«Держу… Держу… Нет сил. Сорвется…»
А я уже почти пришел в себя. Живой? Живой! Ногами повел, правую держит что-то или кто-то. Нажал золотник, выгнал лишний воздух. Стал подтягиваться по ходовому, сам пошел и Хорошилкина — понял, что это он, — тяну. А он думает, что я вырываюсь, и кричит в телефон:
«Все! Выпускаю. Ругайте меня. Больше не могу».
А я подтягиваюсь, подтягиваюсь, даю сигнал за сигналом:
«Подбирайте шланг!»
И мне сигнал за сигналом:
«Стой! Что делаешь? Стой!»
Это потом узнал, что так сигналили. А в тот момент я от радости, что живой, не разобрался, о чем это они сверху. Бывает состояние бесконтрольное такое, когда весь твой опыт, все инструкции, всё — прахом. Говорю, как было… Лечу вверх. А там в ужасе: «Пропал Густик».
Смотрю в иллюминатор: Миша Хорошилкин болтается на сигнальном конце. Не ушел, меня сторожит, не бросает. Под водой не до чувств, но все-таки… Говорить — не услышит. Подплываю вплотную, стукнулся мягко шлемом о шлем, приласкался вот так в знак благодарности. Понял меня, осклабился — стекло исказило улыбку. По спине похлопал… Сели вместе на выдержку. Даю ему знак: давай подымайся, посижу немного и — за тобой. Он видит, что мне лучше, пошел вверх. А тут у меня рвота началась. И он снова ко мне. Сидим. Хорошилкин мерзнет. Он ведь бросился за мной на дно, не успев надеть ни носков, ни второй фуфайки… Доктор уточнил нам график выхода, идем по графику. И все же сказались мои ошибки. Как вылез шлемом из-под воды — удар в плечо. Изнутри ударило — остатки азота в мышцах… Повели в изолятор, спиртом натерли. Обкомпрессили. Ноги поднывают, плечи. К утру прошло. И я в двенадцать часов — на водолазную станцию. Спусков в этот день не было. Погода помешала заводить стропы, на другой день перенесли. А если б потребовалось, я полез бы, какой разговор.
Скоро в газетах напечатали, что подводная лодка поднята и отведена в Кронштадт. Мы ездили на торжественные похороны экипажа.
Анкета? Пожалуйста. Я — москвич, сын рабочего. Кончил девятилетку. Был пионером, комсомолец, принят в кандидаты партии. В школу водолазов послал комсомольский комитет с завода. Первая моя профессия — монтер. Водолазом пять лет, инструктор. Но это вы уже знаете.
В эти дни кладем через Неву трубы для Южной водопроводной станции.
…Перед самой войной Густав Гутт, узнал я, погиб в районе Таллина при подъеме транспортного судна, лежавшего на 150-метровой глубине, на 75 саженях…
Еще с Саратова у меня на памяти уличная ребячья считалочка для игры в лапту, в казаки-разбойники: «крыленка — дыбенка — калантай», где-то подхваченные, откуда-то влетевшие в уши и прочно прилепившиеся друг к дружке, наверно по созвучию, словечки, ничего для меня, кроме скороговорки, не означавшие. Позже я узнал, что это фамилии героев революции и гражданской войны: Николай Крыленко, Павел Дыбенко и Александра Коллонтай. А еще позже редакционные задания свели меня с прокурором республики Николаем Васильевичем Крыленко и командармом Павлом Ефимовичем Дыбенко. Я был совсем близок к тому, чтобы встретиться и с Коллонтай, но не получилось, ускользнула эта возможность. Дело было в 1936 году, летом, когда пароход «Лена», на котором я плавал в составе экипажа, стоял в шведском порту Евле и часть команды, свободная от вахты, отправилась на экскурсию в Стокгольм. Рвался и я, но не был отпущен старпомом, который по ряду причин не благоволил ко мне, своему подчиненному, а я не мог признаться, какова моя подлинная профессия, — об этом подробный рассказ впереди… Счастливцы, уезжавшие в Стокгольм, побывали в советском посольстве и даже беседовали с тогдашним полпредом в Швеции Александрой Михайловной Коллонтай. Вернувшись, с захлебом рассказывали об этой встрече, и я записал услышанное в свой потайной дневник, в свой «бортовой журнал». Но блокнот утерян, и сейчас ничего из рассказанного ребятами о Коллонтай я не могу восстановить в памяти, а придумывать не хочу.
У прокурора республики Крыленко была грозная репутация: в газетах публиковались его беспощадно-обличительные речи. И когда я шел к нему, некоторый трепет где-то все же шевелился во мне. В общем-то, оснований для этого не было: когда я позвонил в гостиницу «Астория» в номер, где остановился начальник Памирской экспедиции Крыленко, мне ответил мягкий неожиданно, как-то сразу располагающий к себе голос, и на мою просьбу дать интервью было тут же назначено время для встречи — через час. Не буду продолжать в стандартном стиле: должность-де суровая, а личность оказалась ласковой, доступной. Во-первых, гибкость поведения в зависимости от обстоятельств и обстановки — прием обычный. А во-вторых, человек, открывший мне дверь, и внешне соответствовал своей должности, я имею в виду прокурорскую, впрочем, с должностью начальника экспедиции его облик тоже вполне корреспондировал. Этого коренастого крепыша, очень экономно по всем статьям сработанного — без излишков и в росте и в объемах, с выбритой до сверкания головой, лобастого, с холодноватым прищуром из-под припухлых век — легко было представить себе всходящим и на высокую трибуну, и на высочайший горный пик, какой-нибудь «шеститысячник», как говорят альпинисты. А голос такой же, как по телефону, мягкий, располагающий:
— Простите великодушно, я виноват перед вами. Назначил время, не глянув в календарик. Мне через полчаса — на Петроградскую сторону, в Дом… как это называется, в Дом коммунистического воспитания детей, к пионерам… Я звонил к вам в редакцию, а вы уже выехали. Извините, что так вышло…
— Николай Васильевич, — сказал я, сразу оценив ситуацию, как вполне удачно повернувшуюся для меня, — а что, если я поеду с вами и запишу ваше выступление? Вы ведь пионерам о Памире будете говорить? А я из пионерской газеты.
— И прекрасно, едемте!
Хочу признаться: записи, сделанные мною когда-то с живого голоса, я даю в этой повести в несколько — иногда значительно — реконструированном виде, расширяя их за счет каких-то новых сведений и добавочных деталей, подробностей, всплывших в памяти. Полагаю, что тут нет особого греха. Но вот «стенограмму» речи Крыленко перед школьниками я решил не трогать, не править, ничего к ней не прибавляя, не домысливая. Приведу ее в точности, как была записана мной и, завизированная оратором, напечатана в газете. Пусть через пятьдесят почти лет прозвучит в первозданности голос прокурора, умевшего разговаривать и с детьми. Позволю себе лишь два-три комментария к записи. Первый — сразу же: в опубликованном тексте нет обращения к слушателям. Помнится, прикнопив к стенке захваченную с собой географическую карту и оглядев аудиторию, — маленький зал был набит ребятней, — Николай Васильевич начал так:
— Товарищи… — Чуть задумался. — Товарищи ребята!
И далее по тексту:
«Я расскажу вам про пустыню в облаках. Нет, за облаками. Со всех сторон ее прикрыли горы, хребты, скалы. Высо́ты здесь такие: четыре, пять, шесть и все семь тысяч метров. Говорят, что горы — морщины земли. Хороша морщинка в семь километров! Это Памир, «крыша мира», «подножье смерти», как выражаются литераторы. Пустыня. Памирское плато. На картах его не было. Вот и на этой, которая веред вами, нет. Ни размеров, ни контуров, неопределенное белое пятнышко, тайна, вакуум…
Пять лет подряд, каждое лето, пробивались разведчики, наша экспедиция, вглубь — а тут «вглубь» значит «вверх» — Памира. Зачем? За картой плато, собственно, за всей картой «крыши мира», потому что прежняя была настолько неточна, приблизительна, что и картой-то не могла считаться.
Геологи настойчиво утверждали, что Памир по их летосчислению слишком молод, ничего там ценного пока не накопилось, появится через миллионы лет, искать сейчас что-то на Памире, гиблом месте, — зряшная трата времени, к тому же связанная с большими опасностями. Есть, выражение: игра не стоит свеч. Картежная игра, за которую раньше садились при свечах. Свечи сожжешь, а выигрыша не добудешь. Вот и на Памир полезешь, затратишь огромные силы и — зря…
Мы считаем, мы уверены, что в этом районе должны быть свинец, ртуть, сурьма, золото, серебро, уголь и немало еще из таблицы Менделеева. Передо мной, я вижу, старшие классы? Что это за таблица, объяснять не надо? Не надо! Так вот, мы убеждены, что Памир химия не обошла, не обделила. Но следует это доказать. Не на бумаге, не в гипотезах. Ногами доказать. Добраться, найти. А как искать без карты? Первым делом, выходит, нужна карта. Вот и путешествуем, чтобы набросать, нарисовать карту. Сделать это несложно возле городов, селений. Где можно и пройти и проехать. Можно рабочих подвезти, провиант обеспечить. А в горах? На ледниках? На скалах?.. Всякий нормальный, здоровый человек приучен ходить с малолетства. В горах надо переучиваться, заново учиться передвигать, переставлять ноги. Начинающий альпинист подобен годовалому «ползунку», делающему первые шаги, которого еще с опаской придерживают за руку или за «волоки». Горный шаг — особый шаг. Если и вообще-то это шаг, а не какое-то иное движение. Вернее, соединение многих движений, которое и не расчленишь на отдельные части, — шагание, ползание, карабкание, подтягивание, — настолько переплелись они друг с другом. Их еще и потому не разделишь, что движешься, как правило, не в одиночку, а в вертикальной упряжке, в веревочной связке, где верхний держит нижнего, где чуть шевельнулся один — волна по всей, цепи.
Чего мы достигли за пять лет, лазая по Памиру? Мы открыли много новых вершин, дали им названия. Когда я говорю «открыли», нужно понимать — не снизу, не с подножья обнаружили пик или перевал, а поднялись на него, оставили знаки пребывания на высоте…
Мы сняли почти полную карту Памира. Оставался маленький, но самый, пожалуй, трудный, считавшийся практически непроходимым район на северо-западе. Туда, к Памирскому плато, и устремилась наша экспедиция… Я задержался по судебным делам в Москве. Вы, видимо, слыхали, что я прокурор РСФСР… Товарищи выехали раньше, пришлось их догонять. Из Москвы поездом, из Ташкента до Гарма самолетом. В Гарме снова сменил средство передвижения, пересел на ишака и трое суток спешил в горах к главному каравану экспедиции, если можно спешить на ишаке… А знаете, можно! Это хоть и медленный, а верный доставщик и поэтому может оказаться быстрее более прыткого, но ненадежного. Зря говорят: «упрям как ишак». Клевета! Я на ишаке чувствую себя уютнее, чем в автомобиле, чем в любом транспорте. Знаю, что этот «мотор» никогда не забарахлит при ласковом с ним, конечно, обращении. На ласку, на добро отзывчив необычайно. Но и легко ранимая натура. Эта человеческая характеристика вполне к нему применима. Ишак ужасно обидчив, и на несправедливость отвечает непреодолимым упрямством. Это настоящий работник, недаром говорят: «Я не ишак, чтобы так трудиться». А мне досталась особенно старательная животинка; похоже, я ей понравился. Когда я слезал, чтобы облегчить ишачку ношу, он останавливался и тут уж тоже проявлял упрямство: пока снова не сяду, не двинется.
Я догонял караван сперва в одиночестве, а затем ко мне присоединились еще трое опоздавших. Нет, правильнее сказать, что я к ним присоединился: они выехали из Гарма немного раньше меня, но другой дорогой, моя оказалась короче, и где-то мы повстречались, продолжая путь вчетвером. Вместе, ясное дело, проще преодолевать препятствия. А они, как вы догадываетесь, в горах на каждом шагу. И прежде всего речки, бурные, стремительные горные потоки. Вместо берегов — скалы, ущелья. Бегут в глубоком каньоне, вроде Муук-Су. Глянешь вниз, странное возникает желание, хочется прыгнуть, соскользнуть в эту пропасть, что-то притягивает, влечет. Это как на вашем Исаакиевском соборе. Заберешься по винтовой лестнице на самый верх, на смотровую площадку, под тобой гладкий, сверкающий на солнце золотой купол, еле удерживаешься от охоты скатиться по нему вниз, так и манит… На горные речки глядеть сверху любопытно, а преодолевать их — ох! Мостов нет, те, что были, сожгли, поломали басмачи, уходившие от преследовавших их красноармейцев. Мы наткнулись на один, случайно уцелевший, не тронутый разбойниками. Шириной с гимнастическое «бревно», которое считается у спортсменов самым коварным снарядом, равновесие на нем сохранить трудно, сбрасывает. А мостик этот оказался еще более коварным. «Бревно» неподвижно, этот же ходит, дрожит под ногами, прогибается, как резиновый, до самой воды. Ноги заливает — свалишься, подхватит волной, унесет. Но хоть и шаткий, хоть и без перил, а все же мост. Мы назвали его «Живой», так и на карту занесли.
Мы догнали основной караван. Он подошел уже к участку, где никакой транспорт невозможен. Я имею в виду лошадей, ишаков. Им тут не пройти. И человек не идет — пролезает, протискивается, карабкается. И все тащит на себе. А весу, слава богу, набирается. Спальный мешок, набитый пухом, легкий? Ночью он легкий, когда расстелешь, ночью хорош, влезаешь с головой, как в люльку, мягко, тепло, и страшный мороз не проберет. А днем — тяжесть на плечах, десять фунтов. И еще палатка. В горах это дом, квартира, незаменимое убежище, без нее нельзя, тащишь. И одежда, тоже ведь вес, меховая куртка, толстый свитер, три пары шерстяных носков, шлем. С ледорубом, с оружием, винтовкой или карабином — в горах еще и сейчас могут встретиться бродячие басмачи-одиночки — пуда два на каждого. На ишака не взвалишь, остались ишачки на промежуточной базе. И без носильщиков идем, это в буржуазных экспедициях есть носильщики. Там альпинисты груз не тащат — у них наемная сила. Мы же, говорю, все на себе, на чужие плечи ничего не перекладываем, такой у нас образ жизни, такие нравственные принципы.
Вот так дотащились до ущелья Фортанбек. Самое глухое, самое дикое место на Памире. Полгода скрывалась здесь банда Азяма, появившаяся из-за рубежа. Полгода ловили басмачей пограничники, брали в кольцо, суживали его, не давая прорваться, уйти. Наконец загнали в тупик, прижали к реке. Широкий, несущийся с гор поток — не переплыть, не перебраться вброд. У Азяма были пироксилиновые шашки, он взорвал скалу, глыбы рухнули в реку — переправа! Азям с бандой рванули через нее, а на другом берегу — засада, кончился Азям, кончилась его шайка… А «мост» из камней называется Азямовой переправой. Мы решили не переименовывать, пусть напоминает о бое, который здесь произошел… Форсировали реку. Она была мутная, несла много песку. Кто-то из нас высказал предположение, что он золотоносен. Возможно. У нас не было времени для тщательной промывки, для поисков золота. Вернувшись из похода, мы передали карту Фортанбека геологам, специалистам-золотоискателям.
К «белому пятну» мы еще не подошли, но приблизились. Мы находились в районе ледников, уже нанесенных на карту. Самый большой — Шини-Бини, что означает: «Приди-посмотри». Я бы добавил: «И уходи поскорее, сматывайся». Нормальный ледник может служить дорогой в горах. А этот — баррикада на пути. Небывалое нагромождение покрытых льдом камней, глыб. Весь вдоль и поперек рассечен трещинами, как лицо старого индейца морщинами и шрамами. Видели на картинках к Фенимору Куперу? Оступишься, угодишь в такую трещину, самому и не выбраться.
На Шини-Бини мы надолго застряли. Ползли встречь нещадно палившему солнцу. Темные очки спасают глаза от его лучей, но с лица, обожженного ими, лоскутьями свисает кожа. Всякого повидал я на Памире, всякого натерпелся, а ничего страшнее этого «Приди-посмотри» ни до ни после не попадалось.
Ледник расходится на две стороны. Теперь мы были на самой границе «белого пятна». Вступив в его пределы, в пределы неведомого нам, караван разделился. Москвин со своей группой пошел на восток, я со своей — на запад. С этой черты каждый наш шаг был шагом первопроходцев. Всему встреченному нами — ущельям, ледникам, перевалам, вершинам — мы по праву открывателей давали названия.
Но однажды встретилось такое, что не успели и назвать: возникло и исчезло. Мы стояли на скале и видели внизу ущелье, из которого выбегала река. Метров пятьдесят или чуть больше проструилась и ушла в землю, где-то тоже метров, через полсотни вновь возникла, и так несколько раз появлялась, исчезала и вдруг взметнулась из-под земли высоченным водяным столбом — ему-то мы и хотели, присвоить имя, думая, что это постоянно действующий здесь естественный фонтан, а он бил-бил с полчаса, пока мы подбирали название, и внезапно сгинул, так же мгновенно, как и возник. Мы поджидали его возобновления, не дождались, река, видно, пробила себе дорогу в ледяном грунте и опять потекла на глубине, больше уже не показываясь, как Неглинка у нас в Москве.
До окончательной заштриховки «белого пятна», или же, как говорят геологи, оконтуривания плато, оставалось вроде бы уже немного. Разойдясь с группой Москвина и разведав свои участки, мы снова соединились, чтобы совершить всем караваном заключительный бросок. Легко произнести — бросок, рывок, энергичные слова. Но попробуйте броситься, рвануться, когда перед вами совершенно отвесная и при этом плоская, почти без выступов, взметнувшаяся на два километра ввысь скала. Можно, работая ледорубом, выбить, вырубить ступени на сто, двести метров вверх, но не на две же тысячи — никаких сил не хватит. Пытаться — просто безрассудно тратить силы, которые и так уже на исходе к концу экспедиции. Такую скалу штурмом, лобовой атакой да и никаким иным способом не возьмешь, не одолеешь, ее надо обойти. А идя в обход, натыкаешься на такие же, да и большей высоты, скалы. Ищешь и не можешь найти прохода, лаза, чтобы проникнуть, протиснуться вглубь. Знаешь, что остается каких-нибудь полкилометра по прямой. Но прямых в горах, особенно на Памире, не бывает.
Решили передохнуть, сделать привал. Не на ночлег. Дневной привал, отдышаться. Чтобы идти ночью, когда не жарко. И менее опасно, чем днем. Днем солнце расплавляет где-то наверху массы снега, и они, сползая, тащат за собой выветренные камни. Дорога рушится под ногами. А в ночное время она крепка. Мы вышли в четвертом часу. И к восьми поднялись на пик, который назвали пиком Крупской — среди нас были учителя, а Надежда Константиновна тоже учительница; вернувшись в Москву, я подарил ей камешек с вершины ее имени.
Поднялись на пик, стали спускаться. К плато. Довольные, что приближается финиш похода. И даже обрадовались солнцу, оно было тихое, щадящее, не слепило, не жгло. Положило всюду нежные голубые пятна — такая красота! И, любуясь этой красотой, мы потеряли бдительность, которая везде нужна, и особо в горах. Забыли, что они коварны, и попали под камнепад. Солнце успело все же растопить снег наверху, и вместе с ручьями понеслись, понеслись камни, осколки, комья. Все это летело мимо и над головой, свистя и завывая. Вы не слышали, как воют камни?.. Летящим осколком пробило мне меховую куртку, порвало свитер, рубашку и крепенько садануло по боку. Ребра уцелели, но идти стало трудновато.
Переждав в расщелине горную канонаду, мы двинулись дальше. Теперь цель была совсем близка. Если правильно избрали путь, если, по нашим расчетам, справа окажется ребро вершины — контур плато будет завершен. А если ошиблись… Нет, не ошиблись! Из-за черного гребня поднялась снежная грань. Она росла, превращаясь в ребро, выползая навстречу нам всеми своими долгожданными очертаниями. Все! «Белое пятно» стерто с карты.
Мы кончили свое дело и вернулись на базу.
Теперь за нами пойдут геологи, физики, химики, старатели.
Слушайте, ребята, подрастайте быстрее. Идите в горы!
И если не очень состарюсь, я тоже пойду с вами. Возьмете? Договорились».