— Ступайте, Лейбович, скажите вахмистру!

Лейбович побежал. На пороге комнатки сделал было движение вернуться. Но открыл дверь в накуренное и освещенное пространство.

— Пойдите-ка сюда! — шепнул он вахмистру.

И вышел с ним через черный ход на погруженный во мрак дворик.

— Оба Шугаи убиты. Ясинко и Сопко зарубили их топорами.

— Фу-у-у! — вырвалось у вахмистра.

Но он сразу оценил положение. Подумал. Приложил палец к губам.

— Никому ни слова, Кальман!

Лейбович хотел что-то сказать. Но вахмистр весь уже превратился в жандарма.

— Пошлите ко мне вахмистра Шроубека!

Потом повторил еще раз предостерегающе:

— И никому ни слова! Даже жене. Слышите, Кальман?

Целый год все только и думали о Шугае, целый год преследовали его, целый год ждали этой самой минуты. Вот она настала, — но вахмистр не радовался ей. Он как будто утратил смысл жизни. Драгоценную добычу подстрелил кто-то другой. И чем дольше он стоял в темноте двора, тем большее значение приобретала эта новость. Тридцать три тысячи. Благодарность начальства. Карьера и слава. Столбцы газетных статей с полными именами. И долг Кальману… Все пропало… Или нет еще?

Явился вахмистр Шроубек. Они стали совещаться, шагая по двору и присаживаясь на бревна.

Потом приказали трем жандармам остаться, а остальную компанию попросили разойтись. Опоясавшись ремнями, подсели впятером к Ясинко, Сопко и Адаму, который к тому времени тоже пришел. Суетливого Лейбовича выгнали, не позволив ему даже припустить огонь в лампе.

Вахмистр велел подать пива.

— Пейте! Я плачу!

А когда чокнулись, спросил товарищеским тоном:

— Ну, так как дело было?

Ясинко стал рассказывать, как было условлено и как они уже рассказали в общих чертах корчмарю. Дескать, Игнат Сопко позвал Адама Хрепту помочь огораживать обороги; Данило Ясинко тоже случайно оказался на лугу; из лесу вышли Шугаи, стали с ними толковать, позвали их всех в орешник. Там оба брата вели себя подозрительно, перемигивались, видимо замышляя что-то недоброе; и, когда Юра поднял винтовку, они втроем кинулись на Шугаев и убили их.

Пятеро жандармов постарались записать все — от слова до слова — в памятную книжку своих мозгов.

— Та-а-ак! — протянул вахмистр, поглаживая усы.

Как человек опытный, он сразу заметил, что Ясинко что-то слишком уж подробно описывал, как ставили плетни, как шли по лесу, а самого главного коснулся чуть не мимоходом. Страх перед Шугаями заставлял вспомнить речь капитана на собрании.

Он начал задавать вопросы, соображая, как было на самом деле. Конечно, теперь можно уже не держаться по-товарищески; можно вдруг приказать, чтоб прибавили огня в лампе, встать во весь рост, гаркнуть, ошеломить. Но положение все же тонкое: лучше держаться спокойно, дипломатически и удар нанести во-время и наверняка. Вахмистр приготовился к этому моменту.

— Та-а-ак! — повторил он.

Ясинко, Сопко и Хрепта мгновенно почувствовали подвох.

— Иначе дело было, ребята.

Они насторожились.

— Вот как. Вы не случайно встретились с Николой. Особенно Хрепта, — вахмистр зловеще усмехнулся, — который нам еще вчера пророчил, что не дальше как через три дня нам придется вскрывать Шугая. Вы встретились с Шугаем для того, чтобы условиться с ним насчет какой-нибудь пакости. Но вам захотелось получить тридцать три тысячи. И вы боялись, что мы поймаем Николу живого и он будет показывать насчет вас. К тому же при нем, наверно, кое-какие деньги… Правда? Вот как дело было, приятели. Поверьте, нам о вас известно немножко больше и подробней, чем вы думаете. Ну, ладно!.. Ваша обязанность была — взять Шугая и привести его к нам, а не хватило смелости — так прийти и сказать; мы бы сами взяли его. А то, что произошло, чертовски пахнет убийством из-за угла. А может, даже убийством с целью ограбления. Разве не правда? В сущности моя обязанность — сейчас же всех троих вас арестовать.

Произнеся это ужасное слово, вахмистр сделал паузу. Посмотрел каждому из них — одному за другим — прямо в глаза, поглаживая себе усы и бороду.

— Но-о… пейте себе спокойно, ребята!.. Я этого не сделаю… Может быть, не сделаю… Только о тридцати трех тысячах забудьте, заранее вам говорю… Понятно?

Трое слушающих так и обмерли. Душа ушла в пятки! Ясинко вынул из кармана шесть тысяч шестьсот крон. Перед глазами Игната Сопко опять возникли два мертвых тела в орешнике и шугаева слава, мокнущая под мелким дождем. Может, лучше было не браться?

— Кто еще знает об этом?

— Никто, кроме Лейбовича.

— Еще, еще кто? — настаивал вахмистр.

— Больше никто.

— Послушай, Хрепта, ты пришел сюда позже. Где ты был, с кем говорил?

— Ни с кем. У меня голова болела, я пошел купаться в Колочавке.

Это было похоже на правду: Адам был очень бледен.

Вахмистр отвел одного из жандармов в темный угол и потолковал с ним о чем-то. Потом они вернулись к столу.

— Вы умеете держать язык за зубами? — строго спросил вахмистр.

— Умеем, — ответил Ясинко.

— Так вот. Чтоб никому не было обидно. Шугая поймали мы. Понятно? Награда пополам.

— Понятно.

Они толком не поняли. Но, может, так, правда, лучше? Ведь еще остался этот старый волк Петро Шугай, подрастают братья Николы, и будет гораздо верней, если никто не узнает, кто на самом деле убил его. Адам, Игнат и Ясинко опять вздохнули свободно. Правда, награда уменьшилась, сильно уменьшилась; и, конечно, жандармы прикарманят еще сверх этого; но ведь двадцать тысяч Адам хорошо спрятал, а это большие деньги. Лицо мертвого Николы там, на лужайке, опять перестало казаться угрожающим. Его невредимость, сраженная топором, больше не воскреснет, и рот его заперт накрепко…

— А теперь, ребята, пейте, не думайте ни о чем!

Пили до поздней ночи.

В полночь жандармы вскинули винтовки на плечи, и все двинулись в путь.

Светил месяц. Они миновали погруженное в глубокий сон село, пересекли луга и, светя себе под ноги электрическими фонариками, поднялись по покрытому лесом косогору на бегущую вдоль Колочавки каменистую тропинку. Перешли по бревну через реку и взобрались на обрывистый берег. Ясинко вел их, как будто это было днем.

Стали продираться сквозь густой орешник.

— Вон там! — промолвил Ясинко, показав пальцем.

Шагах в десяти от них, на лужайке, можно было различить два черноватых предмета. Пять светлых треугольников, отбрасываемых фонариками жандармов, вырвали из мрака зелень мокрой травы, ореховый куст и два трупа. Они лежали навзничь, раскинув окоченелые руки и ноги.

Луч вахмистрова фонарика обшарил лужайку, проникая в самую чащу орешника, освещая все ее тайники. Вахмистр выбирал подходящее место.

Отведя жандармов за кусты, он приказал им стрелять по трупам.

Они стреляли в Николу, стреляли в Юру, словно желая разом вознаградить себя за все промахи, сделанные за год. Посылали во тьму один залп за другим, как придется, изрешечивая пулями тела братьев Шугаев.

Над орешником появились первые проблески рассвета.

Ну, кончено! Слава тебе, господи! Честь имею, гнусная Колочава! Счастливо оставаться!

Послали одного из ефрейторов на село, к Лейбу Ландсману — за телегой. А сами, завернувшись в плащи, легли под деревьями — вздремнуть после бессонной ночи.

Теперь Ясинко, Хрепте и Сопко было все понятно. Ну да, так на самом деле, пожалуй, лучше. Теперь, после того как их действия получили официальное признание, им казалось, что на лужайке лежат совсем другие мертвецы, что братьев Шугаев уже давно нет на свете, и если они втроем имели к ним какое-нибудь отношение, то теперь это полностью им прощено, внешним подтверждением чего была стрельба жандармов. У них стало легко на сердце.

Лейб Ландсман приехал уже под утро; он подал телегу, по самому берегу Колочавки, прямо к откосу. Перед его появлением Хрепта, Ясинко и Сопко ушли в лес, чтоб он их не видел. Жандармы стащили трупы с обрыва и взвалили их на телегу.

К жандармскому посту в Колочаве подъехали, когда было уже совсем светло.

Это было во вторник. Весь тот день евреи ходили по камням колочавских улиц совершенно спокойно, почти как во время шабаша. Молодежь забыла о волновавшей еврейскую общину вражде Беров и Вольфов из-за табачной лавочки, перестала думать о своем тайном сионизме, об осторожном подрыве авторитета хустского раввина и опять почувствовала себя в одной семье со стариками. Еврейские девушки, надев чулки и нарядные блузки, прогуливались парами, подходили к группам парней и отвечали любезными улыбками на приветствия жандармов. Старые евреи беседовали у дверей своих лавочек; был тут и Адам Бер, сдержанная улыбка которого была полна небывалого ликования; когда мимо них проходил капитан, они кланялись ему сердечно, приветливо. Дурак. Но все-таки свой человек и дело сделал неплохо. Потому что их послушался. Ведь это они открыли вечную истину, что человека губит не то, что в нем есть хорошего, а то, что в нем — дурное, — мудрость, которую они из области теории перенесли в область практики, выдвинув лозунг: «Освободите товарищей! Посадите Эржику!» Кто будет отрицать, что смерть Шугаев находится в причинной зависимости от ареста Эржики и облегчения участи товарищей? Ну как можно закрывать глаза на факт? И какому безумцу придет в голову утверждать, что он познал связь вещей и проник в замыслы вечного, да будет имя его благословенно?

Торжествующий капитан, герой дня, человек, который пришел, увидел, победил, помчался на Горб, в лесоуправление — просить у заведующего фотографический аппарат.

Потому что в саду жандармского поста на траве лежали два трупа. Они лежали рядом, но слегка крест-накрест, как охотничья добыча: ноги Николы были положены на живот брата. Может быть, так было сделано для того, чтобы закрыть страшную рану Юры; а может быть, оригинальное положение это понадобилось, чтобы снять обоих на одну пластинку и чтоб получилось эффектно. На груди у мертвецов были скрещены две жандармские винтовки, а между ними по черному фону сделана красивая надпись мелом: