их с поручениями к разным людям, сам же, как только стемнело, вышел из орго и приказал везти его во дворец богдо. Никто не знал, то ли он едет пировать, то ли обсуждать какие-то важные дела. Намнансурэн пробыл во дворце несколько дней.

Почти все приближенные хана знали Батбаяра, вместе с ним развлекались и веселились, даже готовы были делить еду и питье, и все же из-за его бедности держали парня на расстоянии и не очень с ним откровенничали. Взгляды их выражали презрение, чего, мол, ты стоишь. У Батбаяра не было друга ближе, чем Содном. Содном служил у хана десять с лишним лет, водил знакомство со многими людьми и был в курсе всех событий. Содном никогда не важничал перед юношей, рассказывал все, что знал и слышал, а когда собирался в город к знакомым, непременно брал с собой Батбаяра.

— Да не кисни ты, Жаворонок. Что приуныл? По жене соскучился? Будь мужчиной! Такие крепкие молодцы у квелых девиц из Да хурээ — нарасхват.

Иногда Содном наказывал юноше: «Если что случится — разберись сам», и куда-то исчезал. Возвращался через несколько дней и с удовольствием рассказывал, где и у кого был, что ел и пил, с какой девушкой встретился. Все считали, и не без основания, что Содном себе на уме, он быстро сходился с людьми, умел найти с ними общий язык. Он познакомился с девушкой на возрасте, не сказать, чтобы красавица, зато фигурой не доска. Она жила вместе с матерью неподалеку от молитвенного барабана Дунжингарава, и теперь, как только выдавалось свободное время, Содном пропадал у нее. Нередко посещали знакомых и другие приближенные хана, прихватив с собой присланные из худона чай, арул, масло и молочные пенки. После многомесячного сидения на подворье хана, Батбаяру тоже хотелось сходить куда-нибудь, но знакомых в Да хурээ у него не было, заводить их он стеснялся и целыми днями слонялся вокруг орго. В это время стали все чаще появляться любопытные новости. Говорили, что Монголия выходит из состава Маньчжурского государства и будет государством самостоятельным. Что возможно объединение с южными хошунами, что будет мобилизация, война, что амбаню Саньдо вручили послание об его изгнании.

В один из дней, когда ледяной ветер обжигал лицо, Содном надел поверх подбитого мехом дэла хантаз и уехал сопровождать хана. Как только вернулся, зашел в малое орго и весело сказал телохранителям:

— Итак, свершилось. Из дворца богдо амбаню послали ультиматум с требованием убраться с нашей территории в течение трех суток вместе со своими чиновниками и солдатами. До чего же интересные события развертываются!

— Так ему и надо. Уж очень был кичлив, когда мы приезжали к нему осенью.

— Думаешь, он так просто уберется отсюда?

— Говорят, цинь-ван Ханддорж привез из России много оружия. Если амбань не уберется, мы его, черта зловредного, изловим и прикончим.

— Правильно. Говорят, гун Максаржав вызвал из худона войска и спрятал их где-то в горах Богдо-уул.

Поднялся шум, крик. Телохранители гурьбой вывалились из юрты и пошли выяснять достоверность сведений. Всех мучил один вопрос: что будет, если маньчжурский император пришлет свои войска. Содном и Батбаяр остались одни.

— Нет, наши нойоны… Просто смех… — прошептал Содном.

— А что случилось?

— Заседали они сегодня вместе с высшими ламами. А как стали решать, кому везти послание об изгнании амбаня — перетрусили. Не нашлось ни одного чиновника или нойона, кто бы согласился. Все старались свалить друг на друга.

— Послали бы нас с вами.

— Нельзя. Согласно существующим правилам послание амбаню должен доставить нойон соответствующего чина.

— И что же?

— Видя, что нойоны струсили, хан рассердился и сказал: «После этого вы еще смеете говорить, что на все готовы ради родины? Мне жаль вас. Дайте! Дайте сюда это послание! Я сам отвезу!»

Нойоны стали отговаривать хана, — мол, слишком высока честь для амбаня, и назначили двух насмерть перепуганных князей.

— Амбань наверняка их казнит.

— Вряд ли. Он такой же, как они, за душой ничего, кроме простого высокомерия да черного хурэмта.

— Почему? Он же великий министр, наместник маньчжурского императора.

— Ты лучше слушай, с императором тоже не все ладно. В Пекине беспорядки. А здесь у амбаня хоть и есть войска, только у солдат ни свинца, ни пороха, и жалованья они который месяц не получают, перегрызлись со своими начальниками. К тому же часть войск ушла в Дорнодские степи на подавление мятежа[52] и еще не возвращалась. Сейчас амбаню надо крепко подумать, прежде чем хватать кого-то и резать глотку.

Батбаяр задумался.

— А станет ли лучше после образования самостоятельного государства?

Содном почесал затылок.

— Конечно. Много лет мечтает об этом наш народ. Свобода — что может быть дороже! Ты же слышал, сколько тысяч смелых, мужественных людей сложили за нее головы.

— Слышал.

— Кем были мы? Пылью. А теперь не придется больше раболепно сгибаться перед льстиво улыбающимися, но подлыми душой маньчжурскими нойонами. Ведь так? — сказал Содном.

«Что же, поживем — увидим», — подумал Батбаяр и, глядя в глаза Содному, сказал:

— Уверен в справедливости ваших слов.

— Ты, я смотрю, все стараешься обмозговать, до корня добраться. У тебя, наверное, борода стала расти, еще когда в колыбели лежал. — Содном погладил юношу по голове.

Торжества по случаю провозглашения богдо-гэгэна великим ханом состоялись в погожий морозный день[53]. После обильного снегопада в лучах холодного солнца все было ослепительно белым. Нойоны и сановники облачились в черные хурэмты и шапки с павлиньими перьями, ламы надели желтые шапки и хурэмты и потянулись ко дворцу хутухты Джебзундамбы. Хан Намнансурэн поднялся на заре. Поверх шелкового, затканного золотыми драконами дэла надел хурэмт из золотой парчи, надвинул на лоб бархатную шапку с драгоценным жинсом, на шею повесил пестрые четки, на пояс — кисет и с гордым видом вышел из орго, поражая красотой своей и величием.

Как только он сел в коляску, Батбаяр вскочил на облучок, и коляска, сопровождаемая свитой, покатила в сторону златоверхого дворца.

У дворца великого хана на высоких шестах вились разноцветные флаги. Гордо прохаживались ламы, нойоны и знатные дамы. Когда хан вошел во дворец, Батбаяр попросил телохранителей присмотреть за коляской, а сам подошел поближе. У ворот с шатровой крышей слуги держали белого верблюда с серебряной палочкой в ноздре и белого коня с бубенчиком на шее, предназначавшихся для подношения великому хану. Плыл аромат благовоний, тибетских ароматических палочек, дымившихся в каменных курильницах. Когда все приглашенные прошли во дворец, суеты стало меньше; у ворот толпились лишь слуги и свитские. Унзад лама затянул хриплым басом молитву, готовясь к подношению богдо священного блюда, и тут на высокое крыльцо полез, раскачиваясь из стороны в сторону, какой-то крупный нойон в черном хурэмте. Он карабкался, выкатив глаза, и едва не потерял свою шапку с павлиньим пером и драгоценным жинсом. «Да это же тушэту-хан Дашням. Вина по утру выпил на радостях», — подумал Батбаяр и, сгорая от любопытства, пошел к нему. Хан с неприязнью посмотрел на парня и спросил:

— Ты кто? Впрочем, это не важно. Слушай, что же это делается! Хотят посадить на ханский престол слепого тибетца, чужестранца. Священное блюдо собираются ему поднести, с ног сбились. Что делается-то, а? — сказав это, он, не дожидаясь ответа, плюнул и пошел во дворец.

«Видно, и вправду недоволен, что богдо-гэгэна возводят на ханский престол, — подумал Батбаяр, глядя вслед хану. — А как же с клятвой? Прошлым летом, когда собирались в пади Нухэт, все были согласны посадить на ханский трон хутухту Джебзундамбу, клятву давали, молились.

Правду говорил наш господин: «Мы не слушаем друг друга». Видно, тушэту-хан сам хотел стать великим ханом. Но зачем он тогда в лесу ломался, кривил душой, называл всех мудрецами? Странное все же создание — человек».

После продолжительного богослужения начался большой торжественный прием. Засуетились, забегали слуги, разнося кушанья.

Батбаяр вернулся к коляске и весь день ждал господина. Судя по всему, нойон не собирался в ближайшее время выйти, поэтому остальные телохранители и свита разбрелись кто куда погреться. Рядом с коляской хана стояла зеленая карета, и через заиндевевшее почти до верха окно Батбаяр разглядел сидевшую в ней девушку в парчовом хантазе поверх цветастого шелкового дэла и соболиной шапочке, из-под которой свисали серебряные подвески. Девушка замерзла и дышала на озябшие руки. У нее было светлое лицо, черные брови и большие, несравненной красоты, глаза.

«Где, в каких краях появляются на свет такие красавицы? Кто ты? Небесная волшебница — фея?» Батбаяр выскочил из коляски и, словно зачарованный, открыл дверцу кареты, не отдавая себе отчета в своем поступке.

— Если твои лошади привязаны, забирайся сюда, — девушка улыбнулась — сверкнули белоснежные зубки, и поежилась. — Как холодно!

— Холодно. Но я не замерз. Хочешь, погрею тебе руки, — сказал юноша, усаживаясь рядом.

Девушка засунула ему в рукава свои тонкие холодные ладошки.

— Какие у тебя теплые руки. А я окоченела. Как же долго все это тянется.

— Зашла бы во дворец, погрелась.

— Кому охота стоять там и краснеть, будто пришел за подаянием, — ответила девушка, и между ними завязался непринужденный разговор, словно между старыми знакомыми. Батбаяру казалось забавным держать в руках холодные, мягкие ладошки незнакомой девушки.

— Ты из свиты сайн-нойон-хана?

— А как ты узнала?

— По вашей коляске.