«Форт О. — на страже. Он — наготове!»
Так заканчивался наш репортаж 1937 года.
Из книги воспоминаний бывшего командующего дважды Краснознаменным Балтийским флотом адмирала В. Ф. Трибуца «Балтийцы вступают в бой», вышедшей в 1972 году:
«…форты Кронштадта, особенно литерные «О» и «П»… вели интенсивный огонь из своих орудий по узлам дорог, переправам, скоплениям живой силы противника в Териоках и Куоккале, били по его огневым точкам, облегчая нашим войскам закрепление на основном оборонительном рубеже… Артиллерийского огня номерных, литерных фортов… фашисты боялись».
Третий день командировки мы провели у подводников, но уже не в Кронштадте, не на острове Котлин, а на материке, в Ораниенбауме, который моряки издавна называли Ранбовом, и сейчас так называют, хотя он переименован в Ломоносов. Мы сидели в кают-компании плавбазы подводников, бывшей царской яхты, и записывали рассказы командиров лодок, флагманских специалистов.
«Длительному пребыванию под водой учатся в автономном плавании. Лодка уходит в одиночку и надолго в определенный четырехугольник моря, и там мы, как принято у нас говорить, отрабатываем задачи. Школьники решают их у доски или в тетрадке, мы тоже так делаем в учебных классах, но продолжаем занятия в открытом море, под водой.
Расскажу об одном таком походе, последнем по времени, минувшей осенью. Как обычно, проверили перед уходом на позицию каждого члена экипажа — здоров ли, да и лодку на тот же предмет — здорова ли. Убедились, в частности, что цистерны полны топлива и утечек нет, в море хватишься — будет поздно, придется из-за недостачи горючего возвращаться в базу, а это уже не автономность.
Синоптики вычислили шторм, но командование решило не откладывать похода: плавать нужно в любую погоду. Предсказание сбывалось: ветер крепчал и к рассвету достиг 8 баллов, для лодки на поверхности это многовато. Мы приготовились к погружению — перекрыли все наружные отверстия. Я спустился из рубки, прочно захлопнув за собой люк. Все задраено, лодка герметически закупорена и медленно пошла вниз.
Подводная жизнь резко меняет человеческое поведение: необходимо помнить, что кубатура лодки невелика, каждый кубический сантиметр воздуха дорог. В надводном состоянии мы ходим по палубе, проводим собрания, даже боксом занимаемся. На глубине не помитингуешь, не побоксируешь. Вахтенные, дежурные заняты делом, стоят на постах, наблюдают за отсеками. Остальные — отдыхают. Но на погрузившейся лодке отдых особый, специфический. Только лежа, только в неподвижности должен находиться отдыхающий. Двигаясь, человек поглощает 40 литров кислорода в час, а лежащий в неподвижности — 15, сберегая нам 25 литров. Так что отдых на лодке тоже дело, тоже вахта!
Ночью мы хотели всплыть, чтобы запастись воздухом. Но на море стоял штормяга на десяток баллов, если не на всю дюжину. Лодку то выбрасывало на высоту, то зарывало и кормой и носом, чуть не на попа ставило. Решили переждать непогоду, ушли на глубину, в тихие слои. И когда выплыли через несколько часов, уже не штормило. Дул ветерок легкий, нежный, приятно обвевающий. Люди выбежали на верхнюю палубу, глотая свежий воздух. Чертовски ведь устали в сдавленной атмосфере под водой. Я прислонился к релингу и вздремнул стоя, говорят, даже храповицкого задал…
Днем мы, как правило, шли под водой, ночью всплывали. Получалось, что ночью у нас день, днем — ночь. И соответственно распорядок суток: в 6 вечера — утренний завтрак под водой, в 9 вечера — обед наверху, в 2 часа ночи ужин тоже наверху, а в 8 утра — вечерний чай под водой.
В конце плавания мы решили уйти под толщу воды на продолжительное время, более длительное, чем в предыдущие залегания. На грунте лежали. Если в верхних слоях температура была примерно +25°, то здесь она упала до почти минусовой. Самое высокое тепло было +5. Начались простуды. Врачевали заболевших боцман и я. Накладывали компрессы, ставили банки, прописывали таблетки и капли. Одному краснофлотцу, пожаловавшемуся на больное горло, боцман по ошибке выдал слабительные таблетки. Спохватился, когда тот уже их принял. И, о чудо, горло они вылечили, а основных своих функций не исполнили…
Ну это я вам так, для шутки.
Все задачи автономного плавания были нами решены. Продолжалось оно дольше, чем предполагали, и остается пока рекордным для лодок типа нашей».
Рассказ командира подлодки был напечатан без указания фамилии по тогдашним соображениям секретности.
Это был Михаил Федорович Хомяков, моряк лет сорока, но для его возраста и опыта — невысокого воинского звания: старший лейтенант.
Объяснение этому я нашел через много лет в книге «В глубинах полярных морей», которую написал Герой Советского Союза контр-адмирал Иван Александрович Колышкин, командовавший в войну бригадой подводных лодок Северного флота. (Я редактировал многотиражную газету этого соединения «Боевой курс».)
Колышкин и Хомяков были одногодками, однокашниками в военно-морском училище и с некоторым перерывом долгими сослуживцами на подплаве.
Вот что пишет Иван Александрович:
«Мы служили с Хомяковым в Кронштадте… Потом я перешел на Север, а Михаил Федорович оставался на Балтике… Тут и случилась с ним неприятность.
В одну из темных ночей подводная лодка капитан-лейтенанта Хомякова столкнулась с небольшим судном. Авария произошла целиком по вине судна, лодка оказалась пострадавшей стороной. Коль уж сам факт аварии имел место, то решено было наказать и командира лодки. От должности его не отстранили, а в звании снизили…»
Так Хомяков, представленный перед этим к званию капитана 3-го ранга, оказался старлейтом. На военной службе всяко бывает; впрочем, не только на военной.
Мы могли бы встретиться с Хомяковым в войну, поскольку он, уже капитаном 1-го ранга, командовал дивизионом лодок на Севере. Но по трагическим обстоятельствам не повстречались. Я был назначен редактором «Боевого курса» как раз в те дни, когда Хомяков ушел в море…
У Колышкина читаем:
«…неожиданно командующий приказал мне отправить в Карское море «К-1».
Почему именно «К-1» в Карское море? Чем была вызвана такая необходимость? Оба подводных крейсера стояли в ремонте. Правда, «К-1» была уже почти отремонтирована и ее готовность измерялась недолгим сроком. Но командир лодки Стариков с началом ремонта получил отпуск и еще не успел вернуться. Времени же, чтобы вызвать его, не оставалось.
Почему же все-таки потребовалось направить в Карское море именно «Катюшу»?..
Командующий терпеливо объяснил. Не исключена возможность набега на наши внутренние коммуникации надводных рейдеров. Поэтому признали целесообразным иметь в Карском море подводный крейсер, вооруженный солидными пушками и способный вести артиллерийский бой.
Предпосылка с тактической точки зрения была несостоятельной. Если перед лодкой ставится задача по прикрытию своих коммуникаций от надводных сил, то в расчет должно приниматься лишь ее торпедное вооружение. Противник может послать для рейдерства корабль не менее чем крейсерского класса. А против такого корабля глупо даже применять лодочную артиллерию. Она нужна для самообороны при вынужденном всплытии или для удара по транспортам, не добитым торпедами…
И если уж так требуется «лодка с пушкой», то чем плоха, например, лодка типа «С», которых у нас сейчас хватает? Ведь на них стоит такая же «сотка», что и на «Катюшах». И наконец, как же можно посылать в боевой поход лодку без командира?
Все это я, может быть слишком взволнованно, высказал командующему… Он устало ответил:
— Иван Александрович, я знаю это так же, как и вы. Но Москва настаивает, чтобы пошла «К-1». Я дважды туда звонил, все мои доводы отвергли. Старикова требуют заменить комдивом. Так что готовьте «К-1». Пойдет Хомяков.
Ремонт на «К-1» закруглили и срочно подготовили ее к походу. С тяжелым сердцем провожал я в море Михаила Федоровича Хомякова. Беспокоило состояние лодки. Да и вообще все как-то получалось нехорошо в этой спешке…
Было это в сентябре… Связь с лодкой оборвалась, и в базу она не вернулась к назначенному времени. Прошли все сроки окончания похода, а «К-1» так и не появилась в Екатерининской гавани…
Мы потеряли подводный крейсер и замечательную команду во главе с опытным комдивом, старым подводником».
Колышкин и Хомяков были не только однокашники и сослуживцы, но и дружили семьями.
Оба, воюя на Севере, тревожились за судьбу своих жен, остававшихся в Ленинграде и живших в одном доме.
Иван Александрович жены не дождался: она умерла в блокаду.
Жена Хомякова выжила и приехала к мужу в дни его последнего похода.
Она была машинисткой и, зачисленная в штат политотдела, печатала и для нас, для редакции «Боевого курса». О муже мы с ней никогда не говорили, она даже не знала, что я был с ним знаком.
Я охотно следовал совету дяди Кости насчет «подножного корма» и поиска интересных людей, ситуаций за пределами школ и отрядов. Гусев, у которого уже само сравнение школьно-пионерской тематики с «кормом», да еще «подножным», вызвало бы ярость, переехал в Москву, в «Пионерку», и я, чувствуя себя «на свободе», стал ею злоупотреблять, всячески отказываясь от посещений школ и отрядов. Я говорил: «У меня верхолазы, водолазы, летчики…» Это сердило нового редактора Таубина, приверженца гусевских принципов, назревал конфликт, а кто выигрывает в столкновении редактора с рядовым сотрудником, пояснять не приходится. Спас меня от увольнения Миша Белилов, в то время заместитель Таубина, будущий командир танкового полка, никакой не журналист, просто милый человек. Геннадий поручил ему возглавить выездную редакцию в Мурманск, где было плохо с успеваемостью в школах. И когда спросил у Миши, кого он хочет с собой в помощники, тот неожиданно назвал меня. Таубин удивился: «Это ж тебе камень на шею. Он зазнался, чурается пионерских дел, пора с ним вообще расставаться. У нас не «Вокруг света»… Ладно, раз ты просишь, пусть это будет ему последним испытанием». Белилов сообщил мне о разговоре с редактором уже после нашего возвращения из Мурманска. Мы пробыли там месяц, жили в специальном вагончике с типографским оборудованием, через день выпускали листок «Ленинские искры» — за отличную учебу», который распространялся по школам. Не знаю, поднялась ли в них успеваемость в результате наших печатных стараний, но мы с Белиловым понравились друг другу, вернулись приятелями. И Таубин остался доволен работой выездной редакции, сказал про меня: «Вот и исправился наконец».