Пока Лебедев проворачивал мясо, наточив сперва нож мясорубки впрок, для Розы — он с женою разговаривал и, осознав себя главою семейства и будущим отважным воином, делал всякие назидания. Роза метушилась туда-сюда, прихлестнула к подштанникам пуговицы, подлатала нательную, что похуже, рубаху, прокатала вальком портянки — сказал сам, что сапоги обует, так он выразился — и разыскала эмалированную, с выбоинками, кружку, алюминиевую ложку, хотела положить и столовый нож, но передумала, обойдется и так, в повестке про ножик не сказано, там все перечислено, что мобилизованному при себе иметь.
Постучав мимоходом в стенку, она кликнула шабровскую пацанку, наказала, кого позвать на провожанье, мигом раскатала тесто, пельмени она будто выстреливала из-под рук, слепила три с половиной сотни — больше пожалела, все одно водки нахлыщутся, любая закуска им полезет, а то и вовсе жрать не станут, налимонившись — и еще за выпивоном быстренько сгоняла своего Лебедева, денег ассигновав, и за капустой его снарядила, за прочей соленостью. И тут — кто по душевному расположению к солдату, кто по соседскому, шабровскому обычаю, а иные ради выпивки дармовой — начали прибывать гостенечки.
Звано было — при мужьях или, соответственно, при женах — девять душ, но и негаданными явились несколько. На порожке Лебедев каждого и с почетом встречал, оплаченный в парад, и всякий ему говорил приветливые и сочувственные слова, титуловал защитником Родины, солдатом, рекрутом, и Станислав Николаевич повыпрямился и осанкою сделался поважней против обычного; хоть и без того, малорослый, он всегда старался казаться несуетным и достойным, как и полагается мужчине в годах и при хорошей должности в номенклатуре РИКа, райисполкома то есть.
Последним — но к назначенному все же времени — обнародовался Витек, Виктор Семенович Карасев собственною персоной, отягчен свертком, и Лебедев смикитил, что к чему, премию угадал себе, но спрашивать, однако, не унизился, и Карасев откладывал сюрприз напоследок, хотя и распирало — тишком Розе похвастался, показал синего бостона тройку, и Роза благодарила долго и проникновенно, зная, что костюм загонит за полторы тысячи, а может, и поболе.
Гости подобрались приятные Лебедеву, не по должности его уважившие, а по сердечной симпатии, например, Глебова Тамара Дмитриевна, секретарь исполкома, никак от него не зависимая, или Хотеев, краснознаменец и многих боев участник, и троюродные сестры и братовья. Только Шурку Апраксину, известную блядешку, Лебедев у себя в застолье видеть бы никак не хотел, но то была Розина подружка, воспротивиться — как?
Прежде все было у Лебедевых обыкновенно: лили в стаканы водку, роняли на застеленные полотенцами колени дрожливый холодец, говорили — как на именинах или поминках — кто про что. Но сегодня основное событие в памяти все-таки держали, толковали про войну и про Лебедева, и он, ослабнув с первой порции, вынул из нутряного кармана листок, с выражением, по-школьному огласил стихи. Витек Карасев, хлебанув с утра вдосталь, сильно Лебедева зауважал, полез целоваться и только тут, когда все приняли достаточно для трезвой оценки, мигнул хозяйке, та приволокла с кухни презент и, распялив тройку всем на обозрение, Карасев Виктор Семенович двинул речь о верных сынах Отечества, о близком и неминуемом разгроме бесноватого фюрера, о заботе Родины и прочем-подобном, а Лебедев целовал Витька в мокрые, пахнущие винегретом губы, и Витек сулил не забыть Розу и поддерживать ее чем только в силах и, коли не вернется Лебедев с войны, все равно пособлять Розе Леонидовне, — он так Розу обозначил напослед, хотя знал ее с малолетства.
А Шурка Апраксина, известная городу курвенка, заплакала от растроганности, от простой причины, что никто ей не дарил дорогих вещей и предметов, а чаще с нее же и требовали на поллитру после короткой любви. И пожалела очкарика Лебедева, уходящего воевать, и Розу пожалела, свою подругу, и, не умея ничего другого выдумать в утешение, сказала Розе втишок:
— Ночевальщика тебе обеспечу, не боись…
И Роза, не терпевшая без постельного баловства двух суток просуществовать, ей кивнула, а после, застыдившись, долго и липко целовала при всех Лебедева, жалась тугим животом, просила опять продекламировать сочинение про войну, и Лебедев повиновался, гордясь и собою, и своей простой, честной, открытою жизнью, в коей нечего ему прятать и таить.
Витек, из всех самый близкий Лебедеву, когда уж до полуночи допетушились, начал подмаргивать и намекать гостям на покой, а хозяевам желать последней радостной ночи. Тогда все разом подниматься стали, кто допив, а кто и не допив, но стараясь добрать на ходу, — тут вот, Лебедева отманив на крылечко покурить, и сказал Витек хмельные и честные мужские слова:
— Стаська, не вернешься ты, парень, точно говорю. Ты уж меня извиняй, однако — не вернешься.
Будь Карасев потрезвей — может, он такого и не сказал бы, а может, и сказал, потому что считал Станислава другом и тот уходил воевать, и напоследок, полагал Витек, надо не блудить душой, а говорить главное, вот он и объяснил, отчего и почему:
— Мужик на свете — он бабьей верой храним и любовью, а твоя, извиняй уж, Роза — ей только твой он и нужен, а сам ты ей…
Он это не так литературно Лебедеву обсказал, попроще, и Лебедев содрогнулся от смертной тоски, утащил Витька в горницу, налил два полных стакана и вымахал первым.
И тогда — под конец самый — поднялся не хмельной и свято верующий в правду инвалид многих боев краснознаменец Хотеев и, ударив по звонкому вилкой, сказал главное и основное, то, что, к слову, думал каждый за столом, только не умел выразить, — он сказал про нашу победу, про великие наши дела и великого вождя, и Лебедев, снова забыв о Витьковом пророчестве, осознал себя человеком значительным и отвечал Хотееву красиво — как он, Лебедев, правильно жизнь прожил, как честно воевать будет и как непременно вернется живым в родной город, к семье и товарищам по созидательному труду во имя построения социализма и коммунизма. И все загомонили, принялись тянуть стаканы поближе и чокаться. Только Лебедев больше пить не стал, исправно почокавшись.
На дворе туго лилась, одымляя траву, большая луна, верещала в сараюшке бессмысленная матка. Лебедев спровадил гостей и постоял у калитки, расшатанной и брякотливой. Невеликий хмель выветрился мигом — наверно, потому, что пил Станислав Николаевич редко и неподробно, спиртное в себе организм не держал, не копил… Думалось Лебедеву про важное, а про что именно — этого Станислав Николаевич ни себе, ни другим не сумел бы обозначить.
Но тут вспомнил он Витьковы слова, вдогон ответствовал вслух:
— Не вернусь, гришь? Хрен в зубы! Вернусь, и вся недолга!
Напротив, у палисадника, покачнулась гибкая тень, перечеркнула дорогу, и прошелестел ветерком Тонин голос:
— Стасик, прощай, любименький мой, прощай, родненький…
И не смея — рядом с домом-то! — к ней подойти, откликался Лебедев отчаянно и веряще:
— Я уж постараюсь, Тоня…
Он еще посидел на бревне и дал зарок — не ложиться с Розой сегодня, ведь не любила она. И еще зарекнулся разговаривать с ней напоследок. Он посидел, покурил, застал в комнате спорый порядок и стихи свои увидел вставленными в рамку рядом с карточками. Роза вовсе не ругалась, что задержался где-то, поднесла выпить, и Станислав Николаевич повиновался. А хлебнув, он снова полез в комод, выудил документы и карточки, стал Розе подробно втолковывать, как честно и правильно жил, хвастал благодарностями, справками, удостоверениями. Роза помалкивала.
Спать его Роза положила, конечно, к себе — а случалось, и на сундуке ночевал, — и, вздремнув мало совсем, Лебедев поднялся мятый, опустошенный, гордый собою мужчина. И, врубив репродуктор из черного картона, услыхал слова товарища Сталина: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои», — и содрогнулся, как велики оказались наши потери, но и возгордился тем, что его назвал братом сам товарищ Сталин.
И ушел он воевать и не вернулся живым…
1969, 1981 гг.