Батбаяр надел меховой дэл, поверх суконный хантаз, который он сшил, еще когда был ханским коноводом. Послания свернул в трубку и сунул за пазуху. Юноша жалел лишь о том, что не довелось больше увидеть ту красавицу с блестящими шелковистыми глазами — служанку жены цэцэн-хана. «Ну, ничего. У мужчины дорога жизни длинная. Придет время, и я вернусь в Да хурээ. Может, тогда наши пути снова встретятся. Слишком я застенчив, все чего-то выжидал», — корил себя ханский гонец. Он ехал от уртона к уртону, и, хотя времена были скудные, везде радовались новой власти. На каждом яме для Батбаяра варили жирную баранину, давали упитанных, тугоуздых лошадей, так что на пятый день он уже оказался у подножия Зун богдо. В Гоби оттепели начинаются рано. Снег стаял, в степи зажелтел саксаул, в долинах начали вырисовываться миражи, напоминая Батбаяру далекое детство. «Места знакомые, так отчего же не спрямить путь», — подумал юноша и поскакал мимо трех жертвенников по южному склону горы Могойт Хайрхан. Поднявшись на гребень Баг зала, он спрыгнул с седла, положил камень в обон. В это время подъехал на взмыленной лошади отставший уртонщик.

— Уважаемый гонец! Вы случайно родом не из этих мест? Окрестности хорошо знаете, вон на сколько путь сократили. Я было подумал, что вы поскакали вдоль подножия, испугался, как бы не увязли в песках, — рассмеялся он.

Батбаяр закурил трубку с коротким белым мундштуком, которую ему отдал Содном, и, окинув взглядом землю, где родился и вырос, коротко ответил:

— Да, я здешний.

Он смотрел на гобийские просторы, там в детстве он пас верблюдов бэйсэ, на скалу, под которой укрывался от дождя, на долину, где собирал сухой саксаул для костра, — будто все осталось по-прежнему; будто он также пасет ягнят и козлят, и даже не развалилась игрушечная юрта, сложенная им из камней.

— Я родился на южном склоне величественной, дикой горы Хадат Хайрхан. Вырос в лазурной долине. В бескрайних гобийских просторах, которые тянутся до самого горизонта, мы с мамой пасли хозяйский скот. Всю весну, лето и осень не возвращались домой. Мокли под дождем, мерзли в пургу. Но до чего же счастливым я себя чувствовал, когда садился верхом на верблюдицу-трехлетку и ехал собирать свое оранжевое стадо. Пасли его семь-восемь месяцев и не потеряли ни одного верблюжонка. Когда пригнали назад, лица у нас были чернее войлочной подстилки, словно закопченные, а княгиня Норжиндэжид даже доброго слова не сказала. Жестокосердая была госпожа. Может, она и сейчас такая?

Батбаяр вскочил на коня и вместе с уртонщиком поскакал к орго Гомбо бэйсэ. Он вовсе не собирался мстить за то, что десять с лишним лет назад бэйсэ выгнал их — раздетых, разутых, без лошади, но и стыда не испытывал. Лицо его было спокойно и равнодушно. Провожая Батбаяра, Содном посмотрел на него с улыбкой.

— Вот что, парень. В ставку своего прежнего нойона надо ехать в приличном виде. О мужчине судят по его седлу и трубке. Может быть, бэйсэ тебя и не узнает, но его люди вспомнят наверняка, — сказал он, вручая юноше свою трубку и седло, отделанное серебром. — Мне ехать не скоро. Ну, а когда придет срок, хан, я надеюсь, не обойдет меня своей милостью, — добавил он, забирая старое седло Батбаяра. Теперь юноша ехал снаряженный, как и подобает настоящему мужчине, и был очень доволен.

Вскоре Батбаяр увидел три юрты, поставленные в ряд и неподалеку кучу помета — видно, семья бэйсэ переехала на весеннюю стоянку совсем недавно. Новый год давно наступил, но здесь его, видимо, все еще праздновали: на коновязи стоял конь под ковровым потником, с украшенной красными лентами уздечкой; на деревянном настиле у юрт лежали три большие, недавно вырубленные глыбы льда. Батбаяр дерзко галопом проскакал мимо юрт[55], вернулся к коновязи, бросил поводья уртонщику и зашел в орго бэйсэ. В юрте было многолюдно и весело. Во главе накрытого стола, в хойморе, сидел сам бэйсэ в шапке с павлиньим пером. На почетном месте — гость — какой-то тайджи преклонных лет в темном хурэмте и шапке с коралловым жинсом. Батбаяр поклонился бэйсэ, пожелал благоденствия от имени министра сайн-нойон-хана Намнансурэна и поднес хадак.

— Ты поступил согласно с нашими обычаями и законами, — принимая хадак, пьяным голосом буркнул Гомбо. — Розового нойона я знал годовалым, когда у него еще младенческие волосы не обрезали. Говорят, он умен и находчив. Только знаний у него маловато. Разбирается немного в маньчжурском и тангутском языке. Ходят слухи, будто он подпал под влияние скотины, залана Дагвадоноя, у которого мысли черные, как у простолюдина, и стал петь под его дудку: «Надо улучшить жизнь крепостным», «Надо следовать обычаям и законам развитых государств». Что же это такое? Оближи его собака! Похоже, этот голубой хадак послан мне не в знак уважения к старшему и пожелания счастья и благоденствия. За что уважать меня — жалкого бэйсэ, заброшенного судьбою на край земли? — Гомбо бэйсэ показал хадак Намнансурэна сидевшему рядом тайджи и, благословясь, повесил его на изображение бурхана. Таков обычай. Ничего не поделаешь.

Тайджи кивнул головой.

— Ладно, поднесите гонцу угощение. А ты кто? Полномочный гонец или просто рассыльный? Так проскакал мимо юрты, что едва не свалил ее. Ну, думаю, сейчас я ему покажу! — сказал Гомбо бэйсэ. — Срежем у этого наглеца одно стремя, потешимся, поглядим, как он будет носиться. — И Гомбо уставился на Батбаяра своими воспаленными глазами.

— Я прибыл к вам, уважаемый бэйсэ, из Да хурээ по приказу нашего господина, — с достоинством ответил Батбаяр, стараясь унять дрожь в коленях.

— Из Да хурээ? По приказу господина? А какого господина, богдо или Розового нойона?

— Обоих!

— Погоди-ка, богдыхан — это богдыхан, а сайн-нойон-хан это сайн-нойон-хан — каждый сам по себе. Выходит, ты двуликий, как летучая мышь, служишь сразу двум господам, духовному и мирскому? — не унимался бэйсэ.

«Спорить с пьяным — пустое дело», — подумал Батбаяр и произнес с поклоном:

— Бэйсэ-гуай! Вы уж простите меня, ничтожного. Позвольте вручить вам указ в более подходящее время.

— Вы совершенно правы, — вмешался в разговор тайджи. — Бэйсэ выпил немного в честь моего приезда и Нового года, — сказал он и сделал знак глазами бэйсэ, чтобы тот молчал, не болтал лишнего. — Угощайтесь, уважаемый, отдохните с дороги…

— Не верится мне, что он посланник обоих наших владык. Скоро собаки будут лаять, да вороны каркать: богдыхан, богдыхан. А кто он такой, этот богдыхан? Давно ли был послушником, разутым да раздетым. И учености у него не больше нашего, говорят, не очень-то я в него верю. Розовый нойон тоже особой мудростью не отличается. Извел своих родичей — проклятья, видишь ли, они на него насылали, а теперь из кожи вон лезет, чтобы главой государства стать. Только и думает о том, как бы сожрать богдыхана и провозгласить великим ханом себя. Верно я говорю? Ешь его собака. — Гомбо бэйсэ нахмурился и с грозным видом принялся засучивать соболиные обшлага рукавов.

— Мой бэйсэ! Успокойтесь! — старался утихомирить его тайджи. Норжиндэжид была вне себя от страха.

— Нет, пусть он ответит, — ревел бэйсэ. — Прав я или неправ?

Батбаяру хотелось крикнуть: «Врешь! Что ты знаешь о нашем хане». Он готов был выплеснуть пиалу с чаем в лицо бэйсэ, но сдержался. «Свяжешься с пьяным — все дело испортишь!»

— Что мне с ним делать! — запричитала Норжиндэжид. — Как напьется, себя не помнит.

Слова жены, видимо, подействовали. Гомбо присмирел, обхватил голову руками и долго молчал.

— Ты, однако, счастливчик, — заговорил он наконец. — И конь твой не в мыле, и тебе хорошо. Попал ты к нам в день, когда в гости пожаловал наш старший брат — тайджи. Пей кумыс. Наливай водку. Всего у нас вдоволь, спасибо отцу с матерью. Наешься досыта. У нас все до десятого колена были богачами. Хоть титул у меня небольшой, род свой веду от потомков Неба. — Гомбо снова наполнил свою серебряную пиалу.

Батбаяр, сохраняя выдержку, пригубил рюмку. Подали горячие пельмени. Дошло дело и до бараньей лопатки с толстым, в четыре пальца, слоем жира. Батбаяр заметил, как постарел бэйсэ: в волосах засеребрилась седина, набрякли веки.

— Ты, конечно, можешь передать мои слова своим господам. Я, старый бэйсэ, четко и прямо говорю все, что думаю. Но кто со мной считается? Подлизываться к тем, кто стоит выше, я не люблю, — Гомбо повысил голос. Батбаяр молчал, словно не слышал. Норжиндэжид внимательно его рассматривала, заглядывала в глаза. Кожа ее утратила свежесть и гладкость, но была она по-прежнему стройна, легка в движениях, все также блестели глаза, только вспыльчивости прибавилось. Вообще выглядела она молодо, и в Гоби, где женщин не так уж много, могла завлечь и восемнадцатилетнего парня. Под ее пристальным взглядом Батбаяр чувствовал себя неловко: уж не узнала ли она в нем мальчишку-крепостного?

На закате тайджи засобирался, посоветовал бэйсэ не болтать лишнего при посланце и, откланявшись, — «слишком уж официально держится этот посыльный, не доставил бы потом хлопот», — поспешно уехал. Гомбо бэйсэ захмелел и свалился на кровать. Жена его внимательно разглядела трубку посланца, вышла из юрты, осмотрела его седло и, вернувшись, стала еще любезнее: подливала гостю вина, то и дело велела служанке приносить чай.

— Мой старик уже не может много пить. А в молодости, когда выезжали на приемы к высшим нойонам, пьет, бывало, весь день, и хоть бы что. Речи у него суровы, а душа — добрая. Любит он свой народ. Всегда сочувствует бедным. — Норжиндэжид старалась оправдать мужа.

— Да, конечно, человек он хороший. Удивительно, но все люди, имеющие небесное происхождение, очень добры, — ответил ей в тон Батбаяр. «Мне ли не знать его любовь и ласку», — подумал юноша, едва не прыснув со смеху.