Никола встал, чтоб идти к ним навстречу.
Юра вскочил.
— Не ходи, Николка!
— Отстань, Юра!
— Никола, не ходи!
Это прозвучало, как рыдание.
— Глупости, Юра! Ведь у нас винтовки.
И пошел.
Юра за ним.
Они спустились по лесной опушке к лугу и, выйдя на него, остановились в пятидесяти шагах от тех троих.
У Адама Хрепты страшно заколотилось сердце.
Они сошлись. Никола подал Ясинко и Сопко руку. На Адама не обратил внимания. В голове у Адама промелькнула вчерашняя сцена в саду Лейбовичевой корчмы: на столе — голый отец со вскрытым животом, рядом — господа, а на заборе — он, грозящий кулаками и стаскиваемый жандармами. Никола о чем-то говорит с Ясинко. Юра остановился поодаль, держит винтовку на боевом взводе, не спускает глаз с их топоров, следит за каждым движением.
— Что нового на селе?
Ясинко стал рассказывать о вчерашнем приезде господ, высмеивать нового жандармского капитана.
— Тебе не надо тут быть, Никола! — сказал Юра. Нет, почти крикнул.
Никола окинул взглядом луг и часть леса у себя за спиной.
— Правда, спрячемся от дождя.
Они пошли глубже в лес. Впереди Никола, за ним Ясинко, потом Сопко, последним Адам, а в четырех шагах позади него, с винтовкой на изготовке, Юра.
Ясинко, обернувшись, быстро обозрел всю картину и, при виде мрачного лица Юры, засмеялся:
— Что это ты, Юра, за нами, как жандарм с ружьем шагаешь?
Никола тоже обернулся, остановился. Весело поглядел на брата. Потом пробежал глазами по лицам товарищей. Кивнул на Адама.
— А ему здесь чего надо?
Адам почувствовал, что бледнеет.
Юра крепче сжал винтовку в руках и вперил в брата вопросительный взгляд.
— Помогал мне обороги огораживать, ну и пошел с нами, — ответил Игнат.
Веселые глаза Николы, его улыбка и чуть заметное покачивание головы ответили Юре: «Без глупостей, Юра!»
Странная процессия, похожая на группу пленных под охраной, молча двинулась дальше. Повернула к покрытому орешником косогору.
Остановилась на лужке посреди него. Дождик моросил, не переставая. Но был уже полдень и стало немного светлее.
Тут они сели полукругом. Никола на правом конце, рядом Игнат, потом Ясинко, Адам и слева, опять на несколько шагов поодаль, Юра. Братья оказались прямо друг против друга. Земля была здесь вся покрыта шуршащей ореховой листвой и усеяна мелким хворостом, так что если б кто захотел подойти незаметно, его приближение сейчас же выдал бы шум шагов. Никола был спокоен.
Но не Юра. У того было предчувствие беды. Почти уверенность. Как в тот раз, весной, когда бог лесов вывел его прямиком на Зворец, к больному брату. Он явственно чуял нависшую опасность. Она была здесь, рядом, касалась каждой точки его тела. А так как Никола не ощущал ее присутствия в каждом глотке воздуха, которым дышал, не замечал ее запаха вокруг, не догадывался о ней по тоскливому ощущению под ложечкой, Юра чувствовал, что вся ответственность падает на него одного. Его глаза и нервы были начеку. Только выдержать! Не устать! Отдых — после того как уйдут. Завтра. Может быть, всю жизнь. Только не сегодня!
Ясинко с Игнатом стали опять рассказывать о собрании, о новом жандармском капитане, о толках крестьян насчет его бессмысленных предложений, о том, что говорят выпущенные из тюрьмы. Обо всем, только не о Дербаке Дербачке. Но Никола как нарочно вдруг перебил их, обратившись к Адаму:
— Жалко отца-то, Адам?
Тот испугался.
— Понятно, жалко.
Никола пристально посмотрел на него.
— Ничего не поделаешь, — промолвил он.
И, помолчав, прибавил:
— Ты женишься, говорят?
— Женюсь.
— Приходи, дам на свадьбу.
«Ни черта уж ты мне на свадьбу не дашь!» — подумал Адам.
Тут Игнат принес в горшочке воды и стал брить Николу. Настороженность Юры напряглась до предела. Он видел только, как белая мыльная пена на щеке у брата постепенно исчезает от движений Игнатовой руки. Винтовка на коленях Юры стала как живая; он остро ощущал пальцами холодное прикосновение спускового крючка.
«Может… сейчас? — спрашивал себя Игнат, скользя бритвой по горлу Николы. — Уговор был другой, но подвернется ли нынче еще такой случай?» Но, взглянув искоса на Юру, увидев его рысьи глаза и будто случайно направленное в эту сторону дуло винтовки, не подавая вида, продолжал бритье. Намыленная физиономия Николы несколько раз ласково улыбнулась Юре.
«Господи, только зря убегают дорогие минуты, — думал Адам. — Игнат струсил… Неужто мы за весь день так ничего и не сделаем?»
Нервы Юры не выдержали такого продолжительного напряжения.
— Никола, Николка, уйдем отсюда!
Это было нетерпеливое рыданье упрямого ребенка. Глаза его впились в глаза брата.
Но Ясинко развязал переметную суму, свой двойной мешок, и достал оттуда харчи: брынзу, лук, еврейский пшеничный хлеб, бутылку спирта. Подбор не случайный: ежели запивать мягкий белый хлеб спиртом, быстро опьянеешь.
Вынули ножи, стали закусывать, прикладываясь к бутылке. Вокруг еды расположились немножко иначе: Ясинко с Адамом подсели ближе к Юре, Игнат Сопко оказался сейчас же позади Николы. Уперев конец топорища в покатый склон, он сидел на обухе.
И тут-то свершилось.
Когда Никола наклонился, чтобы взять бутылку со спиртом, стоявшую у его ног, Игнат Сопко, не спеша, поднялся, взял в руки топор и, медленно потягиваясь, поднял его кверху:
— Эх, что-то нынче поясницу ломит!
Но тут топор со свистом опустился вниз, впившись острием в голову, прямо в подставленные затылок и темя.
Юра выстрелил. Вскочил на ноги.
Адам схватил его сзади за плечи. А Ясинко спереди рубанул по голове. Но так как Юра рванулся и отклонился назад, чтоб освободиться из рук Адама, удар пришелся не на темя: лезвие, только оцарапав лоб, со всего размаху погрузилось в живот. Показались внутренности.
Юра выстрелил еще раз. Потом вырвался и с распоротым животом побежал. Ясинко поднял его винтовку и с шести шагов пустил ему пулю в спину. Юра упал. Несколько мгновений он дергался, царапая камни и кусая землю.
Кинулись к Николе, чтобы добить, если подаст признаки жизни. Но, повернув его навзничь, увидели, что у него уже мутнеют глаза.
«Конец… Дело сделано!» — пронеслось у них в мозгу.
В воздухе стоял горький запах прелого орехового листа. Было страшно тихо. Моросил дождь. В висках у Адама неистово стучала кровь.
Чтоб ни с кем не встречаться и не разговаривать, они до вечера оставались в лесу. Бродили без цели по тропинкам, отдыхая после отвратительной работы, осмотрели возле какого-то ручья свою одежду и обмыли топоры, потом долго сидели под старым буком, — сперва молча, потом начали советоваться, какое дать этому делу объяснение и о какой части шугаевых денег заявить.
Днем, когда прояснилось и воздух приобрел желтоватый оттенок, они вернулись на полонину «У ручья» и с удовольствием принялись доделывать плетни вокруг оборогов; все-таки это занятие успокаивало нервы, хоть и не позволяло совсем забыть об убитых, лежавших на лужайке, в траве и листьях густого орешника, под мелким моросящим дождем.
На полонине оставались до темноты. Потом, перейдя по бревну Колочавку, пошли дорогой вдоль берега — домой, как можно медленней, чтобы прийти попозже, когда в Колочаве все лягут спать.
Послали Адама в Колочаву-Горб — чтобы спрятал у сводной сестры двадцать тысяч; а шесть тысяч шестьсот решили отдать жандармам. Потому что, покончив дело в орешнике, они обыскали убитых. У Николы оказались золотые часы и в бумажнике на груди двадцать шесть тысяч шестьсот крон. Да у Юры нашли две золотые цепочки; на одной из них был перочинный ножик.
Игнат Сопко и Данило Ясинко пошли в корчму Лейбовича. Адам тоже должен был прийти туда.
Они сели за треногий стол под привернутой керосиновой лампой. В корчме никого не было, никто не слыхал, как они вошли, и у них не возникло желания сердиться на то, что им плохо прислуживают: наоборот, они были рады подольше побыть одним и сосредоточиться.
Дверь в комнату хозяина была открыта настежь. Там горела настольная лампа-молния. Вокруг стола, покрытого вышитой скатертью, собралась шумная, веселая компания жандармов и сборщиков налога; тут же находились Кальман Лейбович и его семнадцатилетняя дочь. Сборщики подучили какого-то новичка попотчевать Лейбовича вином из своего стакана. Наивный юноша принялся угощать, Лейбович отказывался, дочь улыбалась; юноша настаивал, потом обиделся; присутствующие, зная, что еврей ни за что не станет пить вина, от которого отхлебнул христианин, так как последний мог произнести над этим вином какие-нибудь ритуальные заклинания, громко смеялись. В ярком свете лампы плавали облака табачного дыма. Ясинко с Игнатом сидели в темном углу, глядя оттуда в соседнюю комнату, будто из зрительного зала на освещенную сцену.
Наконец, в корчму заглянул Лейбович. Но ему пришлось заслонить глаза рукой, чтобы увидеть сидящих.
Они потребовали бутылку пива. Когда он поставил ее на стол, Ясинко промолвил:
— Нам надо кое-что сказать вам, Лейбович!
— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросил он, так как боялся оставлять дочь одну в пьяной компании.
— Присядьте.
— Времени нет.
— Важное дело.
Это было сказано так решительно, что Лейбович посмотрел в лицо ему, потом Сопко, подошел к двери в комнатку и крикнул:
— Файгеле! Ступай на кухню. Мама зовет.
Сам закрыв за ней дверь, он подсел к Ясинко и Сопко под привернутою лампой.
— Ну, что такое?
Ясинко минуту помолчал, глядя ему в глаза.
— Что бы вы сказали, Лейбович, если б узнали, что Шугаев нет на свете?
— Как? — прошептал Лейбович, не решаясь сразу даже понять, о чем идет речь.
— Их нет на свете, — сказал Ясинко. — Мы убили их.
— Что? — Лейбович прижал все пять пальцев ко лбу. Но нетерпение превозмогло растерянность. — Когда? Где? Обоих? — зашептал он, схватив обеими руками Ясинко за руку ниже локтя.
Ему наскоро объяснили, что произошло.