Управляющий резко махнул рукой, чтобы из байдары вынесли пушку.

Промышленные молча окружили его, выстроились квадратом, ощетинились штыками, как дикобраз иглами. Он размашисто перекрестил грудь, снова повелительно махнул рукой, подавая знак, и отряд двинулся к селению.

Если чугачи, народ эскимосских племен Собаки, по крови, языку, одежде и обычаям — родственниками кадьякам и алеутам, жили в окружении индейских племен Ворона и постоянно воевали с ними, то кенайцы были родней материковых индейцев, но жили особняком от них, среди эскимосов, и считались надежными союзниками русских промышленных партий. С тлеющим фитилем в руке, Баранов внимательно поглядывал вокруг, стараясь понять, было ли убийство его промышленных случайным или союзники прервали мирный договор. Летники пустовали. Кенайцы не спрятали даже деревянного идола, которого не показывали иноверцам. За селением на столбах висели семь ящиков с мертвецами. «Уж не поветрие ли у них?» — забеспокоился управляющий шелиховской артелью.

Из леса, крадучись, вышли два старика, покрытых накидками из кож.

Баранов приказал толмачу:

— Скажи, что, выкупленные у них каюры зарубили трех наших промышленных на устье Илямны.

Толмач перевел, старики оживились, залопотали, что их люди прячутся в лесу и вызвались пригласить тойона. Вскоре, с важным видом, из-за деревьев вышел вождь с бостонским мушкетом в руках. Его плечи были покрыты одеялом, голова, по обычаю индейских племен, украшена пухом и горностаевыми шкурками.

На вопрос, отчего в селении так много мертвых, вождь уклончиво ответил: жили-жили и умерли, наверное, пора пришла. Баранов, под прикрытием своих людей, вышел к нему и, скрежеща кольчугой, присел возле костра, к которому его пригласил кенайский тойон. При этом управляющий хмурился и вздыхал, показывая, что огорчен вынужденным немирным появлением. Кенаец стал расспрашивать о причинах визита и с легкостью согласился, что русские промышленные не могут оставить без наказания четырех убийц, подрядившихся к ним на промыслы. Чтобы начать переговоры и сыск стали торговаться о заложниках. Тойон, нажимая на то, что время бить оленей, всучил Баранову двух дочерей и двух сыновей именитых соплеменников.

Сговорились, что на время встречи промышленные тоже дадут почетных заложников.

Поиск каюров занял немного времени. Вскоре кенайцы привели к тойону и Баранову четырех мужчин. Один, краснорожий и коренастый, с выпиравшей на лбу жилой, смотрел дерзко, другие выглядели равнодушными к происходящему.

— Видно, хорошо жить у тебя, тойон, если рабы бегут к тебе, — оглядывая их, покачал головой Баранов. — Жаль наказывать, и без наказания оставить нельзя. Я думаю, того, кто пытался защитить нашего стрелка, ты накажешь сам, мягче других: почему бежал и не помог раненому? Что делать с убийцами — пусть решат ваши старейшины.

Краснорожий плюнул под ноги, показывая презрение к косякам.

— Всю зиму жили возле нашей крепости, — начал разглагольствовать Баранов. — Мы с вами делили последний припас. Никто из вас не скажет, что «Бырыма» кормил своих людей лучше, чем каюров. А вы, в благодарность, зарубили моих стрелков, которые верили вам как братьям. — Баранов распалялся, напоминая, что кенайцы своей волей пошли под руку Русского царя, когда их вырезали чугачи и даже получили от него медный герб — Российского двуглавого орла.

Тойон винился, хмуря брови: маленько забыли про Русского царя. Старый тойон умер, герб продали аглегмютам… Он говорил долго и красноречиво, при этом бросал на Баранова быстрые, резкие, испытующие взгляды. Осторожно намекнул, что знает, как хорошо служил России прежний вождь.

Старейшины посоветовались между собой и приговорили убийц к смерти.

Баранов выдержал задумчивую паузу, сделал вид, что переговорил с друзьями, сказал:

— Смерть — слишком суровое наказание. Мы думаем, если каждый кенаец ударит виновного шомполом один раз — этого будет достаточно.

Тойон опустил голову, одна бровь поднялась выше другой, стал думать. В отличие от воинственных и дерзких чугачей, кенайцы, как и алеуты, не выносили оскорблений побоями, предпочитая смерть. «Хитер!» — восхищались Барановым лебедевские промышленные. «Вроде, и мы ни при чем, и другим наука».

Подумав, тойон согласился, что придуманное косяками наказание справедливо. Приговоренных заперли в балагане, до полуночи их сторожил Прохор Егоров, слышал возбужденное лопотание. Когда его сменили, он пошел в кажим, — приказную индейскую избу из жердей, где расположились на ночлег промышленные и кадьяки с алеутами. Откинул полог, за которым устроился шелиховский управляющий, чтобы доложить о караульной смене.

При свете жировика увидел, как дочь тойона, нырнула под одеяло, а Баранов, сидя, с кряхтением, сдирал с плеч броню. Встретившись взглядом с черными насмешливыми глазами девки, натянувшей меховое одеяло до самого носа, Прохор усмехнулся, сказал управляющему, что арестованные ведут себя неспокойно. Тот выслушал, кивнул, вздохнул, смущенно бормоча:

— Погрешаю вот, по нашей мужской слабости. Сама пришла, — кивнул на девку. — Наверное, тойон подучил.

Посреди жупана — главной комнаты в кажиме — вокруг тлевшего очага спали промышленные. Одеяло Петра Коломина ходило ходуном, он тоже погрешал. Прохор наспех перекрестился, лег и натянул шапку на уши: хоть и пережил зиму в артели, все еще удивлялся, что у старовояжных промышленных нет ни стыда, ни брезгливости.

Утром, после ритуальных плясок, кенайцы открыли охраняемый балаган, где ночевали приговоренные к наказанию. Краснорожий лежал, уткнувшись носом в лужу крови: ночью он откопал под полом раковину и вспорол себе горло. Другой индеец, удивив сородичей, старавшихся даже собственную казнь превратить в геройство, растолкал охранников и побежал к морю. Берег в том месте был скалист и крут, но низок. Вода ушла с отливом, обнажив каменистое дно. Кенаец бросился вниз головой, но не убился, превозмогая боль, подполз к луже, сунул в нее голову и утопился, нахлебавшись воды. Его сородичи расценили такой способ самоубийства непостыдным. Двух других пороли по приговору. Один из них умер к вечеру. А на другое утро кенайцы подняли на столбы еще три ящика со скорченными, приготовленными для нового рождения телами.

Заложницы, обольстив «косяцких тойонов», ходили по селению, задрав проколотые носы, шныряли мимо часовых в кажим. Кенайцы стали смелей и развязней, выходили из леса с оружием, и вскоре в селении собралось до полутора сотен мужчин. После пира и плясок Баранов забрал своих промышленных, данных селению в аманаты: Чеченева, Куликалова, Ахмылина.

— С тебя, батька, по чарке, — ворчали они. — По совести, так и по второй бы налил: мы взаперти чуть с тоски не померли.

Надо было плыть, аманатить другие селения, но Коломин и Зайков взмолились: скоро месяц, как начались промыслы, а у них ничего не добыто.

— Наказали преступников, нагнали страху, и ладно… Понадобится помощь — придем. А вам в помощь дадим своих молодых стрелков: Егорова и Котовщикова.

На том договорились. Отряд в кенайском селении поредел, тойон уже поглядывал на русских стрелков неприязненно, предложил Кабанову полмешка бисера за пушку, обиженный отказом, стал жаловаться «Бырыме-тойону».

— Ты богатый колош, — похвалил бисер Баранов. — Но оружием только бостонцы и англичане торгуют, нам Бог и царь не велят!

Тойон ухмыльнулся и сказал, будто слышал от родственников, что Бог и царь не сердились, когда косяки, нарядившись кадьяками, захватили сильный корабль, а он, тойон, знает, где стоит богатый и слабый корабль.

Баранов хмуро помолчал, оглядываясь на караульных, и неохотно ответил, что прежний тойон говорил о давнем, когда корабль чужих белых людей угрожал царю. Затем спросил, откуда в жиле так много бисера. Тойон, поводив носом с торчащими из него костяшками, невнятно ответил: плавают тут всякие суда, дарят и меняют!

Снова Прохор стоял в карауле, теперь уже в чужой партии. Раздался условный свист, он ответил. Зевая, из кажима вышел Васька Котовщиков с охотской самокованной фузеей на плече. Посмеиваясь, зашептал:

— Я у Петьки девку отбил. Она под моим одеялом. Иди, вдруг не поймет, что другой. А поймет — что с того? — приглушенно рассмеялся.

— Страшная ведь?! — проскулил Прохор, понимая, что устоять перед соблазном не сможет.

— В темноте не видать! — сонно хохотнул Васька. — Рыбиной пахнет. В бане бы помыть и ничо, не хуже твоей рыжей бесовки.

Утром русичи, алеуты, кадьяки покинули кенайское селение, сели в лодки и двинулись к северу залива. К вечеру при хорошей погоде они высадились на небольшом острове, заросшем лесом. Место для лагеря выбирали в сумерках: поставили палатки, напекли мяса и рыбы. По жребию первым в караул пошел Котовщиков. Ему повезло: он мог спать с полуночи до утра. Прохору же выпадала самая трудная смена, разрывавшая ночь надвое. Перед отбоем Баранов, клацая кольчужкой, обошел палатки.

— Почему без чарки ложимся? — ворчали его дружки.

— Легкий был день, — отвечал управляющий. — Нечего добро переводить попусту.

— Что с того, что легкий, — не то в шутку, не то всерьез возмущались старовояжные. — Мучились, сивучину водой запивая: ее туда, она обратно… С чаркой легче.

Прохор задремал, вспоминая прошлую ночь с кенайкой. Она не отличила его от Васьки или делала вид, что не поняла подмены. Утром Прошка брезгливо отмывался морской и пресной водой, мысленно зарекался впредь сторониться греха, но к вечеру стали донимать навязчивые воспоминания прошлой ночи. Бывшая аманатка увязалась за Васькой и теперь, должно быть, легла под байдарой, чтобы пробраться к нему среди ночи. Если старовояжные узнают, что Кот стоял на часах с девкой — побьют, хоть и безлюдье на острове.