Двухрядка смолкла. Ко мне подошел старшина и, держа в одной руке бутылку с яркой этикеткой, а в другой высокий, розового хрусталя, бокал, сказал:

— Пожалуйста, выпейте с нами за победу! — И он наполнил бокал.

Я подумал: «Пить на улице полковнику, прокурору... А дисциплина?» Да и не умел я пить... и сотни глаз устремились на меня.

Взяв бокал, я привстал с сиденья, громко сказал:

— За вас, за победителей, — и залпом выпил. Хорошо, что это было легкое вино, а не коньяк или шнапс. И тут [99] неожиданно раздались такое дружное «ура» и такое искреннее «спасибо», словно я совершил подвиг. Это была радость, выплеснутая из глубины человеческих сердец, радость людей, осознавших, что они живы, что они победили и что им теперь светит солнце.

...От рейхсканцелярии до рейхстага рукой подать. Но ехали мы не менее часа. Улицы были забиты тысячами оборванных, изможденных, но ликующих поляков, чехов, французов, англичан, итальянцев. Встретив советских воинов, они набрасывались на них, обнимали, плакали, совали им в руки крестики, самодельные портсигары и даже часы. Пробираясь между танками, самоходками, кухнями, мы добрались до широкой улицы, обсаженной с двух сторон израненными липами. Справа, вдоль панели, выстроились в две шеренги на расстоянии пяти — восьми метров друг от друга наши воины. Впереди, лицом к массивному серому зданию стоял лейтенант, держа большой самодельный мегафон. В доме с окон всех этажей свисали простыни, белые скатерти, наволочки, просто куски белой материи.

Лейтенант объявил на немецком языке:

— Внимание, внимание! Всем находящимся в доме военнослужащим немецких вооруженных сил согласно приказу генерала Вейндлинга приготовиться к сдаче в плен. Устанавливается следующий порядок: выходить по четыре человека, и только через центральное парадное. Предупреждаем — другие выходы будут обстреливаться! Дистанцию при выходе держать не менее пяти шагов. Сдаче подлежат все виды оружия, кроме холодного для генералов и старших офицеров, а также штабные документы и знамена. Объявляю порядок движения: первыми выходят генералы, за ними полковники, подполковники, майоры, капитаны, лейтенанты, унтеры, солдаты. Раненых выносить через третье парадное справа. Их ожидают санитарные машины. Следите за командой!

Объявление повторилось на русском языке. Красноармейцы, стоявшие в шеренге, подтянулись. На противоположной стороне улицы пять танков и одна самоходка круто развернулись и направили в сторону здания жерла орудий. В это же время из окон разрушенного дома, стоящего за танками, грозно выдвинулись стволы «максимов» и ручных пулеметов. На улице стало тихо, она словно замерла. Лейтенант, отойдя на несколько шагов от шеренги, подал команду: [100]

— К выходу для сдачи в плен — марш!

Мы не сводили глаз с черного проема парадного входа. Две-три минуты — и из темноты шагнули первые четыре генерала, за ними еще, затем еще и еще. Шли они неровным шагом, низко опустив головы, бессильно свесив руки.

Старшина жестом показал, куда идти. Генералы на мгновение подняли головы, быстрым взглядом окинули старшину и направились в указанном направлении по живому коридору, образованному советскими воинами. Генерал, шагавший слева первой четверки, вынул из кобуры пистолет и швырнул его к ногам красноармейцев.

Переводчик предупредил:

— Господа генералы, офицеры и остальные, оружие не швырять, а аккуратно складывать.

Генералы, идущие впереди и сзади, немного замедлили шаг, затем остановились и, склонившись, осторожно положили у ног советских воинов пистолеты. Из парадного выходили новые и новые четверки: полковники, подполковники, майоры, капитаны... Шли, не глядя по сторонам, устало, нестройно, втянув головы в плечи, безмолвные... Думалось ли им о таком шествии в 1941 году, когда на рассвете в воскресное утро двадцать второго июня, по-злодейски подкравшись к советским границам и взломав их, они с огнем и мечом двинулись по широким, мирно спящим полям и лугам советской земли, неся пожары, смерть, разорение, рабство?

В сторонке молча, словно бы безучастно, стояли наши офицеры. Пусть принимают этот парад поверженных каннибалов рядовые советские воины. Они заслужили такую честь долгими тяжкими муками и своей кровью...

Не дождавшись конца затянувшейся церемонии сдачи в плен, мы двинулись к рейхстагу. Чтобы попасть к нему, надо было добраться до Бранденбургских ворот. В Польше, в наспех брошенных немецких автомашинах и штабах, наши воины захватили множество вражеской военной кинохроники, в том числе и ту, где показывалось, как фашистские орды шагали через Бранденбургские ворота «нах остен». Улица, ведущая к воротам, как и все улицы центра Берлина, представляла собой сплошные завалы — обрушенные стены домов, сгоревшие автобусы и автомашины, развороченные панели и мостовые, груды железобетона. Объезжая глубокие воронки, наш «виллис» свернул с площади Карла Великого, и мы очутились [101] прямо у ворот. На них трепетал красный флаг. Он был ярко алым, и, когда из-за туч пробивались лучи солнца, стяг словно пламенел. В ту минуту Бранденбургские ворота не показались нам таким величественным архитектурным сооружением, как представлялось ранее. Несколько рядов колонн, обшарпанных, грязно-серых, со следами пуль и осколков снарядов, дополняли общую картину разрушений и хаоса. Между колоннами, загородив проезд, застыли танки и самоходки. Кое-как протиснувшись между ними, мы выехали на просторную, забитую войсками площадь. Справа стоял огромный четырехугольный, с ажурным куполом, с множеством архитектурных украшений, окутанный дымом рейхстаг.

Выскочив из машины, подхваченные живой человеческой волной, мы двинулись к нему. Вступив на ступеньки парадной лестницы рейхстага, я застыл. Помимо воли вспомнилось все: и горечь окружений, и боль за оставляемые врагу села и города, за брошенных на произвол фашизма детей, стариков, женщин, и вступление в октябре сорок первого в ночную, притихшую, настороженную Москву, и страх за ее судьбу, и мечта, каждодневная, не оставлявшая никого из нас всю войну мечта — хотя бы одним глазом взглянуть на поверженный Берлин...

Оглушенный каким-то неземным радостным гулом тысяч человеческих голосов, я изумленно смотрел на раскинувшуюся, исковерканную боями, усеянную сгоревшими танками и пушками площадь, на опаленный пожаром сад и задыхался от волнения. Я был счастлив. Перед нами лежал поверженный Берлин, принесший всей этой, теснящейся у рейхстага многотысячной толпе, всей моей Родине, каждому из нас столько нечеловеческих испытаний, горя и бед. Вспомнился погибший в ленинградской блокаде отец, израненный инвалид брат Иван, измученная, потерявшая сына и мужа сестра, и я про себя шептал: «Отец, я у рейхстага, мы все у рейхстага!»

Ко мне подошел Влахов и тихо сказал:

— А мы вас потеряли. Наши все в рейхстаге.

...В вестибюле следы трудного и долгого боя: груды гильз, разбитые статуи, осколки лепных украшений, глыбы железобетона и штукатурки.

Мы обошли все этажи, выбрались на крышу. Из разбитого купола здания все еще валил черный густой дым. Перед нами, как на ладони, лежал раскинувшийся на десятки километров Берлин. Во многих районах города виднелись [102] пожарища. Уже вечерело, и в небе колыхалось багровое варево.

3 мая я узнал от генерала Л. И. Яченина, что фронтовому отделу «Смерш» переданы плененные телохранитель Гитлера и начальник личной охраны Гитлера генерал Раттенхубер. На допросах они рассказали об обстоятельствах смерти Гитлера и Евы Браун, подтвердив свое присутствие при сожжении трупов.

Первые шаги

28 апреля 1945 года генерал Н. Э. Берзарин издал свой первый приказ как комендант Берлина о создании в Берлине двадцати районных военных комендатур и об учреждении центральной военной комендатуры Берлина. В приказе доводилось до сведения всего немецкого населения, что фашистская партия, ее организации, вся фашистская администрация распускаются и что вся власть и управление в Берлине отныне осуществляются командованием Красной Армии через военных комендантов районов.

5 мая меня пригласил к себе Н. Э. Берзарин, у которого был начальник политотдела комендатуры Берлина полковник А. И. Елизаров. Николай Эрастович очень осторожно, вероятно не желая меня обидеть, выразил недовольство тем, что военные коменданты районов не получают от прокуратуры Берлина серьезной помощи, что коменданты сталкиваются с делами, которые без военных юристов им не разрешить.

— Мне кажется, — сказал Берзарин, — и коменданты районов, и военные прокуроры не уяснили, что они не просто военные коменданты и прокуроры, а пока и единственные полномочные представители всей власти в Берлине. Нам надо всем решительно перестраиваться и серьезно браться за немецкие дела. Мы должны оказать реальную помощь населению в восстановлении нормальной жизни в городе. Квартирный вопрос, проблемы питания отныне наши. Мы просим прокуратуру оказать помощь комендантам районов, чтобы ни один из вопросов не решался с нарушением закона.

Положение берлинцев действительно было трудным, особенно с жильем.

Вот как рисуют картину поверженного Берлина в майские дни 1945 года сами немцы: [103]

«Бледные и голодные, больные и жалкие в беспредельной нищете, выбирались оставшиеся в живых берлинцы из укрытий, подвалов и туннелей метро. Две недели ожесточенных уличных боев и сотни тысяч тонн бомб, сброшенных во время воздушных налетов, превратили город Шинкеля и Кнобельсдорфа{16} во второй Карфаген. Берлин являл картину ужаса и опустошения. Не было питьевой воды, электрического тока и газа, не было газет и радио. Большая часть запасов продовольствия была уничтожена эсэсовскими войсками или же разграблена голодным гражданским населением. Транспорт был полностью парализован, четвертая часть линий метро оказалась затопленной. Из 226 мостов 128 были разрушены, 48 процентов всех зданий были полностью уничтожены. Примерно из 1562 тысяч квартир, которыми Берлин располагал в довоенное время, пригодными для жилья остались каких-нибудь 370 тысяч. Почта и телеграф не функционировали. Все 87 насосных станций города бездействовали; канализация была выведена из строя. Призрак голода и эпидемий витал над руинами»{17}. Йозеф Орлопп, в то время советник берлинского магистрата, свидетельствует: «...Русским оккупационным властям достаточно было лишь на несколько дней предоставить Берлин самому себе, и его население погибло бы от голода»{18}.