Одиннадцатый годок на островах.

Прохор, сев на китовый позвонок, обернулся, увидел на нарах отдельно от других больных тело, укрытое с головой, перекрестился не вставая и подвинул к себе блюдо. Еще неделю назад в крепости сквернились ракушками и морской травой, каждый день ходили промышлять зверя и рыбу — все попусту. Семеро слегли, остальные плевались кровью. Но не оставил Бог: передовщик Петька Коломин из камчатских мещан увидел касатку под скалой, уметил высунувшуюся голову и всадил пулю прямо в дыхательную дыру. На другой день касатку прибило к берегу. Артель запировала. Терентий Лукин долго принюхивался к еде — мясо похоже на скотское и дышит касатка как корова, но из моря добыта, ног нет. Посомневавшись, и он стал отъедаться по нужде в пост. А муки оставалось — только на Пасху пирогов испечь.

Прохор вынул нож из-за голяшки, порезал мясо ломтями, намазал китовым жиром и неторопливо жевал, глядя в стену, старался представить, что ест хлеб.

Запив китовину отваром из трав, подумал тупо: закурить или другим разом?

Протер концом кушака фузею, подсыпал порох на полку, пощупал пальцем кремень и поплелся в свой угол. Ульяна сидела на нарах, куталась в меховое одеяло и чесала волосы. Прохор положил ружье под бок, бросил нож, лег рядом с ней и, молча, потянул на себя одеяло.

— Как отстоял? — равнодушно спросила она.

— Ничего, — ответил он, зевая: — А Мартын ночью помер… Прими Господи!

К полудню его разбудил Василий Третьяков, коренастый крепыш средних лет, с блестящей лысиной в полголовы. В руках — тобольская винтовка, из-за кушака торчали крест-накрест пистолет и тесак. Прошка помотал головой, приходя в себя.

— Едут? — спросил сонно и стал собираться.

По небу волоклись тяжелые, темные тучи, дул порывистый северный ветер с запахом снега, на промышленных отрывисто покрикивал управляющий крепостью и всей артелью Григорий Коновалов. Из-за его кушака так же торчали рукояти двух пистолетов, на боку висела сабля.

— Федька, Васька — на стену, к воротам! Возьмите фальконет, и чтобы фитиль не гас… Если дам дуплет — ворота быстро закрыть… С дикими разговариваю только я… Прошка! Крест сними — выпрашивать будут, а то и украдут.

— Теперь уж точно все наши харчи сожрут, — проворчал Третьяков, растирая ладонью обнаженную лысину.

— Взашей их, — ругался кто-то в толпе промышленных, — самим жрать нечего.

— Все, братушки, кончили с республикой, — властно крикнул Коновалов, расчесывая гребнем густую бороду, обернувшись к передовщику Коломину, бросил презрительно и зло: — Хоть бы на время уйми своих варнаков. Начнется резня — не будут спрашивать, твоей или моей партии.

Петр Коломин, опустив дерзкие глаза, погонял желваки по скулам, под редкой бородой, мотнул головой с захолодевшими глазами, хрипло скомандовал своим промышленным:

— Делайте, что велит управляющий!

— Говорю и решаю только я! — громче крикнул Коновалов. — Один за всех!

— И тише, ворчливо, со злостью добавил: — Коли хотите быть живы.

Три десятка байдар Ченюкского и Чикешского селений подходили к берегу острова. Чугачи сидели в лодках на особый манер, подложив под себя воинские доспехи. Некоторые уже вытаскивали лодки на сушу, облачались в деревянные латы и шлемы. Затем, сбившись в толпу и задрав головы к тому месту, где за низкими облаками должно быть солнце, завыли. Поплясав в честь прибытия, вооруженные ружьями и копьями стали приближаться к стенам крепости.

Вот они переступили невидимую черту выстрела. Каждый промышленный взял на прицел одного. Выбрал цель и Прохор. Но нет! Шагнув раз-другой, чугачи остановились. Тойон, с одеялом, повязанным поверх парки, положил ружье у ног, за ним сложили оружие другие. Коновалов с толмачом вышли на стену, забалаболили по-чугацки. Управляющий обернулся, махнул рукой, подзывая к себе Прохора:

— Договорились! Выдают пятерых аманат. Обыщи, проводи в аманацкую избу, пусть Улька накормит и сам улыбайся им поширше, будь ласков, но глаз не спускай. Чуть что — кончай на месте. Грех беру на себя!

Прохор отдал ружье, взял пару пистолетов, закинул за спину дедов мушкетон и спустился к воротам. Они приоткрылись, впустив пятерых почетных заложников с подрезанными до бровей челками, с волосами, посыпанными орлиным пухом. Черные глаза с раскосинкой плутовато зыркали по сторонам, из проколотых ноздрей торчали точеные моржовые кости, у иных тонкие, как червяки, длинные раковины — цукли, вставлены в прорезь на нижней губе. Размалеванные красками лица блестели как медные котлы.

Некоторые из заложников были одеты в птичьи парки, другие в оленьи, ноги у всех босы.

Прохор задрал парку аманата, под ней не было другой одежды. Увидел, что это девка, смутился: черт их разберет, где мужик, где баба. Стал ощупывать поверх одежды.

— Кто так обыскивает? — закричал со стены Галактионов. Спрыгнул вниз, подбежал, запустил аманату руку в пах. — Вон-на! — вытащил стальной бостонский нож. — Чего робеешь, как нецелованый? У них совести нет.

Пожилой чугач, у которого вытащили нож, насмешливо водил лукавыми глазами, будто впервые видел поблескивавший клинок.

— Вспорет тебе брюхо — не перекрестится! — проворчал старовояжный стрелок. — А эта, вроде, баба, за пазухой меж титек щупай…

Обыск нисколько не смутил туземцев. С выпиравшими челюстями от заложенных за губу костяшек, они посматривали вокруг надменно и горделиво.

Прохор сунул нож за голяшку и, улыбаясь, как велели, повел заложников в аманацкую, где, сверкая золотой косой, Ульяна разливала чай по китайским чашкам.

Коновалов договорился впустить в крепость пятнадцать человек — родственников покойной. Первыми вошли тойон с редкими седыми волосками на подбородке и шаман с провалившимся носом. В его разрезанной нижней губе висели два острых камня, отчего зубы и нижняя десна были обнажены, по подбородку текла слюна. Котовщиков проводил их в пакгауз. Пока они с Прошкой спали промышленные перенесли туда покойных и положили в свободном углу, в стороне от пустых бочек, байдар и весел. Подходить к ним Котовщиков не стал, из-за распахнутых дверей поглядывал, как родственники обступили тело девки с черным лицом, без слез и рыданий стали осматривать шею и грудь. Чугачка лежала по-христиански, на спине. В стороне, напоказ, остывал еще не отпетый Мартын, лицо его было светлым — едва успев почить, помогал своим.

Вид мертвого русича рядом с чугачкой подействовал на диких лучше подарков. Не найдя следов насилия, они деловито залопотали, под руководством шамана подрезали сухожилия тела, стали сгибать его улиткой.

Их посыльный забрался на стену, что-то сказал, ждущим на берегу. Те, одобрительно зашумев, сложили оружие и направились в распадок к ближайшему лесному колку. На западной стороне в версте от крепости набросали кучу хвороста, бересты и смолья, положили на нее покойную чугачку и раздули огонь. Вскоре смрадно запахло паленым человечьим мясом.

Коновалов послал за стены два бочонка китового жира, в крепости готовился пир, хоть и не был предан земле свой стрелок. Его обмыли, переодели в смертное иркутский купец Иван Большаков и Терентий Лукин.

Они уже зажигали свечи, чтобы отпеть покойного, когда в пакгауз вошли управляющий артелью Григорий Коновалов с двумя пистолями за кушаком и его недруг, передовщик промысловой партии Петька Коломин: Мартын был его стрелком. Передовщик и управляющий сняли шапки, покрестились, кланяясь:

— Прости, брат! — смахнул слезу Коломин. — И после смерти русскому человеку честь в последнюю очередь, а как помощи просить, так у первого, — поцеловал остывшего стрелка в лоб.

За ним Коновалов, придерживая рукой пышную, длинную бороду, приложился к остывшему лбу, ни словом, ни взглядом не выдавая неприязни к стоявшему рядом сопернику.

В это время Прохор сдал заложников иркутянину Галактионову и ушел в караул на стену, Ульяна вертелась среди гостей, потряхивая косой, поблескивая сережками, подкладывала китовину на плошки и чуть, было, не выволокла из поварни медный котел. На нее вовремя шикнули — чугачи непременно стали бы выпрашивать его, и она разливала чай из чугунного. К тому, что гости сидят и лежат в чем мать родила, а иные лишь с лоскутом на срамном месте, Ульяна привыкла. Они же поглядывали на нее с любопытством.

Шаман водил-водил провалившимся носом, и передал толмачу, что желает спать с этой девкой. Тот на все застолье так и сказал по-русски. По замершим лицам косяков шаман понял, что допустил какую-то оплошность. Ульяна, с красными и белыми пятнами на лице, метала глазами молнии. С обычной для чугач самоуверенностью шаман повторил, что спать с ним большая честь — потом можно участвовать в мужских сходах.

После мгновенного замешательства первым пришел в себя Григорий Коновалов, расправил по груди пышную русую бороду, поднялся с чаркой в руке, обратился к гостю:

— Спать с Ульяной нельзя, у нее болезнь пострашней той, что обычна среди островных народов. При ее болезни у мужчины сперва отваливается уд, только потом нос, потому Ульяну никто в жены не берет, хоть девка видная!

И дальше, ухмыляясь уголками глаз и похваляясь находчивостью, управляющий стал сыпать бисер красноречия: я, дескать, не враг гостю, должен сообщить…

Шаман пошевелил резаной губой, почесал проколотые щеки и, нетерпеливо прервав его, согласился, что с такой девкой спать нельзя. Разговор пошел о предстоящем промысле. Чугачей корили за прошлый сезон: кормили всю зиму, давали задаток, а они переметнулись к Баранову в Шелиховскую артель. Об этом в Константиновской много толковали, единодушно понося Павловскую крепость и ее управляющего. Кенайская губа — залив к западу от Чугацкого, считалась искони Лебедевской: Шелихов еще только обустраивался на Кадьяке, а лебедевские промышленные были там.