— Довольно я молчал о приятелях Николы! Видит бог, довольно…

Игнат Сопко постарался взглянуть ему твердо в глаза.

— Зачем ты это мне говоришь? — огрызнулся он.

Но Дербак Дербачок как будто не слышал.

— А что сделали для меня мои приятели, когда я погорел? Да и до того?

Удары кулаком в грудь привлекли внимание окружающих: вокруг Игната и Дербака стал собираться народ.

— Довольно! Николу убью я. Найду его я. Я больше его не боюсь. А не найду, так ты мне его найдешь, Игнат!

— Почему ж это я?

Но Дербак Дербачок, полный гнева, досады и к тому ж еще жажды получить тридцать тысяч, как бы пронзая собеседника указательным пальцем, воскликнул:

— Ты! Никто другой как ты, Игнат!

Быстро, какими-то веселыми шагами подошел жандармский командир. Совсем молодой. Толпа стала перед ним расступаться, снимая шапки. Он с улыбкой отдавал честь, ласково глядя всем в лицо. Что только делается!

Перед дверью в корчму обернулся.

— Ну, входите, входите, соседи!

И сделал жест рукой, как будто погоняя гусей.

Потом стал продвигать людей от двери глубже в помещение, следя, чтоб был порядок, отпуская шутки, смеясь. Наконец, легко, как юноша, вскочил на лавку и обратился к набившемуся в корчму народу с такой речью:

— К сожалению, приходится признать, что отношения между гражданами местной общины, с одной стороны, и жандармерией, с другой, до сих пор не были дружескими. Причина — взаимное непонимание. Жандармерия не учитывала чувств населения и трудностей, связанных с возникновением новых, совершенно отличных от прежнего условий. А граждане не понимали тяжести и опасности тех задач, которые встали здесь перед жандармерией, не понимали ее огорчения, больше того — гнева при виде гибели стольких прекрасных товарищей от руки подлого убийцы и при мысли, — слава богу, ошибочной, — что преступник, быть может, пользуется поддержкой населения. С этим взаимонепониманием надо покончить. Власти сделают все от них зависящее; они отдали целый ряд новых приказов жандармерии… дали строгий пример, наказав помощника жандарма Власека, на которого поступили жалобы от населения… («Что врешь-то? — подумали мужики. — Будто мы не знаем, о чем кричала Эржика на пожаре». «Зря он это сказал!» — отметили про себя старые евреи. «Хазеркопф!»[52] — заговорила вполголоса еврейская молодежь, расположившаяся на прилавках, на ящиках и глядящая через открытые двери, поверх голов толпы в помещение корчмы, на оратора…) Жители Колочавы тоже должны забыть прошлое и взглянуть на нас, настоящих своих друзей, другими глазами. Давно пора нам установить взаимопонимание. Война, этот страшный бич человечества, кончилась, и нанесенные ею раны понемногу залечиваются. Напряженность военного времени всюду уступила место нормальным отношениям, и с ними вернулись уважение к законам, порядок, дух сотрудничества, благосостояние. И только в этом пункте земного шара, в виде какого-то пережитка, продолжается война; здесь идет самый жестокий из всех боев: бой с преступлением.

Речь была довольно длинная. Веселое настроение, вызванное мягким произношением говорящего и языком его, который не был ни колочавским наречием, ни украинским, ни русским, ни чешским языком, но все это вместе взятое, — понемногу исчезало: слушатели привыкли и стали скучать. И пока оратор перечислял социальные бедствия, вызванные Шугаем, крестьяне думали: «Ну-ну, валяй, валяй, коли тебе нравится… Та-та-та-та-та-та… Можно часок посидеть, выкурить трубочку…»

Но вдруг они встрепенулись.

— Никто из вас не может считать себя в полной безопасности от этого злодея («Это как сказать!» — возразили мысленно и колочавцы и пришлые) — ни бедный, ни богатый, ни еврей, ни христианин. Вы знаете, сколько он здесь народу перебил, знаете, что он сжег хату родного отца, чтобы правосудие не могло наложить руку на спрятанную там добычу, знаете, что он сжег дом гражданина Дербака из мести, что он устроил пожар во владении своего тестя Драча, не поделив с ним награбленное.

«Ишь чего прет, молокосос, будь он неладен! — заметили про себя мужики. — Голову задурять нам вздумал. Больно ловок… Да не на таковских напал, приятель!»

Но никто не пошевелился, все сидели серьезные, почтительно глядя на оратора. Старые евреи покачивали головой, а молодежь на прилавках, решив, что оратор окончательно обанкротился, махнула рукой:

— Э-э-э!

— Нужны совместные усилия: только при этом условии злодея удастся обезвредить. Одним жандармам поймать его не удастся, это теперь ясно («Ай-ай-ай; так не надо было говорить!» — в один голос беззвучно воскликнули все старые евреи). Мундир виден издалека, а отдельный жандарм, переодетый в штатское, может рассчитывать лишь на случайность, не слишком вероятную. Но население с преступником сталкивается. Сталкивается поневоле. Оно встречается с ним на полонинах и в лесу, где он с помощью насилия вымогает у вас нужные ему сведения («Опять врешь! Ничего не вымогает. Сам дает».), заходит к вам в хижины в ненастную пору переночевать. Не буду говорить о назначенном вознаграждении («Ага!»), не хочу говорить о нем («Ага!»). Я обращаюсь к вашему гражданскому чувству: обезвредьте Микулаша Шугая! Когда он к вам придет, пошлите кого-нибудь из ваших ребят за нами. И будьте всегда вооружены, друзья! Властям хорошо известно, что после войны у населения осталось много оружия, — почти в каждом доме имеется винтовка либо револьвер. Достаньте же их, граждане! («Ну да, чтоб ты потом отобрал!» — подумали граждане.) Закон предоставляет широчайшие возможности. В данном случае мы не будем говорить ни об убийстве, ни о нанесении ран или хотя бы о превышении необходимой самообороны, поскольку каждая встреча с Шугаем представляет, как мы, к сожалению, знаем на основании огромного количества случаев, крайнюю опасность для жизни и непосредственную угрозу существованию. Если вы в любой момент тем или иным способом его обезвредите, это будет лишь необходимой и законом дозволенной самообороной. Где б вы его ни встретили, застрелите его, друзья!

Тут слушатели чуть не покатились со смеху: «Ах ты, дурья башка!.. Он воображает, будто Николу можно застрелить!»

— Мы выпустили соучастников Шугая, убедившись, что вина их не так велика, как сперва казалось, что они действовали не столько из преступных побуждений, сколько под влиянием послевоенного психоза. Но мы ждем, что они оценят нашу снисходительность и загладят свою вину, оказав нам помощь в деле поимки убийцы. Вы читали, что нами назначена награда. Мы гарантируем безопасность. Но не только: мы обещаем, что каждый, активно участвовавший в обезвреживании бандита, получит возможность поступить на государственную службу. При наличии некоторых знаний гражданин, содействовавший поимке Шугая, может стать чиновником. Но, как я уже сказал, я не хочу говорить о наградах, которые для вас, как и для меня, имеют второстепенное значение. У нас у всех другие мотивы.

Тут капитан повысил голос:

— Гражданский долг, чувство законности и порядка!

Оратор закончил свою речь страстным, хотя, быть может, несколько растянутым призывом, который, однако, пробудил в слушателях твердую надежду на то, что собрание, слава богу, скоро кончится.

Уже к вечеру колочавские жители стали расходиться по домам.

— Хазеркопф! — сказали евреи. Это единственное жаргонное слово, которого им было достаточно, чтобы выразить свое мнение, значит: «свиная голова».

А пока капитан отдыхал у себя в комнатке, улыбаясь, чрезвычайно довольный своей дипломатической речью, мужики, сняв дома праздничные белые суконные куртки, толковали со своими любопытными женами:

— Врал, как сивый мерин!

— Да что говорил-то?

— Покорно просил нас, чтоб мы ему Николку поймали. Сам, мол, не могу…

Потом вспоминали:

— Дескать: а кто поймает, чиновником будет… Такой дурень!

— Ну, а насчет тридцати трех тысяч?

— Об них, мол, говорить не стану… Тут какое-то жульство!

«Игнат Сопко? — сидя на собрании, думал Абрам Бер, уже осведомленный о столкновении между Дербаком Дербачком и Игнатом. — Этот незаметный парень? До чего же мы слепы, воображая, будто видим каждого насквозь!»

Он стал рыться в памяти, стараясь обнаружить хоть какой-нибудь признак, на который в свое время не обратил внимания. Но так ничего и не обнаружил.

После собрания сам он вслед за Сопко не пошел. Было еще светло, поэтому он послал еврейского мальчика.

— Увидишь, куда войдет Игнат, приходи ко мне в лавку: получишь конфету.

Через минуту мальчик доложил:

— Сопко пошел к Даниле Ясинко.

Ага, Ясинко, старый хвастун и буян! Это другое дело. Прошлую зиму вернул сразу весь долг… Абрам Бер давно уже его подозревал.

Абрам Бер опять страшно взволнован. На щеках между глаз и бородой — красные пятна, сердце колотится, мысль лихорадочно работает, сопоставляя действительное с возможным. Бесспорно одно: если Николу не удастся убить теперь же, в ближайшие дни, этого вообще не удастся сделать. Новый жандармский начальник — дурак, не умеет использовать предоставленные ему возможности, проморгал все свое богатство. Абраму Беру придется самому этим делом заняться… Ясинко!.. Ясинко!.. Да, Ясинко — подходящий человек. Тут нужны как раз такие руки…

На дворе дождь? Тем лучше. По крайней мере Сопко никуда не денется. Переждав два часа, чтобы друзья могли наговориться, и помолившись об успехе предприятия, Абрам Бер взял зонтик и пошел.

Друзья сидели у Ясинко одни. Уже смеркалось, и от дождя в горнице было темно.

Не может ли Ясинко привезти ему воза четыре дров?

Почему нет? Завтра? Ладно.

Абрам Бер сел в углу на лавку.

— Дождь.

— Да, дождь.

С первых же слов все волнение улеглось. Сердце стало биться ровно, нервы успокоились. Абрам Бер подождал. Весь настороже. Ему ходить, а ставка крупная.