— Шелиховский каюр под кустом кучу навалит, и на десять верст не подойди — их земля! — крикнул Иванов.

— С тобой промышлять? — искренне удивился Коновалов. — Ты ведь черта обманешь… Думаешь, кругом одни дураки? Слышали про хитроумного, который дружкам морды выбрил, сажей вымазал, шведский корвет спалил и на диких все спер…

На стене дружно захохотали. Усы Баранова ощетинились, задравшись концами вверх, но улыбка не сошла с лица.

— А вот об этом, Гришенька, по контракту ты обязан не мне, а Охотскому коменданту докладывать! Значит, не договорились? — жестко усмехнулся. — А жаль! — И добавил с угрозой в голосе: — Ладно, отпусти Котельникова, и мы уйдем, не возьмем греха на душу.

— Накось, выкуси! — сложил дулю Алексашка Иванов. — Сначала убытки оплати за прошлый год.

Улыбка начисто сошла с лица Баранова, в глазах попыхивали недобрые искры:

— День был вчера солнечный, — он обернулся к морю и кивнул на вытянутый на берег пакетбот. — «Георгий» хорошо просох! А что, Гришенька, если я его подпалю на прощание?

Угрюмый Кабанов приложил ружье к плечу, прищурился, повел стволом по стене и выстрелил по высунувшемуся из бойницы рыльцу фальконета.

Запела отрикошетившая пуля. Ульяна с визгом подскочила на мостках, показав пшеничную косу. Теперь захохотали внизу.

— Выдай! — Нехотя кивнул Алексашке сникший Коновалов.

Тот, матерясь, закинул на плечо фузею, спустился вниз. Ворота чуть приоткрылись, из проема выскочил Ларион Котельников, спроваженный пинком в зад, виновато улыбнулся своим.

— Я ухожу, ребятушки, — сняв шапку, раскланялся Баранов. Издали глубокие залысины на белобрысой голове сливались в солидную плешь. — Коли жизнь заставит — приходите. Я вам помогу, встречу по-христиански, и сегодняшний день не припомню. Я ведь не такое говно, как ты, Гришка!

Шелиховские артельщики гурьбой двинулись к берегу. Баранов что-то говорил на ходу и размахивал бобровой шапкой. Коновалов несколько раз брал ее на прицел. Подстрекал нечистый попортить для куража, но Григорий не выстрелил, устоял перед искушением. Вроде бы, и ветер стал стихать.

— Гришка-то струсил, — хохотал рыжебородый и конопатый Баламутов, усаживаясь в лодку. — Пугнули мы его изрядно. Так ведь?

— Нет, не так! — спокойно возразил Баранов. — Просто Гришка не такой дурак, как некоторые из наших.

— Струсил, — не унимался Баламутов. — У него в крепости два десятка калек. Мы бы их в полчаса связали… Даже бабу к фальконету посадил.

— А они бы потом вернулись с промыслов, собрали человек двести против нас и разнесли бы Кадьяк, — спокойно сказал Баранов и добавил с печалью: — Мне бы таких удальцов, да я бы всю Америку под государеву руку подвел!

— Откуда лебедевские знают про «Меркурий»? — хмуро спросил Кабанов. В лодке настороженно примолкли. Василий Медведников пророкотал прокуренным басом:

— Не загремим ли кандалами, Андреич?

— Детушки, — с усталой печалью в голосе вздохнул Баранов. — Я ли не читал вам тайное послание Охотского коменданта за его собственноручной подписью? Из Петербурга донесли иркутскому губернатору, что для грабежей наших колоний снаряжен корвет «Меркурий» под началом англичанина Кокса и что появиться он должен под враждебным шведским флагом… Наш камчатский покровитель, коллежский асессор Иван Кох, дал мне инструкцию — в случае нападения врага победить его многоумством и природной нашей храбростью, каковой другие народы лишены… Так и сказано. Его послание всегда при мне! — Баранов похлопал себя по груди, под кафтаном клацнула броня. — А пока оно здесь — бояться нам нечего.

— Не носил бы ты кольчуги, а то потонешь вместе с письмом, — с опаской в голосе укорил Кабанов.

— Охотней спасать будете! — насмешливо подергивая усами, ответил управляющий. Он не договаривал, что с последним транспортом получил известие: война со шведами закончилась еще три года назад, по слухам, капитан Кокс умер в Кантоне от лихорадки. И теперь он, Александр Баранов, втайне от друзей ломал голову, какой корвет крейсировал возле Кадьяка под шведским флагом?

Горели костры. После удачного промысла на камнях рядами лежали туши бобров. По локоть в крови, промышленные снимали шкуры, мездрили, срезали жир с мяса. Едва не задевая людей крыльями, над лагерем носились чайки, дрались из-за лучших кусков. Жирное воронье лениво ворошило брошенные внутренности. Чугачи и алеуты порознь разбили два стана, поставив на бок байдары вместо балаганов. Русские промышленные варили мясо бобров, предпочитая его другой пище. Чугачи и алеуты пекли сивучьи ласты, топили жир. Запах печеного мяса уносило по заливу.

— Смотри-ка! — Васька Котовщиков указал в море окровавленным ножом.

Прохор вытер лоб о предплечье, оглянулся: огромный баклан заглотил такой кусок, что добрая половина свисала из клюва. Птица била крыльями по воде и не могла взлететь. Алеуты стали кидать в нее камни. Баклан яростней заработал крыльями и лапами, но кусок не отрыгнул.

Вечерело. Промышленные собрались у костров и пили чай, вокруг лагеря стояли секреты из русских людей. Мир с кенайцами был непрочен, да и шелиховские артельщики могли напасть, мстя за недавние обиды.

Переваливаясь с боку на бок, в лагерь приплелся отъевшийся после зимовки работный алеут: босой и простоволосый, в перовой парке до пят, он присел на корточки рядом с передовщиком, помолчал столько, что Коломин понял — пришел не спроста, но с вестью, затем равнодушно пробормотал:

— Косяк зарубленный там! — Махнул рукой в сторону.

Рубец на щеке передовщика побелел. Коломин насторожился, зыркнул по сторонам, приказал Храмову и Баклушину, чтобы алеута поили чаем и от своего костра не отпускали, окликнул Прохора. Егоров подхватил фузею.

Вдвоем они прошли на другую сторону острова, покрытого хвойными деревьями. Здесь на берег была вытащена чужая байдара. Караульные склонялись над стонущим в ней человеком. Галактионов стрекотал, как сорока, бегал от ручья к раненому и шапкой носил воду.

— Давно приметил — что-то к берегу несет! То ли дохлого кита, то ли байдару. А тут вона что…

— Кто таков? — спросил Коломин и узнал шелиховского стрелка из старовояжных. Его парка была в крови, фланелевая рубаха присохла к телу.

Третьяков мочил ее и осторожно отдирал от раны. Она была глубокой и гнойной: плечо перерублено вместе с ключицей.

— Кто тебя? — опустился на колено передовщик.

— Кенайцы! — прохрипел раненый, облизнув губы. — Наши каюры напали, выкупленные у кенайцев… Меха мы везли от Малахова… Дмитриева сразу, потом Еремина, — раненый перевел дух. — Я, слава Богу, среди своих.

— Довоевались! — простонал Коломин, сжимая лицо ладонями, сгоняя со щек прилившую кровь. Помолчал, мотая чубатой головой. Обернулся к Третьякову с красными, воспаленными глазами: — Прошка с Котом вместо вас заступят в караул. Ты с Галактионовым положите раненого в лодку и во всю мочь плывите на Кадьяк. Мы при кострах дошкурим зверя и пойдем в Кочемакскую бухту к Зайкову под пушки «Иоанна», оттуда всей партией, — в Никольский редут. За три дня чугачи нас, может быть, не предадут, а после будем биться, пока вы не приведете помощь.

— На поклон к шелиховским? — неуверенно застрекотал, было, Галактионов. — Малахов меня на кол посадит после того, что было!

Третьяков, поскоблив пятерней лысину, с досадой поморщился:

— Может, раненого сдать, да к Гришке?..

— Васенька, ты чего? — едко щурясь, спросил передовщик, растирая отметину на щеке. — Хочешь, чтобы с тебя, как с бобра, шкуру сняли? Да пока Гришка партию соберет, пока его найдете, тут все против нас объединятся.

После и с барановскими и с киселевскими не отобьемся.

Залитую кровью байдару подсушили, промазали жиром, настелили веток на дно и осторожно уложили раненого. Он то впадал в забытье, бормотал несуразное, то стонал. Из-за гор на матером берегу выползла луна. Вскоре на трехлючке приплыли алеут, принесший в лагерь весть, и Васька Котовщиков, посланный на смену караула. Галактионов, Третьяков и прибывший алеут пересели в байдару с раненым, привязали к корме пустую трехлючку и растворились во тьме. Некоторое время еще слышался плеск весел, потом все стихло. Коломин перекрестился на восток, где все выше поднималась печальная луна — половинчатый месяц.

— Грехи наши! — ворчали у костра промышленные. — Второе лето — чтонибудь да случится.

— Братья Котельниковы наплюют мне в глаз, — стонал Храмов, хватаясь за голову.

— Хватит душу травить! — прикрикнул на них Коломин. — Когда своих убивают — не до обид. Нас кончат, на том не остановятся, пока не перережут всех до самой Камчатки. — Он сплюнул в сердцах и тихо добавил: — Алексашка Баранов не дурак, поймет!

До Павловской бухты Третьякову с Галактионовым плыть не пришлось.

Возле Бесплодных островов они встретили две большие байдары под началом самого Баранова. Ларион Котельников, как на грех, оказался при управляющем, кинулся с кулаками на Третьякова, но Баранов его удержал.

Раненый был еще жив. По просветленному лицу текли благостные слезы: дал Бог отойти среди своих, не всякому промышленному такая честь.

Третьяков, опустив круглую лысую голову, без шапки, ждал новых унижений, но Баранов быстро утихомирил озлобившихся спутников:

— Не время спорить, детушки. Сегодня искру не зальем, завтра большой пожар тушить придется! — И к Третьякову: — Ваших возле Никольского редута и по всей губе должно быть до полусотни, да мы, да на алеутов, с оглядкой, можно положиться — они нынче озлоблены против кенайцев и чугачей: можно собрать больше сотни стволов.

Барановские байдары повернули на север, догнали партию Коломина и объединились с ней.

Был ясный и солнечный полдень, а над кенайским селением висели дымы, что не вязалось ни с обычаями здешнего народа, ни с погодой, ни со временем суток. Сводный отряд высадился на берег. Баранов в кольчуге и шлеме, с двумя пистолями за кушаком, потоптался на месте, ожидая посыльных или, хотя бы, пущенной кем-нибудь стрелы. Не заметить прибывших в селении не могли, но никто не вышел, не было и никаких признаков готовящегося нападения.