Про войну он так располагал, что ему лично и не доведется выпалить даже из пистолета, поскольку назначат начфином полка, будет шуршать ведомостями, пересчитывать купюры, подшивать бумажки. Оно и в самом деле предстояло ему так — до лета сорок третьего. Из техника-интенданта Лебедев стал капитаном в узеньких интендантских же погонах, получил не за храбрость, а за усердие Красную Звезду, медаль «За боевые заслуги», первую благодарность от имени Верховного — за Орел и Белгород, — и так бы дотянул до майской великой Победы, вернулся в свой городок — шуршать ведомостями, провозглашать, когда надо, лозунги, скучно и правильно тянуть пространный свой век, если бы тылы полка, ведомые головотяпом, не отстали однажды на марше и не вдрюпались фрицам в зубы… И тогда начфин капитан Лебедев, прикладывая к правому глазу левую стекляшку полуразбитых очков, садил из неухоженного, неумелого нагана — начфину и «ТТ» не выдали, а дали наган с патронным, на семь пуль барабаном. Лебедев знал, конечно, что в полковой кассе — железном ящике — оставалось всего-навсего девять тысяч двести сорок четыре рубля пятьдесят шесть копеек, по базарным ценам, известным из писем, на два десятка буханок недостанет, но то были казенные, государственные деньги, заработанные самоотверженным трудом советских женщин, подростков и стариков, заменивших на трудовом фронте защитников Родины, так помнил капитан интендантской службы Лебедев, и он палил из нагана, лежа у колеса, и неловко швырнул две гранаты, хранимые при полковой кассе, а третьей подорвал и ящик, и себя, чтобы не достались врагу деньги, заработанные самоотверженным трудом, и не достался гадам-фрицам на растерзание он сам, командир (пускай и в интендантском чине), коммунист и орденоносец.

Это ему предстояло через два года, пока же Лебедев и вообразить такого не мог, и он прикидывал сейчас, что надо с Прошкой-соседом договориться насчет дровенок зимою, и неплохо бы выпросить в МТС хозяйственного мыла для Розы, и успеть приколотить расшатанную доску на крыльце, и успеть написать маме — приехать она уже не угодит, поскольку отправка ему завтра спозаранок.

Такие вот обыкновенные мысли переплетались у него с другими — про историческую миссию, выпавшую на долю, про защиту Отечества, она, как сказано в Сталинской Конституции, есть священный долг каждого гражданина СССР, про несомненные успехи наших войск, вот уже десять дней сдерживающих натиск озверелого Гитлера.

Происходило все это второго июля, и только назавтра услышит Лебедев, собираясь в райвоенкомат, речь любимого и родного товарища Сталина, обращенную к братьям и сестрам, покуда же, пребывая от войны в тысячах верст, не знал Станислав Николаевич правды о творившемся там и потому еще не опасался ни за страну, ни за себя: газетам он верил, а газеты пока что помалкивали о большой беде…

Городок пустым выглядел — кто работал, тот работал, а прочие хоронились от несусветной жарищи, — и никого знакомых Лебедев не повстречал, хотя желал того, чтобы показать повестку и поговорить о себе. И еще — не понять, с чего бы — распирало что-то радостное и смутное, он угадать не мог сперва, но вскорости вспомнил Тоню и, остановись у чужого забора, сочинил длинный и красивый разговор про любовь, про долг и супружескую верность и, сочинив, затосковал, перекинувшись мыслями на Розу, свою законную супругу.

Женился он — по здешним понятиям — поздно, четверть века разменяв и, еще того чудней, взял перестарку, на шесть лет возрастом больше, но раздумывать Лебедеву не пришлось: Роза так ущучила за жабры, не трепыхнулся, двинул в загс, будто в баню или на базар.

Телом Роза была просторная и прочная, словно печь, а Лебедев на вид хиловат, но, удивив тем и порадовав жену, в постели он оказался хорош, Роза хахалей прежних отставила, ей и Лебедева хватало вдосталь. Ребенка, однако, сколько Лебедев ни усердствовал, зачать Роза не смогла, так она объясняла, на самом же деле травила себя спорыньею да йодом, баба она здоровущая была, однако утомлять себя заботами не желала, снадобья же всякие не вредили ей ничуть.

Лебедеву про ее хитрости нашептали, но перечить Розе не посмел, все делал, как она велела, только в одном не удалось ей своротить по-своему: рваной нитки, линялого лоскута с работы Лебедев домой ни разу не принес, и жульничать Розе приходилось самой; работала в райкомхозе, воровала от мужа втихаря, считала недоумком, он такой: возьмет, да и раскроет.

А любви не было, дом был да постель, и сейчас Лебедеву сделалось горько-прегорько, и тут он и подумал о смерти: не вернуться ему ежели с войны, так что после него на Земле останется? Ни дитяти, ни сада; ни стиха не выдумал, а жил ведь тридцать шесть годов…

Квартира у них числилась жактовская, но вроде бы и своя, ведь просуществовали тут десять лет с хвостиком, и Лебедев ценил и берег обретенное собственным горбом добро — и комод, уставленный вазочками да флаконами, бумажными цветами, коробочками из-под розовой пудры, и два сундука, поузоренных жестью, и венские стулья с протертыми добела сиденьями, и долгий стол под скатеркой-ришелье, и гипсовый бюст Александра Сергеевича Пушкина к столетию со дня трагической гибели, бюст, покрашенный, поскольку испачкан был, черным лаком, и тканные из тряпья половики, кровать с расписными сплошняком железными спинками, шкатулочку из уральского камня, где хранились Розины медные, со вставленными стекляшками серьги да колечко, и тяжеленный шар из стекла, в него хитроумно вставили разноцветные цветочки, стеклянные тоже. И еще лежали на комоде часы, дедовы еще, похоже, что корпус из чугуна, и циферблат черный, а цифры врублены из той же меди, совсем тусклой — Лебедев ценил и берег все это, и теперь ощутил жалость к тому, что приходится это все оставлять и кто как скажет — вдруг навсегда.

Роза придет лишь к вечеру, Станислав Николаевич мог, понятно, ей протелефонировать из артели, но этого не сделал и не жалел, что не сделал, — проститься еще успеют, разговаривать особо не о чем, а ему хотелось напоследок побыть одному в прохладном, ухоженном и, как бы ни было с Розою плохо, а все-таки родном доме.

Курить в помещении Роза, женщина культурная, ему не дозволяла, но, будучи в данную минуту полным и всецелым хозяином, Станислав Николаевич запретом пренебрег, доставил из спаленки в горницу дорогущую, из стекла под хрусталь пепельницу, задымил гвоздиками, папиросами «норд».

Прежняя его жизнь завершалась, и впереди мутно и неясно брезжила неизведанность, и еще подхлестывало воспоминание о разговоре с Тоней, об удивительном люблю, услышанном впервые. Лебедеву захотелось рассказать кому-то про себя, про свою жизнь, про то, что думает он теперь. Он достал из кармана оправленный в жестянку-наконечник тонкий карандаш, вынул тетрадку и принялся немедля составлять стихи.

Пела и просилась наружу лебедевская душа — и легкие, красивые стихи написал он за полчаса красивым своим почерком на красивой и гладкой — по восемнадцать копеек тетрадка — бумаге.

Вот какие стихи сотворил, уходя из прежней обыденной жизни, бухгалтер Станислав Николаевич Лебедев:

Он семь классов кончил, Станислав Лебедев, да краткосрочные курсы и читал по большей части лишь областную газету — велели на работе — и еще радио слушал, тем и питался, что давали ему: передовицами да припевками… Он прочитал стихи вслух и с выражением, переписал чернилами и, положив на комод, принялся разглядывать фотокарточки, то и дело перечитывая свои стихи.

За глупым тем занятием и застигла Роза — услыхав шаги, листок он спрятал — и, как всегда, не сказала ему «здравствуй», не спросила ни про что. Лебедева она за человека признавала только в постели, но тут Станислав Николаевич заговорил сам, показал повестку, завиноватившись отчего-то.

— А ба-атюшки, — сказала Роза, припала к мужнину плечу, она тужилась заплакать, никак не могла и, попричитав, оторвалась как бы через силу, кинулась на кухоньку и там, разжалобив себя, остающуюся теперь солдаткой, вышла с мокрыми глазами. Лебедев принялся виновато утешать, помня о том, как все-таки худо придется ей в одиночку, и казня себя за сегодняшний, теперь вроде изменнический разговор с Тоней.

А Роза, мельтеша по комнате, принялась тотчас же собирать мужнины вещи, соображая про себя, что вряд ли с войны вернется Лебедев — она числила его трусом и считала, не своим, впрочем, умом докумекала, так газеты писали, что погибают трусы прежде остальных. И она Лебедева жалела — был удобный муж, покладистый, непривередливый, работящий, пригожий в постели, только вот шахер-махерами заниматься не мог, но Роза и без него приспособилась выкручиваться, добавляя к жалованью.

Мясо в погребе имелось, Роза велела крутить фарш на пельмени, чтобы позвать родственников и гостей, Лебедев послушно взялся за привычную работу и, ею увлечен, позабыл, почему соберутся гости, ему показалось — в жисть не покинет уютные свои комнатки со шторками дешевого тюля в цветочках, подзорами на супружеской постели, флакончиками на комоде, с обильной и вкусной едою и, когда пожелается, выпивкой. Правда, выпивки он желал редко, и за это Роза его втихаря презирала, поскольку настоящий мужик — он должен выпивать хотя бы для того, чтобы жене было приятно его бранить и показывать власть, а над Лебедевым власть показывать нечего ей было — так покорялся.