Окончен рассказ генерала Чапаева, захлопнут мой блокнот. Я ухожу.
Со стены провожает меня взглядом Василий Иванович Чапаев в папахе, кажется, впервые услышавший сегодня о том, как погиб его младший сын…
На одном из больших ленинградских заводов случайно обнаружилось, что в основании идущей из кузницы 40-метровой трубы выгорели кирпичи и она держится на честном слове, может вот-вот упасть. Стоит окруженная цехами и, рухнув, должна неминуемо разрушить здания самой кузницы и находящейся рядом заводской лаборатории. Работа и тут и там была прекращена. Времени для демонтажа и эвакуации кузнечного оборудования уже не оставалось, смогли лишь вынести в безопасное место ценные лабораторные приборы. На специальном совещании у директора решили пригласить верхолазов.
За верхолазами послали автомобиль. Они приехали вдвоем. Это были старые «корешки»-приятели, но звали друг друга по фамилии и на «вы».
Филиппов — лысый, сутулый, с лукавым подвижным лицом.
Филимонов — коротенький, толстый, рыжий.
У трубы их ждали директор и главный инженер. Поздоровались. Директор сказал:
— Труба у нас валится. Подгорела. Надо разобрать.
Филиппов, задрав голову, окинул быстрым безразличным взглядом трубу и процедил сквозь зубы:
— Ничего себе дурочка.
Филимонов повторил басом:
— Ничего себе, дурочка.
Главный инженер сказал:
— Работа, понимаем, рисковая, но выполнить ее необходимо.
Филиппов внезапно рассердился:
— Агитации нам не требуется, всё видим. — И, обернувшись к Филимонову, тихо: — Полезли…
— Лезем, — сказал Филимонов. — Я только жене позвоню.
Директор и главный инженер переглянулись. Филиппов объяснил:
— Товарищ Филимонов на серьезную работу всегда зовет жену. Ей тут недалеко ехать.
— А вы свою не приглашаете? — спросил шутливо директор.
— Я холостой, — сказал Филиппов.
Он взял небольшой, легкий ломик, привязал его веревкой к поясу, выбрал среди лежавших на дворе досок одну потолще и, зажав ее под мышкой, приблизился вплотную к трубе, приткнулся к ней грудью, прижался, словно испытывая на крепость, правой рукой ухватил скобу и стал подниматься.
Утром лил дождь, скобы — мокрые, подметки скользили. Филиппов лез, не глядя себе под ноги, он смотрел на красный щербатый кирпич перед собой и что-то бормотал, а что — внизу не было слышно. Вот он прошел половину трубы, задержался, передохнул и впервые оглянулся. Он увидел зеленую крышу механического цеха, водонапорную башню, ниже текла Нева, по ближайшим мостам бежали трамваи. Филиппов любил с высоты смотреть на город, ему нравилось искать отсюда и находить глазами знакомые заводы, которые он узнавал по трубам. Но сейчас он ощутил всем телом раскачивание трубы, и не равномерное, как у всех подобных труб, а резкими, короткими рывками. Филиппов свистнул и продолжил подъем, ускорив темп. Ветер развевал полы его пиджака. Вдруг из-под ноги вырвалась скоба, и Филиппов, успев ухватиться обеими руками за верхнюю скобу и прижав локтем доску, повис на секунду в воздухе, потом подтянулся и полез выше. Внизу заметили его вынужденный маневр. Филимонов поднял упавшую скобу, долго вертел железяку, покачивая головой.
А Филиппов был уже на верхушке трубы, он сложил ладони рупором и крикнул:
— За-а-бра-а-лся!
Будто никто не видел, что он забрался.
В это время возле трубы появилась жена Филимонова. Он сказал ей что-то на ухо, она ему тоже на ухо. Пошептались, и он, взяв ломик и доску, полез к Филиппову. Лез, крякая, переговариваясь с женой, словно на земле не договорили. Он был уже почти наверху и вдруг крикнул оттуда:
— Настенька, что́ у нас на обед сегодня?
— Арбуз купила.
И Филимонов послал ей улыбку с высоты: он очень любил арбузы.
Встретившись на головке трубы, приятели обнялись и полезли вовнутрь. Там они положили доски на внутренние выступы кладки и приступили к делу. В трубе было так темно даже у выхода, что, стоя рядом, верхолазы смутно различали друг друга. В уши, в нос набивалась сажа, летели осколки кирпича, и работали ломиками, сощурив глаза, не защищенные почему-то очками. Головка трубы — узкая, и Филимонов, любивший действовать широкими взмахами, все время задевал Филиппова. А тот бил короткими, но мощными ударами, отламывая и сбрасывая большие куски. И при этом рассказывал Филимонову про свою последнюю рыбалку, про немыслимые уловы. Филимонов, уже привыкший к этим рассказам, слушал терпеливо, вернее, не слышал, увлеченный работой. Он орудовал ломиком молча и жевал свою жевательную резинку; у него был знакомый моряк дальнего плавания, привозивший ему жвачку, и Филимонов теперь во всех случаях жизни жевал ее, яростно ворочая челюстями и чавкая. Вдруг Филиппов умолк, прислушался к чему-то и сказал:
— Ух и качается дурочка…
Филимонов сказал:
— Сыграем мы с вами сегодня.
Филиппов хмыкнул:
— А вы боитесь?
— Боюсь, — сказал Филимонов. — Я всегда боюсь. Десять лет лазаю и все боюсь. Душа у меня колышется. Брошу я…
Тогда Филиппов прибавил мощи в удар — и отвалилось сразу несколько увесистых кусков, один ряд кладки целиком вывалился, но Филимонов ударил тут еще сильнее — и посыпалась враз груда кирпичей. Верхолазы торопились. Они спускались все ниже и ниже, труба становилась широкой, и доски держались на выступах самыми кончиками.
— Надо сменить… — сказал Филиппов. — Я слазаю за другими.
— Подождите, — сказал Филимонов. — Я разошелся. Кончим этот ряд и сменим доски.
То и дело смахивая с лица пыль, перемешанную с потом, он бил и бил ломиком, стараясь прибить в себе, изничтожить чувство страха, которое чем больше он работал верхолазом, тем неотвязнее нарастало в нем. А Филиппов рассказывал про гигантскую щуку, которая чуть его самого не утянула в воду…
И вот маленький, толстый, рыжий Филимонов оступился, надавил на край доски, та съехала вбок и провалилась. Филимонов полетел. Филиппов выронил ломик, но успел схватиться за выступ трубы. Все произошло так неожиданно, что сперва Филиппов и не понимал, что произошло, но, пошарив в темноте, сообразил и заорал долго, протяжно. Филимонов же, падая, зацепился поясом за внутреннюю скобу и повис в трубе. Он повис и успокоился, страх покинул его. Потом он вспомнил про товарища, заволновался, заерзал, но отцепиться от скобы, чтобы стать на выступ, не смог. Он слышал долгий ор напарника и понял, что тот жив-здоров. А еще через какое-то время до него донеслись два голоса сверху.
— Где Федя? — голос жены обычный, как всегда, похоже, и не волнуется, словно обед принесла в перерыв и ищет мужа.
— Упал… — убитый голос Филиппова.
— Чего ж ты толчешься? Полезай за ним. Ну давай я слазаю.
И полезет, с нее станет.
Филиппов спустился, толкнул Филимонова ногой.
— Тише ты, дьявол… — На «ты» перешел Филимонов. — Я же вишу.
Филиппов, осторожно поддерживая, помог ему сняться со скобы. И они поднялись на верхушку. Филимонов, вылезая, опять поскользнулся, но жена словчилась его подхватить и вытянуть. Когда она услышала крик Филиппова, никто из стоявших внизу мужчин и шевельнуться не успел, как эта женщина метнулась к трубе спасать Федю. Она лезла и не замечала высоты. Она ощутила ее, лишь вытянув своего Филимонова из черного, казавшегося теперь бездонным, горла трубы. Все трое спустились на землю. Отовсюду сбегались люди. Верхолазы посмотрели на трубу, она стала заметно ниже.
— Вот тебе и дурочка, — сказал Филиппов.
— Вот тебе и дурочка, — сказал Филимонов.
— Сами вы дураки, — сказала Настя.
Верхолазы разбирали трубу три дня. Директор приказал выдать им большую премию. Филимонов спросил Филиппова:
— Где теперь работаем?
— На Ижорском, — сказал Филиппов. — Там дурочка в шестьдесят метров, почище этой.
— Нам и такая не страшна, — сказал Филимонов, который внизу, на земле, ничего не боялся.
Они попрощались с директором, с главным инженером и пошли домой к Филимонову. Там их ждали Настя, арбуз и еще кое-что к арбузу.
Запись 1933 года. Водолаз Густав Гутт.
Напрягая не улучшающуюся с возрастом память, вижу юношу — ему было 24 года, а выглядел он еще моложе — с лицом тонкого, акварельного рисунка, с девичьим румянцем на щеках, с длинными девичьими же ресницами, с мягкими движениями и речью, выдававшей в нем горожанина по рождению, застенчивого до робости, похожего скорее на студента-первокурсника перед экзаменом, а не на водолаза-силача, который рисовался моему воображению после того, как, готовясь к беседе, я прочитал книги о подводных работах. О принадлежности Гутта к морскому братству говорили только пуговицы с якорьками на кителе и золотисто-синий «краб» на фуражке, больше ничего.
Начал рассказ неохотно, вяло, медленно раскручивая нить его, разойдясь лишь где-то к середине.
— В Финском заливе затонула находившаяся в учебном плавании подводная лодка номер девять.
Упала на дно, не успев подать сигнала бедствия.
Правительство приказало нам, эпроновцам, найти и поднять «девятку».
Определили примерно район поиска, — десять квадратных миль, — где могла погибнуть лодка.
Два буксира потащили сеть. Она вроде рыбацкой. Но гораздо длинней и шире — гигантский стальной гамак. Трал.
Ползет по дну, не торопится. Ловит диковинную рыбу. Вдруг стоп, остановка, зацепился. «Нащупали!» — кричит мой товарищ — напарник Миша Хорошилкин. Мы с ним почти однофамильцы: я — Гутт, он — Хорошилкин… Лезет на дно. И оттуда сообщает: «Ошибочка, братцы. Каменюга!..»
Так шарим тралом, камни шевелим, коряги, рыб разгоняем, а то и прихватываем, на уху.
В первое лето обнаружить «девятку» не смогли. Шторма стояли на заливе. Хоть и зовется «Маркизовой лужей», а бывает сердитым, как открытый океан. Сидим в кубрике, ждем, вот, кажется, небо голубое, вода голубая. И настроение голубеет. Надоело забивать «козла». Можно в море. Не успеешь от берега отвалить — летит буря, волны захлестывают, наизнанку выворачивается вся водяная гуща. За все лето удалось раза два потралить нормально, полную смену. Водолазы народ небалованный. Лишь бы без шторма, холод, туман не помеха. Думали, осень, может, выдаст погоду получше. На Балтике так бывает: июль штормовой, в октябре штиль. Но и осень не была к нам милостива. Заморозки начались даже ранее обычного. Ледяная корка появилась. Пришлось сворачивать работы.