Батбаяр хлестнул коня и погнал его рысью на север. Он ехал и смотрел на родные места, где родился и вырос, вспоминал душные летние дни, когда босиком брел по этой самой дороге, сгорая от жажды.

— Теперь у меня как будто выросли крылья, — произнес юноша так тихо, что даже ехавший рядом уртонщик не расслышал.

Когда Батбаяр подъехал к Онгинскому монастырю, над поселком кружились крупные снежные хлопья. В орго его приветливо встретил Дагвадоной, прозванный «рожденным в юрте простолюдина». Человек невысокого звания, но большого ума, он, когда хан бывал в отлучке, заправлял всеми делами. Прежде всего залан расспросил о здоровье Розового нойона, о положении в Да хурээ и деятельности вновь образованного правительства. Батбаяру было приятно, что Дагвадоной обсуждает с ним государственные проблемы как с равным, и он очень жалел, что знает так мало.

— Что за человек гун Хайсан, назначенный товарищем министра внутренних дел, из какого хошуна? Ты его видел? — спросил Смурый, поглаживая узкие черные усики.

Батбаяра вопрос не удивил.

— Этого гуна я несколько раз видел в орго хана. Слышал и его разговор, когда разливал кумыс. Мужчина он основательный, немногословный, голос негромкий. Говорят, был поваром у цинь-вана Ханддоржа, потом у да-ламы Чимэдцэрэна, сам из харчинов.

— Так, так. Теперь ясно. Один из четырех ученых южных хошунов, скрывался здесь от репрессий. Наш хан не промах, окружает себя верными людьми.

— И веселиться умеет, — улыбнулся Батбаяр и чуть не выпалил: «Похоже, завел себе любовницу — очень симпатичную княгиню», но вовремя прикусил язык. Залан долго смотрел на юношу, будто угадал его мысли, губы его тронула улыбка.

— Что знатные, что незнатные — все любят побегать, — сказал Смурый, потер короткими толстыми пальцами свое полное смуглое лицо с курносым носом и задумался.

— Такие, как наш господин, постепенно остаются в одиночестве. Людей убежденных и честных — немного, а прочие, испугавшись людской молвы и ненависти, отойдут от него. Слишком он простодушен, ничего не умеет таить. К намеченной цели пойдет до конца. Если же ее не достигнет, с горя запьет, загуляет. Вот что меня беспокоит. Ну да ему виднее. Вообще-то, человек он неплохой. — Залан скрестил руки на груди и погрузился в раздумья.

В орго вбежал Аюур бойда и, заметив Батбаяра, даже подскочил от удивления.

— Ой, да это же наш сынок. Когда вернулся? Хорошо ли съездил? Здоров ли господин? — засыпал он Батбаяра вопросами.

Дагвадоной, словно не замечая бойду, вскрыл письмо хана и принялся читать. Аюур, пораженный сдержанностью юноши, а еще больше тем, что он, приехав с подорожной от самого хана, сидит один на один с его учителем и неторопливо беседует, замешкался, не зная, какими словами его похвалить. Мутные глазки забегали под набрякшими веками, загорелись завистью.

— Каким могучим мужчиной стал наш Жаворонок! Теперь, наверное, поедешь домой своей бедной матери показаться? Наши все здоровы. Приехал Донров. Завтра возвращается обратно. Хорошо бы вам ехать вместе. Если пурга не замела Хангайские перевалы, доберетесь без задержек. А одному ехать не стоит. — Путного он ничего не сказал, хотя без конца тараторил. Батбаяру очень хотелось съездить домой, он умоляюще посмотрел на залана.

— А я забыл, вы с бойдой земляки! Хан когда приказывал тебе вернуться? — спросил Дагвадоной.

— Дел по горло, но самое важное было развезти вот эти послания.

— Мы тоже недавно получили указ собрать две тысячи солдат и отправить их воевать в город Кобдо[56]. Нужно еще подготовить лошадей и провиант. Говорят, сюда приедет сам командующий — гун Максаржав. Вам, Аюур-гуай, следует позаботиться о юртах. Многое придется отправить и из вещей, хранящихся в казне хана. Об этом тоже позаботьтесь. А ты, Батбаяр, возьми лошадь из тех, что привязаны у канцелярии. Даю тебе на поездку домой и обратно три дня. Надеюсь, ты не станешь говорить, что у тебя жена, дети…

— Мой залан! Он же взрослый мужчина. Конечно же, дома у него кое-кто есть. Но, может быть, за несколько месяцев пребывания в Да хурээ он завел себе кого-нибудь еще? Может, и домой-то не очень рвется? — пошутил Аюур.

— Вполне может быть, — откликнулся на шутку залан.

Батбаяр отобрал себе коня и на следующее утро подъехал, как и обещал, к дому бойды. Юрта Аюура стояла во дворе за высоким забором из жердей. Батбаяр подходил к ней с опаской, как бы не встретили его здесь кнутом или ножом, но ничего такого не случилось. Донров, правда, был не очень любезен, что-то буркнул в ответ на приветствие Батбаяра. Отворачивался, избегал смотреть ему прямо в глаза, однако позвал прислуживавшего у бойды монаха, и тот нажарил хушууров, приправленных луком и красным перцем, разложил на столе палочки из слоновой кости, расставил серебряные тарелки и чашки, разлил густое желтое вино. «Почему Донров вдруг так изменился? — терялся в догадках Батбаяр. — Может, надеется с моей помощью обзавестись знакомыми в Да хурээ?»

— Я хотел отметить твое возвращение. Не потому, что жду от тебя подарков, — сказал Донров, — а просто в память о нашем прежнем знакомстве. — Донров осушил чашку. — Давай пить и не ворошить прошлое, как старухи. — Донрову, видимо, хотелось, чтобы бывший батрак поверил в его дружеское расположение. И хотя в душе у Батбаяра шевельнулось подозрение, с едой и вином он расправился, как со злейшими врагами. Донров отер рот и без долгих разговоров достал вторую бутылку. «Знает, что я близок к нойону, вот и завилял хвостом, — подумал Батбаяр. — А если выучусь и встану в один ряд с власть предержащими, будет зад мне лизать. Думает, лестью можно завоевать мир». Захмелев, Донров, захлебываясь от восторга, принялся рассказывать о своих многочисленных знакомствах в Эрдэнэ зуу, в Заинском монастыре.

— Теперь могу достать все, что душе угодно: шелк, золото, лучших девушек, — бахвалился он, словно хотел сказать: «Не то, что ты, нищий попрошайка. Радуйся, что сидишь рядом со мной». Выражение лица Донрова все время менялось, когда он смотрел на Батбаяра, это было не только странно, но и опасно.

«Надо молчать, посмотрим, что будет дальше», — решил Батбаяр.

Они выехали из Онгинского монастыря вечером, на ночь остановились в придорожном аиле, а утром отправились дальше. Кони шли по брюхо в снегу, почти ползком перебрались через Хангайский хребет и выехали к верховьям реки. Донров, в сдвинутом на лоб собольем торцоке и дэле, подбитом мехом рыси, с кресалом и ножом, отделанным золотом, на привязи за спиной, ехал на своем откормленном жеребце впереди. По мере того как путь их подходил к концу, Донров становился все молчаливее и даже стал придерживать коня. За два дня пути он ни словом не обмолвился о доме. «Что-то тут неладно, — подумал Батбаяр. — Но Аюур-гуай сказал, что все здоровы. Не похоже, чтобы лгал. А может быть, случилось несчастье, но Донров решил меня не расстраивать? И от отца своего скрыл, подлец этакий», — все больше волновался Батбаяр. Как только впереди показались очертания юрт, Донров подъехал к Батбаяру.

— Твоя жена упала с лошади, изувечилась. Совсем плоха была. Сейчас, наверное, поправилась. Я не хотел тебе говорить, да вот не утерпел.

Грудь Батбаяру будто опалило огнем. «Если бы ты раньше сказал, я хоть лекарства раздобыл бы, снадобий каких-нибудь. Не ты ли сам что-нибудь сотворил со зла?» — хотелось ему крикнуть, но он лишь огрел коня плетью и вихрем помчался вперед.

Осадив коня, спрыгнул с седла и бросился в юрту. Лхама лежала одна в нетопленой юрте, укрытая дэлом. Она изумленно смотрела на Батбаяра, не веря своим глазам.

— Неужели это ты? — вскрикнула она, протягивая руки, обняла мужа, и слезы покатились градом.

Лхама каждый день оставалась одна. Мать уходила пасти овец бойды, Дашдамба — коров и лошадей. Батбаяр развел огонь, поставил греть чай. Спросил, что с нею приключилось, сел рядом, сжал ее тонкую, исхудавшую руку.

— Больше месяца назад как-то под вечер, — стала рассказывать Лхама, — повалил крупный снег. Я оседлала яловую кобылицу и поехала в Хятрунскую падь собирать пасшихся там, в лесу, коров. Стадо отыскала на краю обрыва. Пока искала отбившихся, совсем стемнело. Я погнала стадо вниз, ехала по узкой тропинке, которую протоптали коровы меж деревьев, как вдруг сверху прямо на кобылу упало что-то большое, черное, гриф не гриф, и раздался крик: ни человек, ни птица так не могли кричать. Лошадь с испугу шарахнулась под обрыв. Я только успела вскрикнуть и почувствовала, что лечу вниз. Что было потом — не знаю. Когда очнулась, увидела рядом твою и мою мать, и моего отца. Они ставили грелки, старались укрыть потеплее. — Лхама рассказывала, а из ее блестящих черных глаз текли слезы. — Я только об одном думала: умру, так и не повидавшись с тобой. Суток десять с постели не могла подняться.

Лхама обвила руками шею Батбаяра, прижалась к его щеке влажными губами, зарыдала.

— Отец в тот день уехал в Довхонский монастырь, Донров в гости, твоя мать и моя и Дуламхорло занялись делами по дому, потом во дворе со скотом возились — ждали пурги. Отец вернулся, а меня нет. Пошли искать в падь, где паслись коровы. Нашли перед рассветом. Ночь была теплой, поэтому я только пальцы обморозила, а то превратилась бы в мерзлый помет. Привезли домой, а на следующий вечер я ребенка выкинула… — Лхама снова залилась слезами.

— Хорошо, что жива осталась, — сказал Батбаяр и, стараясь успокоить жену, стал гладить ее плечи, спину, а у самого из головы не шли слова о ребенке. «Это же моя плоть», — думал он, и глаза застилали слезы. Вскоре пришли братья и сестры Лхамы, вернулись Гэрэл, Дашдамба и Ханда, пасшие скот, и в юрте сразу стало шумно.

— Ведь глаз с нее не спускал, и надо же мне было уехать в тот день, — оправдывался Дашдамба.