Зайков удивленно уставился на его усы. Как купец и статский без чина, носить их управляющий не имел права. Хоть здесь ни Московия и даже не Сибирь, но усов не носили даже солдатские и дворянские дети: все ходили в бородах, немногие стригли их или брили наголо. В барановских усах Зайкову почудился намек на какое-то превосходство во власти перед другими приказчиками, передовщиками и мореходами.

Хотя Коломин приказывал Галактионову молчать, а разговор вести Зайкову, горячий на слово иркутянин не выдержал затянувшейся паузы и разорался, почесывая затекший от долгого сидения зад.

— Супостаты! Все кормовые места заняли. Конец приходит терпению нашему, перебьем на лайдах, как котов…

Васька Медведников, дюжий барановский мужик из крестьян, нагло ухмыльнулся за спиной управляющего:

— Андреич, не заткнуть ли этого хорька?

— Погодите, детушки! — поморщился Баранов. — Давайте поговорим. От ругани нет прока. Нам ли, православным, ссориться из-за пустяков? Сперва баньку дорогим гостям, стол, потом разговоры… Или мы так одичали, что не почитаем русских обычаев?

Упоминание о застолье задобрило Галактионова. Он почесал нос, поскоблил зад и умолк. Но заносчивый Зайков, оправившись от удивления, сказал строго:

— Не до гостеваний, промышлять надо, а поговорить стоит, для того и прибыли… Кто у тебя в Кенайскую губу послан?

— Малахов!

— Знакомы! Ловко прошлый год переманил наших людей. Но теперь научены: или отзывай партию, или через неделю там будут наши пакетботы.

— Постой, Степан Кузьмич! Серьезный разговор так не ведется. — Баранов сдвинул шапку на затылок, смахнул рукавом пот со лба. Ласковая улыбка под пышными драгунскими усами на миг покривилась, но тут же опять растеклась по лицу. — Не хотите своей волей — силой за стол усадим. Не обижай старика. Я ведь вот этими руками на Уналашке брата твоего в могилу опустил. Великий был мореход, Царствие Небесное!

Упоминание о брате смутило Зайкова. Лишь на миг он растерянно опустил глаза. Дружки Баранова со смехом подхватили послов на руки, потащили в крепость. Стрелок Галактионов огрызался и выкрикивал:

— Мы люди вольные, но и у нас порядок должен быть… Русский человек без совести — не русский! — Но сам уже не вырывался.

Уплыли константиновцы поутру, опохмелившись и закусив. Зайков озадаченно чесал грудь: хитрый лис Баранов наговорил с три короба, да все слова ласковые, приветные, про брата много рассказывал, но обещания отозвать Малахова не дал. Галактионов с утра хватил лишнего, греб с натугой, задыхался. Он поменял в шелиховской крепости плохонькую шкуру на фунт виргинского табаку с полуштофом и был тем очень доволен.

Со своими партовщиками послы встретились в назначенном месте, на камнях близ мыса. Зайков, разминая возле костра затекшие ноги, с виду непривычно покладистый и усталый, говорил, что вел себя как наказано, слово в слово передал разговор с Барановым, только о выпитом умолчал.

Галактионов без обычного азарта поддакивал связчику.

Коломин внимательно выслушал их, не взорвался, не выругался: только побагровел старый рубец на его щеке, хорошо видный в редкой бороде.

Выколотил трубку о камень, с горечью рассмеялся.

— Ну и жук, однако, купчина каргопольский! Нам бы такого вместо Гришки.

— Это уж так! — Галактионов ковырнул в носу, поскреб пятерней тощий зад.

— Ну, да ладно! — усмехнулся передовщик. — Вчера Гришка Коновалов прошел в залив на пакетботе. Ты, Степан, на «Иоанне» прикроешь наших в Камышакской бухте. Как Малахов там появится — турнешь. А Гришка его на нас погонит, так мы с ним договорились. Не сегодня — завтра малаховская партия будет здесь, вот и посчитаемся за прошлый год.

Ждать пришлось еще два дня. Стояли у камней, стреляли бобров и нерп, рыбачили недалеко от берега.

— Проха, — подзуживали от скуки, — на кого молодуху оставил? Гришка ее огуляет, уж мы-то знаем этого жеребца.

— Давно уж огулял, теперь на «Георгии» Малахова гоняет. Нынче, в крепости Терентий, друг твой. Известное дело — старый конь борозды не портит.

— Не-е, раскольничку никак нельзя… Он скорей оскопится, чем осквернится бабой.

— Не жалко! — огрызался Прохор. — Моя кобыла умеет постоять за себя.

— Все правильно говорит Прошка, — скоморошничал Васька Котовщиков. — Если хотите знать, он герой, потому что спит рядом с этой стервой. Когда уходит в караул — меня лихоманка бьет: не приведи Бог, что не так скажешь — убьет. Я в Иркутском на Маслену подхожу к ней, говорю, позвольте пригласить сплясать, а она как звезданет горячей сковородой… Да больно так!

— Ты тяни, клюет… Вот так! Говори, а рот не разевай.

Васька бросил в байдару круглого, как сковорода, палтуса, снова закинул удочку:

— Да после того, тащи она меня силком в свой угол, за белую ковригу в полпуда — ни за что!

Рыбачившие на миг смолкли. Котовщиков нарушил негласный уговор — заговорил о хлебе.

Утром на горизонте показалось несколько точек. Пакетбота не было видно.

— Наши? Или малаховские? — всматривались вдаль промышленные.

— Проверим! — Коломин вытащил подзорную трубу: — Они! Ну-ка, братцы, осмотри оружие. Все байдары на воду. Васька, Ванька — гребите к кекуру, чугач с собой возьмите. Пугнете их там, они к нам в руки и придут. Прошка, Васька… Ты, Кот. Со мной. Как подойдут, прыгай в воду, хватай байдары, тяни к берегу, потом оружие отбирай и вяжи.

Третьяков с помощниками дали залп из-за скалы, торчавшей над водой.

Лодки Малахова повернули на отмель. Два десятка проворных малаховских алеутов развернули узкие байдарки и стали грести в море — этих на воде не догнать. Прошка с Васькой прыгнули в воду с большой байдары Коломина.

Какой-то русский стрелок в двулючке пытался огреть Прошку веслом по голове. Он увернулся и опрокинул лодку.

— Хватай дикого! — кричал Коломин. — Вяжи!

Прохор схватил туземца за пучок волос, приставил к горлу нож. Тот равнодушно поплелся к берегу.

Успели взять только пятерых, остальные увернулись вместе с передовщиком, выхватили ружья, но сами оказались под прицелом стволов, торчащих из-за камней. Ничем не прикрытые, они без стрельбы ушли в море следом за алеутами.

Коломин ругался, что упустили передовщика, пару раз пнул плененного Лариона Котельникова:

— Прошлый год смеялся надо мной, окунь тухлый! — И к чугачу, захваченному Прохором: — Мы же тебя всю зиму кормили, задаток давали! — Безнадежно махнул рукой. — Кому говорю, будто у них есть совесть… На поводке отработаешь долг! А за тобой, — повернулся к Лариону, — Баранов сам пожалует. Вот и поговорим!.. Оружие отберите, байдары на берег.

В Константиновской крепости несли караул полтора десятка больных и немощных. Пакетбот «Святой Георгий» вернулся на Нучек днем раньше, чем туда пришли две большие байдары с барановскими промышленными.

Григорий Коновалов выставил на стены всех, даже Ульяну накрыл шапкой и посадил возле фальконета. Два десятка головорезов, прибывших с Кадьяка, могли разнести обезлюдевшую крепость. Коновалов наверняка знал, что Баранов на это не пойдет, но дружков его мог бес попутать затеять резню помимо воли управляющего.

Павловцы неспешно вышли на берег, вытащили байдары, с оружием подошли прямо к запертым воротам. Впереди Баранов: сам по себе широкоплечий, из-за кольчуги под кафтаном и вовсе выглядевший квадратным.

На ногах высокие сапоги, за поясом пистоль. За ним — ближайшие дружки: высокий и дородный Медведников, дюжий сутуловатый Кабанов, креол Чеченев, рыжебородый Баламутов, Васька Труднов с красной полнокровной рожей и другие, кто в кафтане, кто в парке, кто в зипуне. Все хорошо вооружены. В байдаре — двухфунтовая пушка.

— Что же ты, Гришенька, не встречаешь дорогих гостей? — задрав голову, спросил из-под стены Баранов.

Коновалов встал в полный рост ответил, размахивая тлеющим фитилем:

— Так гости-то незванные — нежданные, приготовиться к встрече не успели!

— Из-за чего распря, детушки? С чего обида? Или мы не православные, чтобы мирно все решить? Ты же умный, Гришенька, давай поговорим?!

Сильней задул ветер, низко над землей понеслись тучи, скрывая и открывая солнце. Баранов прижал рукой шапку к голове, чтобы не сдуло.

— В прошлом году ты уже поговорил с нашими каюрами, выкупленными из рабства у чугачей, они к тебе сбежали, — вразнобой закричали со стены.

— Я ли в том виноват? — В усмешке дрогнули усы Баранова. — От хорошего хозяина чадушки не бегают.

Коновалов позеленел от обиды, выругался в полный голос, схватил ружье, наставил ствол на управляющего с Кадьяка. Дружки Баранова снизу взяли на прицел его и всех засевших у бойниц.

— Ну, не дурак ли ты, Гришенька? — не мигая, смотрел на Григория гость. — Не в меня — в себя целишь. Узнают дикие, что мы с тобой в ссоре, — всем будет плохо, но я с киселевскими стрелками на Кадьяке, может быть, и отобьюсь, а вас в Чугачах и Кенаях точно перережут.

Дрогнул ствол на стене, поднялся выше.

— Зачем нам ссориться? Вы — артели Лебедева-Ласточкина, мы — Шелиховские. Они ведь друзья, компаньоны и пайщики. Между ними раздора нет, что же нам делить?

— Ну и балаболка! — расплевался Алексашка Иванов, вернувшийся на Нучек вместе с Коноваловым, и крикнул вниз, высунув голову из-за острожин.

— Ты скажи, сколько шкур на пай взяли твои промышленные в прошлом году, потом наше, добытое, посчитай! Ни Лебедев, ни Шелихов мне убытки не заплатят… Гришка, гони их, пока я этому хрену ус не отстрелил! — закричал, сатанея.

Баранов солидно поправил пышные усы, не положенные ему, купцу, по регламенту, усмехнулся с вызовом в глазах, сказал жестче:

— Пожалеете, ребятушки, да поздно будет!

— Убери партию из Кенайской губы с наших промыслов, потом говорить будем!

— На Касиловке мое зимовье было срублено раньше вашего редута, — глазом не повел на кричавшего Баранов, — а я вас не гоню — вместе промышлять предлагаю.