Гостей привели к низкому входу в кадьякскую барабору. Внутрь ее пришлось пробираться на четвереньках длинным темным лазом. Наконец гости выпрямились в большом, просторном помещении с окном на потолке. Вдоль стен были устроены нары, на них сидели женщины, дети, старики и мужчины.

Посредине бараборы горел жировик, в помещении было жарко и душно.

Жильцы с любопытством разглядывали прибывших. Обнаженные и полуобнаженные женщины, от подростков до седовласых старух, вертелись вокруг них, бросая шаловливые взгляды, привлекая внимание. Сысой с Тимофеем уже не удивлялись этому: каждая кадьячка считала делом чести иметь больше поклонников и уважалась за это сородичами. Девочки, глядя на родителей, влюблялись так рано, что сохранение невинности было делом неслыханным и считалось вредным для здоровья. Мужья равнодушно поглядывали на флиртующих жен и дочерей: на то, мол, они и женщины, чтобы распалять мужчин.

Кочесовы по-свойски залопотали по-кадьякски, делая лица такими же непроницаемыми и бесстрастными, как у здешних мужчин и сказали молодым спутникам, что находятся в бараборе игацкого тойона Минная. Они раздали всем собравшимся по листу табака и стали без стеснения снимать с себя мокрую одежду. Пожилой тойон велел принести воды и еды. Пришла его жена с вяленой рыбой на плошке, поставила чашку ягоды, мешанной с китовым жиром. Гости понемногу, после тойона, попробовали всего от угощения.

Женщины взяли остатки, повернулись спиной к жировику, и тут же доели, бросая кости на пол. Русские стрелки закурили, кадьяки стали жевать табак, смешно шевеля прорезью на нижней губе, похожей на второй рот. Они считали курение вредным для дыхания.

В барабору вполз туземец, похожий на креола. Он был стрижен в кружок, лицо чистое, с небольшим шрамом, там, где у всех была прорезь. На нем были суконные штаны, заправленные в ичиги, на шее висел крест. Вошедший посвойски кивнул гостям, на хорошем русском языке назвался Федькой и попросил закурить. Раскурив трубку и выпустив струю дыма из ноздрей, он стал рассказывать, что в детстве был увезен Иркутск купцом Шелиховым, учился там грамоте и всего лишь два года назад, вернулся, теперь служит писцом при селениях Игацкого залива.

Вскоре хозяева стали зевать, одетые сбрасывали парки и укладывались на нары, разделенные по длине круглыми чурками так, что казалось, будто они устроены для сидения. На коротких ложах хозяева сворачивались клубком, подтягивая колени к подбородку, кто на боку, кто на спине, как дохлый таракан, укрывались парками и засыпали. Гостям постелили на полу невыделанную сивучью шкуру. Они легли на нее и укрылись просохшей одеждой.

Промучившись ночь чужими запахами и звуками, Сысой с Тимофеем поднялись рано и следом за первыми проснувшимися кадьяками выползли из жилухи. Близился рассвет. Мужчины, зевая, лезли на крышу бараборы, внимательно, с умным видом разглядывали светлеющий восток. Тимофей с Сысоем пошлялись по селению и остановились возле шалаша размером с собачью конуру. Сквозь щели в нем видна была женщина, сидящая на четвереньках. Увидев мужчин, она стыдливо отвернулась. Видно было, что сидела баба давно, ее волосы были прихвачены инеем. Промышленные конфузливо переглянулись, думая, что застали кадьячку при нужде, и пошли к берегу. Здесь их встретил Федька с трубкой в зубах, ему хотелось поговорить по-русски. Будто расстались минуту назад, он стал жаловаться, что после возвращения сородичи сторонятся его и ему трудно жить среди них, оттого что глупые.

Помолчав сочувственно, Тимофей сказал:

— Женщину там ненароком спугнули, — кивнул в сторону шалаша. — Должно быть живот заперло — давно сидит.

— Дикость! — выругался Федька, не вынимая трубки из зубов. — Нужником не пользуются: вокруг барабор все засрано, а баб заставляют очищаться, по три-четыре дня сидючи на морозе. После родов того хуже: по месяцу сидят, а родственники кормят их с палки, как заразных.

Федька стал ругать сородичей, при этом так сквернословил, что молодым промышленным стало неловко. Чтобы отвлечь его Тимофей стал расспрашивать про историю и обычаи. Федька рассказал, что племена алеутов, кадьяков, чугачей, аглегмютов и других эскимосских народов зовутся Собачьими, оттого, что праматерь их, жившая по поверью на Аляске, слюбилась с кобелем. Отец ее узнал об этом и так рассердился, что увез дочь на остров, оставил там. Кобель заскучал, поплыл к ней и утонул. Праматерь же родила на острове пятерых младенцев: сперва трех братьев, потом двух сестер.

Отец сердился-сердился и тоже заскучал по дочери, приплыл к ней на остров, высадился, внуки набросились на него и разорвали. Когда собачьи дети подросли, мать сказала, что возвращается на родину, а они пусть идут, куда знают. Сыновья пошли на север и на запад, дочери переправились на Кадьяк.

От них и пошло потомство нынешних жителей.

Поднялось солнце, заалел залив, окруженный черными скалами. Вода была черна от птиц. Утки так громко кричали, что люди, разговаривая на берегу, вынуждены были повышать голос. Черные кулики, размером чуть меньше курицы, бегали по камням у самой воды. По распадку шевелили ветвями на ветру еще голые березы и тополя. Федька запустил камнем в птицу, раздавил ползущего краба и ушел по своим делам. Кадьяки спускались с крыш, обсуждая, каким будет день, и стали окунаться в холодную воду на отмели.

Старовояжные говорили, что купание у них в обычае при любой погоде, хотя никто не умеет плавать.

Молодые промышленные вернулись к бараборе тойона. Кочесовы пили отвар из листьев Иван-чая, собранного в Кенайской губе, и угощали им хозяев.

Завтрака не подавали. Мужчины и женщины, позевывая, лежали на нарах. Ктото, будто от тоски, постукивал в бубен, потом завыл. Его нехотя поддержал голосами нестройный хор сородичей. Через некоторое время в другом углу тоже кто-то завыл, давясь зевотой. Два десятка глоток лениво ответили ему. К полудню тойонша принесла корытце с едой. Сняла крышку из березовой коры — там лежали полуразложившиеся рыбьи головы. Сысой с Тимофеем, сдерживая дыхание, пулей выскочили на свежий воздух.

Потеплело. Кадьяки выползли из барабор. Двое, надев безобразные личины, стали кривляться в танцах, к ним присоединялись другие. У одной женщины на руках, кричал, надрываясь, «усатый» младенец, с прутком в проколотом носу. Она невозмутимо терпела визг, пока он не стал надоедать другим. Тогда женщина пошла к морю, опустила младенца в студеную воду и держала, пока не умолк. На берег вышла брюхатая дочь тойона с котлом в руке, поставила его на галечник, задрала парку и пустила в него струю. Увидев лица молодых промышленных, Афанасий Кочесов предупредил:

— Вы рожи такие не делайте, диких не пугайте, у них бабы и лицо мочой моют… А что? Только белей становятся, — от передовщика невыносимо пахло тухлой рыбой.

Брюхатая бабенка распрямилась, деловито помыла котел, ополоснула морской водой и засеменила к бараборе.

— Когда обратно поедем? — спросил Сысой с тоскливым лицом.

Передовщик кивнул на бревенчатую хибару, рубленную из тополя без паза:

— Кажим готовят. Скоро камлать начнут.

Вскоре прибыли алеуты, подрядившиеся промышлять в партии Кочесовых. Пляски прекратились. В кажиме развели огонь, мужчины рассаживались вдоль стен прямо на земляной пол. Проворный кадьяк с четырьмя кольцами в губе собрал обещанную плату с партовщиков и отнес пожилому шаману, сидевшему в стороне с раскрашенным лицом. Парка на нем была надета задом наперед, голова украшена пухом, из волос торчали два пера наподобие рогов. Шаман внимательно осмотрел собранные для него меха, двух песцов потребовал заменить, что тут же и было сделано, затем поскоблил ногтем чугунный котел, которым остался доволен.

Кадьяк с четырьмя кольцами в губе расстелил посреди кажима сивучью шкуру, поставил на нее кувшин с водой. У входа раздался шум крыльев и клекот. В помещение вошел орел. Среди кадьяков прокатился шумок — камлание начиналось хорошо. Шаман, к неудовольствию птицы, выдернул у нее из хвоста перо, просунул его в дыру между ноздрями, а прирученного орла выгнал. Затем он поднялся на кривых ногах, спросил на кадьякском языке:

— Все ли соблюдали табу?

Ему ответил дружный хор.

— Воздерживались от жен?

В ответ прозвучал нестройный смущенный гул.

Василий Кочесов, знавший кадьякский язык, оборачивался к Тимофею с Сысоем, шепелявя, переводил сказанное.

— Чтобы предсказанное сбылось, женам надо сторониться мужчин до вашего возвращения, — объявил шаман и еще раз напомнил, сколько должны заплатить ему партовщики по прибытии с промысла, если сказанное сбудется.

Затем сел на шкуру, достал бубен и стал постукивать большой сивучьей костью. Сидевшие притихли и отодвинулись от огня. Кто-то из кадьяков запел, его поддержал хор. Запел и шаман, все резче колотя в бубен, дергая руками и ногами. Он подкинул на угли какие-то травы и коренья. В кажиме приторно запахло. Затем прошелся по кругу, так, чтобы каждый дотронулся до него рукой, после стал скакать и кривляться, время от времени что-то выкрикивая.

Сысой сидел молча, не разнимая губ, читал про себя молитвы от осквернения, и косился на лица Кочесовых, с серьезным видом наблюдавших за происходящим.

Шаман бегал все быстрей и быстрей, глаза его сверкали, на губах появилась пена. Кадьяки переглядывались и одобрительно кивали друг другу, замечая, что шаман хорошо работает. Вот он рухнул на шкуру. Над ним склонился старший кадьяк с четырьмя кольцами в губе, прислушался, лицо его стало хмурым и печальным. Не поднимая глаз, он прошел на свое место, сел, свесив голову. Со всех сторон его обступили сородичи:

— Ну, что? Говори, давай, будет ли добыча богатой?