Дело в том, что Васыль Дербак Дербачок не внушал подозрения; он имел хорошую хату, отличное хозяйство, и ничего такого за ним не замечали. А в краю, где люди проводят целые дни на полонинах, конечно, невозможно брать под подозрение каждого, кто нынче не ночевал дома.

Как-то раз пастушонок принес жандармам солдатскую винтовку, которую нашел в лесу, спрятанную во мху. Она была, видимо, недавно начищена, в полном порядке. Находку положили опять на место и пять суток караулили возле нее. На шестые сутки подстерегли Адама Хрепту. Они, правда, думали выследить владельца оружия, но, так как не знали Адама, а он только поглядел на винтовку и пошел обратно, — задержали его. Медведей пугать? Ну, эти сказки рассказывай ребятам, приятель! Обыскали его, нашли триста крон.

Заработал? Где же это, нельзя ли узнать? Сделали обыск в хате его отца — Васыля Дербака Дербачка, которого в тот день не было дома. Но ничего не нашли. Адама посадили.

Адам Хрепта был незаконный сын Дербака Дербачка, но жил в отцовской семье, и Дербак Дербачок никого из своих детей так не любил, как этого красивого белокурого парня. Может, потому что тот напоминал ему молодость и единственное радостное время в жизни…

Вернувшись с полонины и узнав о том, что́ произошло, Дербак Дербачок, потрясенный, подумал: «Побегу на жандармский пост, упрошу их, чтоб отпустили сына!..» Безнадежное дело! Кто когда слышал в Колочаве, чтобы жандармы поддались на уговоры? И кто когда о чем их просил?

Но Дербак Дербачок добился своего.

Он кое-что рассказал. За два с половиной часа можно много рассказать, даже если ты хочешь главное оставить при себе и приходится всячески изворачиваться, чтобы давать на бесчисленные вопросы сколько-нибудь правдоподобные ответы.

Он не сказал всего. Особенно следил он за тем, чтобы как-нибудь не выдать Игната Сопко и Данила Ясинко, которые знали о нем ничуть не меньше, чем он о них. Но рассказал он все же достаточно, и жандармский капитан, пойдя на сделку, молча предлагаемую этим крестьянином, решил, что арестовать и отца и сына он всегда успеет, а пока неплохо использовать их обоих в своих целях. Вопрос о Шугае имеет слишком большое значение. От него многое зависит, особенно для самого капитана. Ладно, пускай Адам Хрепта идет домой. Выпустить его!

Дербак Дербачок и Адам покинули здание школы, превращенное в жандармские казармы: Адам — счастливый, улыбающийся, Дербак Дербачок — с мокрым от пота лбом, полный тревоги.

Расчет капитана был правильный: поимка Шугая зависела не от каких-нибудь из ряда вон выходящих случайностей, какого-то таинственного везения или загадочного стечения обстоятельств, а от предметов совсем обыденных: родного дома и возлюбленной. Родной дом Шугая — хата возле Сухара, возлюбленная — Эржика. На это его и надо ловить. И он будет пойман на это. Сам он теперь скрывается большей частью в долинах Сухара; туда ходят навещать его и отец и жена. Ладно!

— Несколько дней не трогайте их, — сказал он вахмистру, подразумевая семью Шугая и ночные, обыски. — А установите за домом наружное наблюдение.

На полонине между хижиной Шугая и Сухарским лесом стояли два оборога метрах в трехстах друг от друга и примерно на таком же расстоянии от жилья. В одном из них спрятались три жандарма, выполняя приказ. Но, явившись туда поздно вечером, они не подозревали, что в другом обороге уже целый час, как спят Эржика с младшей сестрой Николы, Анчей. Обе предпочитали осеннюю мглу ночным вторжениям жандармов.

И вот туманным утром, только они слезли с сеновала, по горам и долам пронеслось:

— Стой!.. Стой!.. Стой!..

Обе женщины пустились бежать со всех ног. Загремели выстрелы: жандармы думали, что вон та, вторая — переодетый Шугай. Мигом перебежав выгон, женщины скрылись в лесу.

Некоторое время шли, еле переводя дух. Потом силы оставили Эржику. Она не то что села — повалилась под ель. Голова ее стала клониться, клониться и в конце концов упала на выступающий из земли корень.

— Что с тобой, Эржика?

Анча видит: Эржика бледна, как смерть, и холщовая рубаха ее пропитана кровью. Так много крови!

— Господи боже! Ее застрелили!

Но девушка ошиблась: Эржика просто скинула.

Анча помчалась дальше по лесу; побежала к долинам и горным пастбищам, где Никола мог нынче ночевать. На бегу все время кричала:

— Никола!.. Никола!.. Никола-а-а!

Голос ее звучал в тумане безнадежно, страшно.

Сперва жандармы сгоряча кинулись в лес. Некоторое время они преследовали беглянок. Но вскоре сообразили: какой смысл? Три человека в дремучем лесу… Кого тут найдешь? И вернулись, хмурые, злые.

С лесной опушки они видели, как Петро Шугай, его жена и трое старших ребят глядели вокруг: что случилось? И как потом Петро вернулся к оборогам. Они накинулись на него. Потащили старика к хате. Оба младшие парнишки, крича, бежали за ними. А четырнадцатилетний Юра вступил в драку. Его два раза бросали на землю, он два раза вставал и, как волчонок с оскаленными зубами, с горящими ненавистью глазами, снова кидался в бой. В конце концов ему выкрутили руку и тоже потащили с собой.

Петра толкнули к стене, и один приставил ему штык к груди, а другой принялся его бить. Юра, получив несколько ударов, лежал ничком на траве и выл.

— Где Никола?.. Где Эржика?.. Куда они побежали?.. Говори, а то — конец тебе!

В это мгновение со стороны леса послышался страшный крик. Рев, в котором не разобрать слов. Это был Никола. Он стоял во весь рост. Жандармы, повернувшись к нему, хотели было приложиться. Но — прогремел выстрел. Один из них рухнул наземь.

Остальные двое, спрятавшись за угол хаты, открыли оттуда бешеную стрельбу в сторону леса.

В тот же день вечером Шугаева хата сгорела.

Вспыхнула, как куча хвороста.

Больную Эржику вынесли.

Так поступали они в Сибири с деревнями, где бывал убит из-за угла кто-нибудь из них. Ужас! Нагнать ужас! Неужели они спаслись от русских, сербских, итальянских, австрийских, немецких и большевистских пуль только для того, чтобы их убивали здесь бандиты? Для того бились на сибирских равнинах и между скал Доломитовых Альп, чтобы погибнуть в этой разбойничьей деревне?

На третий день хоронили убитого ефрейтора… Нет, это были не похороны, это был смотр вооруженных сил перед лицом неприятеля, военная демонстрация в сибирской деревне, среди чьей молчаливой ненависти они очутились.

Из Хуста пришла рота солдат в полном снаряжении, как подобает при воздании почестей павшему легионеру, и тяжелая поступь ее среди плетней и заборов Колочавы напоминала дни войны. Даже в воздухе был ее оттенок, ее запах, словно над долиной плыла тяжелая пепельно-серая туча, мешавшая глубоко вздохнуть.

Солдаты вынесли из школы украшенный венками гроб с телом убитого. Раздалась военная команда. Рота пехотинцев и жандармы взяли перед мертвым товарищем на караул. Барабан военного оркестра прогремел в тишине, как отдаленная канонада, и замер. А прячущиеся за дворовыми изгородями и окнами домов колочавцы глядели на черно-золотое облачение католических священников и одеяния служек, на представителей государственной власти в мундирах, на все это множество господ, которые одним росчерком пера могут уничтожить Колочаву, отомстив за смерть одного из своих. Мрачное прохождение жандармских шеренг, по четверо в ряд, грохот барабана между домами, медленный военный шаг, под которым хрустит щебень и гравий дороги, — все это производило тяжелое впечатление, вызывая представление о голоде.

С церкви поплыли двойные удары единственного оставшегося колокола, грозно опускаясь на деревню, как ночью во время наводнения.

Колочава безмолвствовала.

Только старые евреи, стоявшие под вывесками своих лавок и мастерских, понимая, что́ предвещает подобная правительственная демонстрация, и не забывая при этом о самом главном, не поддавались впечатлению от происходящего.

«Плохое дело! — кривя губы и шевеля ноздрями, думали они. — Надо посадить Эржику, а товарищей Николы отпустить. Ведь человек попадается не на том, что в нем хорошее. Человек попадается на том, что в нем дурное».

Белобородый хасид{188} Герш Лейб Вольф нашел этот член символа веры не то в книгах Моисеевых, не то у пророка Захарии. И евреи приняли его к руководству.

Тактику жандармов они не одобрили.