— Ну, как вам понравился новый командир?

Ответа не было.

— Ммм, — проворчал, наконец, Игнат Сопко.

И снова молчанье. Обороняются. Испытанным колочавским оружием… Обороняются — значит, чувствуют опасность. Но откуда? От него? Какое недоразумение! Он пришел вовсе не для того, чтобы делать им неприятности, а подбодрить их, подогнать. Пришел только довести до конца дело, так неудачно начатое капитаном. Только помочь им, чтобы в них скорей созрело то, что уже давно зреет.

— Никола — дурной человек, но теперь, когда ему скоро конец, его все-таки жалко, — произнес Абрам Бер медленно и раздельно.

Как бы он хотел в это напряженное мгновенье услыхать их голос, поглядеть им в лицо. Но они молчат, а лица их — просто расплывчатые красные пятна. Ему становится страшно. Он чувствует, видит воочию, как страх ходит по избе.

— Николу поймают, — говорит он.

Они ни о чем не спрашивают, не хотят. Но их праздничные белые рубахи — единственное, что ясно видно в сумерках, — неподвижны. Будто просто белье, развешанное в безветрие на заборе. Даже рукав не шелохнется.

— Живым возьмут… Это для него хуже всего.

Он чувствует, что они ловят каждое слово. Почти видит это.

— После собрания мы были у капитана… Говорили с ним…

Он встал, подошел к окну, наклонился над горшками базилика к самым стеклам, словно его страшно интересует дождь. Но даже и вблизи не мог рассмотреть их лиц.

— Дождь.

И так как это слово прозвучало одиноко, не вызвав ответа, повторил еще раз, возвращаясь снова на лавку, в угол:

— Дождь.

Потом опять заговорил. Медленно, осторожно, словно разматывал спутанную пряжу. В его словах не было обычной лжи; они представляли собой лишь исправление психологических ошибок, наделанных капитаном, лишь опыт, демонстрирующий, как с тем же самым материалом выступил бы он, Абрам Бер, если б это поручили ему. Но этот воображаемый опыт стал в глазах Абрама Бера самой подлинной реальностью.

— Капитан говорил не совсем то, что думал. Это неправда, будто он считает, что жандармы сами не в силах поймать Шугая. И чтобы кто ни увидит Шугая, сейчас же застрелил бы его — это он тоже не всерьез. Это всегда успеется. Сейчас он хочет захватить Николу живьем. Чтоб тот заговорил. Чтоб рассказал все, что знает. И он захватит его живьем. Он договорился с двумя выпущенными из тюрьмы товарищами Николы. Не знаю только, с кем. План с ними разработал. Говорит, на днях поймают. Этот капитан побашковитей прежнего. У него есть список всех, у кого Никола ночует; с ними он тоже договорился. Ежели тем двум не удастся, зимою мужики ему Николу, веревками связанного, с гор приведут. Если только эти тридцать три тысячи не заграбастает прежде Дербак Дербачок. Я слышал, он на собрании грозил до Николы добраться. Для него это вопрос жизни и смерти: либо Николка, либо он… Нет, Николе теперь не вывернуться… Кончено… Нипочем…

Две белые рубахи на заборе — неподвижны.

— Большие деньги. Ай-ай-ай! Целое состояние. Теперь ведь не то, что во время войны, когда за корову тысячи платили. За такие деньги брат брата, сын отца продаст.

Протянув левую руку вперед, в полутьму, Абрам Бер прижал к мизинцу большой палец правой.

— Первое: тридцать тысяч от еврейской общины. На бочку. Сейчас же. Без задержки. Уже приготовлены: у капитана в кассе лежат.

Он прижал большой палец к безымянному.

— Второе: три тысячи — от государства.

Большой палец передвинулся к среднему.

— Потом — тридцать тысяч контрибуции, наложенной на Колочаву. Ежели Николу поймают, ее снимут, и село, понятное дело, наградит того, кто помог поймать.

Наконец, Абрам Бер дошел до указательного.

— Теперь насчет службы, о которой говорил капитан, — вот как: хочешь лесником стать — становись лесником, обходчиком — будь обходчиком; хочешь всю жизнь ничего не делать, только господам пиво да колбасу носить, получай место рассыльного в какой-нибудь канцелярии в Ужгороде. И ко всему — еще пенсия… У-уй, сколько денег!

Абрам Бер посидел еще немного. Поглядел в окошко на дождь, сказал что-то о дровах и подводах. Потом ушел.

В горнице было тихо. И душно после теплого дождя.

Одна из праздничных белых рубах шевельнулась и сделала попытку встать. Но не встала.

— Николу поймают, Данило.

И лишь после долгого молчания глухой, упавший голос произнес в ответ:

— Поймают, Игнат!

Никола застрелил Дербака Дербачка!

Эту весть принесла на село девочка в красном платке, прибежавшая что есть духу с гор. Она кричала ее всем встречным, пока не оказалась перед хатой Дербачковой сестры.

— Где? Где? — спрашивал каждый, останавливаясь.

— На Черенинской полонине.

Жена и сестра Дербачка завопили. Из соседних хат выбежал народ.

Адам Хрепта с мачехой и теткой кинулись на Черенину. Ребятишки Васыля Дербака Дербачка и какие-то соседские подростки побежали за ними: как же упустить такое событие! Мать убитого, колдунья, смотрела с порога вслед уходящим, сжимая в тонких губах короткую трубочку. Женщины плакали, но глаза у них были холодные, злые.

Известие было даже слишком правдоподобное. В августе в Колочаве как раз сенокос, и Дербак Дербачок ушел утром на Черенинский луг косить участок, который арендовал у лесничества.

Бегущих подгоняла слабая надежда на то, что в раненом, может быть, еще теплится искра жизни.

На лугу уже собрались пастухи. Они стояли на выкошенном пространстве, не топча высокой травы, полукругом возле мертвого тела, с серьезными лицами, уважительные к причитанию женщин. Дербак Дербачок был мертв; может быть, уже несколько часов. Он лежал навзничь, на ряду скошенной травы, устремив остекленевшие глаза к небу. Рядом валялась его коса и торчал воткнутый в землю рог с бруском. У него была ранена рука и прострелен живот. Рубаха у локтя вся пропиталась кровью.

Тут же появились жандармы во главе с капитаном и стали ругать собравшихся за то, что они уничтожили все следы. «Какие же еще нужны следы? — с досадой подумали пастухи, расступаясь. — Неужели и так не видно, что он мертв? И разве неизвестно, кто его застрелил? Чего же еще?..»

Узнав о том, какие раны у Дербачка, Колочава поняла, что девчонка зря кричала насчет Николы, хоть капитан и поверил ей: нет, Васыля Дербака Дербачка убил не Шугай. Он никогда не стреляет по одному и тому же человеку дважды. Это сделал Юрай.

Игнат Сопко, бледный, прибежал к Ясинкам. Вызвал Данила на двор.

— Ты после собрания видел Николу? — выдохнул он ему сразу, как тот к нему вышел.

— Нет.

— Плохо, Данило!

И потащил Ясинко огородами к реке.

— Откуда же Никола узнал, что Дербачок грозится?

В глазах Игната был страх.

— Не знаю, Игнат. Я пойду к нему послезавтра: муку и сыр понесу. А ты его не видал?

— Видал. Утром встретил его с Юраем, когда на луг «У ручья» сено ворошить ходил. Они меня, видно, ждали. Но — странное дело — ни о чем не спрашивали…

— А о том, что Васыль грозился, ты ему ничего не говорил?

— Нет… Дело скверное.

В испуганном сознании Сопко всплыл вчерашний подозрительный взгляд Шугая, его мимолетный вопрос: что делает Дербак Дербачок? Верно, мол, после второго предупреждения — пожара хаты — больше не путается с жандармами?.. Всплыли и злые улыбки Юрая.

— Отчего не сказал? — спросил Ясинко.

— Побоялся. Ведь Васыль заставлял меня отыскать ему Николу.

Они стояли на каменистом берегу Колочавки. Глядели на текучую поверхность и на скалу над ней. Со скалы сбегал, крутясь, узенький белый водопад, похожий на сученую нитку.

— Плохо дело, Данило. Видно, у Николы есть связь с кем-нибудь из старых товарищей.

— Да, не иначе.

— Данило! Ведь Юрай нас всех перестреляет.

— Ну да, всех как есть перебьет.

— Убьем его, Данило!

Страшное слово, которого в знойном лесу возле Заподринской полонины ни один из них не решился вымолвить, наконец, было произнесено.

— Убьем, Игнат!

У обоих бешено колотилось сердце. Перед глазами Данила Ясинко мелькнуло острие топора, которое тогда на Заподрине… серебристое, искрящееся.

— Когда, Данило?

— В понедельник. Послезавтра.

В это время Адам Хрепта уже в третий раз заглянул к Сопко. Ему был нужен Игнат. Он в исступлении искал его по всему селу. Бегал по огородам, по хатам, вне себя от злобы и горя.

Ему все время мучительно ясно представлялся мертвый отец с остекленевшими глазами, лежащий на ряде скошенной травы, и душу его терзала жажда мести. Он уничтожит убийцу! Пускай на защиту злодея встанут все силы ада, пускай он напоен всеми колдовскими снадобьями, какие только существуют на свете, Адам уничтожит его! И тут должен помочь Игнат. А начнет упираться, Адам закричит на весь мир, кто убил возле Буштины семью «американцев», кто устраивал все эти грабежи весной, когда Никола больной лежал в постели. Он и себя не пощадит, все расскажет — только попросит у капитана отсрочки, чтоб отомстить. Он должен уничтожить убийцу! И уничтожит его! Бог свидетель — уничтожит!

Адам искал Игната Сопко. Ярость его росла с каждой минутой; он уже не расспрашивал людей, а рычал на них. Но они не обижались, понимая его состояние. Наконец, возле церкви кто-то сказал ему, что видел, как Игнат шел с Ясинко к реке. Адам кинулся туда.

Он нашел их там. Двинулся прямо к Сопко. Полный угроз и проклятий. Крикнул:

— Отец тебя перед смертью просил?

— Просил, — спокойно ответил Сопко.

— Чтобы ты отыскал ему Николу?

— Ну да.

— Теперь отыщи его мне.

— Да, да.

— Что — «да, да»?! — заорал Адам, сжимая кулаки.

— Я отыщу тебе Николу.

Игнат тоже вперил в Адама сверкающий взгляд.

— Ты… мне… отыщешь Николу?

— Ну да, отыщу.

— Когда?

— В понедельник. Послезавтра.

На другой день, в воскресенье, из Волового приехали в трех колясках господа: окружной начальник, окружной судья с помощником и секретарем, окружной врач, рассыльный и еще какие-то господа из Праги, прибывшие в эти края в качестве туристов и пожелавшие познакомиться с разбойничьим селом.