Летом прошлого года снова искали, расширив район поиска.

Наткнешься на какую-нибудь старую затопленную развалину, обхаживаешь с фонарем: что за корабль? Внизу, на дне, очертания расплывчаты, не сразу определишь тип «утопленника».

Фонари германского образца на глубокой воде лопались от большого давления. А мы уходили все глубже, глубже… Электрики приспособили под фонарь кинолампу. Круглая, крепкая. Держалась. Но света и от нее не хватало. В упор надо глядеть — и то не разберешь сразу, что́ перед тобой. Самый верный способ — по обводам, по деталям корпуса руками ощупать. Бывалый водолаз руке верит больше, чем глазу.

Десятого августа прочно застопорило трал. Что-то там хватко подцепил. В разведку пошел дядя Вася Никифоров. Наверх телефонит: «Пароход». У него все корабли «пароходы». Какой — в темноте не разобрал. На водолазный баркас вылез перепачканный в серую, шаровую краску, в какую красят военные корабли. И притащил находку — кормовой флаг. Советский военно-морской. И, судя по тому, как сохранилась материя, не так уж долго прополоскался в воде, с год примерно. Срок нам подходящий. Запросили Кронштадт, штаб флота. Сообщают, что в этом месте могла затонуть только «девятка». А тут уже и второй водолаз вышел с находкой, Скрипочкин, музыкальная фамилия, и, между прочим, баянист. Он обшарил боевую рубку и вынес на поверхность спасательный круг: «Подводная лодка № 9».

Нашли! Лежит на глубине пятидесяти саженей… Мы любим между собой считать на сажени, давняя привычка. В водолазный-то журнал заносим, по инструкции, метры: сто пять метров записали в этот раз. Небывалая глубина для подъема. Спускаться спускались, а вот поднять…

Американцы нашли своего «Прометея» на шестидесяти метрах. Не подняли, не сумели.

Англичане на тридцати пяти застряли.

Тридцать пять… Шестьдесят… А до нашей «девятки» — все сто пять!

Конечно, имеют значение вес и форма корабля, предназначенного к подъему. Возможно, и американцам и англичанам достались тяжелые во всех смыслах объекты. Важно ведь и как лежит утопший, как завяз. Но, во всяком случае, нигде еще не подымали суда со стометровой глубины.

Мы выполнили, значит, первую половину приказа Реввоенсовета, разыскали лодку. И приступили ко второй части — подъему.

Погода благоприятствовала, море тихое.

Нас было десять водолазов: два «старичка» — Никифоров и Разуваев (по двадцать лет стажу), остальные молодежь вроде меня, хотя у каждого по четыре года, по пять лет стажа, а это немалый для нашей профессии срок. На прежних достававшихся нам глубинах и старому и молодому водолазу ясно было, как себя вести, — и по инструкции, и по рекомендациям врача, и по собственному опыту. На стометровке мы как бы заново обучались подводному делу, совершали первые шаги.

А в прямом смысле шагать, ходить по дну под пятидесятисаженной толщей воды — это все равно, что оказаться в паровом котле: десять атмосфер давления, представляете? Еле-еле ноги передвигаешь. Да не только ноги. Всякое движение — пальцами пошевелить, повернуть голову — рождает азот в сосудах, скопление азота. Это самый опасный враг водолазов. Постепенно насыщает кровь и несет гибель. По расчету медиков, на такой вот глубине, на которой лежала «девятка», нельзя находиться больше сорока пяти минут. Предел для самого натренированного организма. И подниматься со дна следует по строжайшему графику — несколько часов, останавливаясь через каждые две сажени. Чтобы привыкнуть к перемене давления. Чтобы накопившийся в сосудах азот не разорвал их, а рассосался в крови… Поминутный порядок выхода со стометровки установил наш доктор Лаговский. Теперь так и называется — «график Лаговского». Обязателен для всех водолазов на подобных глубинах. А первыми опробовали его мы на поиске и подъеме «девятки». Так что, можем считать, потрудились и на пользу практической медицине.

Как поднимали лодку?

Точно веревку огромной девчоночьей скакалки, два буксира погружают на дно середину стального каната — подрезного конца. Сейчас объясню, почему — подрезной. Края его на буксирах, а середина легла в грунт у кормы «девятки». Буксиры дергают попеременно то один, то другой край каната, и он как бы спиливает, срезает дно. Просунули, подрезали под днище и опустят еще с пяток таких же, которым облегчил дорогу первый. Ложатся под корму, под носовую часть, под рули. Освободят корабль из тины, вырежут, выпилят его из-под грунта, тогда и вытаскивай стропами, как ведро из колодца. Дело водолаза направлять канаты куда надо, чтобы точно располагались, не съезжали в сторону, равномерно принимали на себя нагрузку.

Не упуская погоды, работали круглые сутки, в две смены — дневную и ночную. В первую инструктором — Бетак. Моя смена — ночная. А какая, собственно, разница? Что днем, что ночью — внизу все одно, темнота… Подрезка шла к завершению. Оставались последние два конца — под рули. И очередь спускаться — мне. Доктор осмотрел, пульс просчитал, говорит: «Норма!» Одеваюсь. Тыща одежек и все без застежек, как кочан капусты по детской загадке. Напялил фуфайку, еще одну. Затылок прикрыл вязаной феской. Ботинки смазал салом. На грудь — груза́, свинцовые бляхи. Чуть не вдвое стал тяжелее, а еще скафандр надевать. Проверил клапана́, шланг — порядок. Ребятам, помогающим снарядиться, говорю: «Ну сегодня больше не увидимся. Минута, и — другие сутки». А им не понравились эти слова, интонация не понравилась. «Брось, говорят, Гутт, каркать. Все будет по твоей фамилии, «хорошо». И действительно, никогда перед спуском не болтаю, а тут разошелся, что́ на меня нашло, не знаю, чудно́ себя как-то вел, суетливо… Все было сделано, как положено: привинтили шлем, закачали помпу, протер иллюминатор. Снарядился по всем правилам. А вот внутри, в душе, какая-то неустроенность. Беспричинная. Миша Хорошилкин подтолкнул тихонько в спину, и я по ходовому концу — в воду, к рыбам. Видите, даже сейчас что-то осталось от тогдашнего настроения — к рыбам, сказал.

Булыгой проскочил первый десяток саженей, второй. Смена давления на пути вниз не страшна: летишь без остановок. Ногам тепло-тепло, будто в духовке. Ничего не вижу, но говорю, говорю всякое, зная, как ждут, ловят наверху мой голос. Качает. Заламывает шланг, течения-то на разных глубинах разные, вот и вертит, крутит, ломает шланг. Выправляю. Жарко. Стукнулся ногами о грунт, ударился — станция! Стою в илу. Огоньки перед глазами, красные шарики. Горячо в висках. Сейчас пройдет. Помню, знаю строгое врачебное указание: думать на глубинах только о чем-то одном. Говорят с древности: не растекаться мыслию по древу. Для водолаза это как инструкция по технике безопасности: сосредоточиться, собраться в одной мысленной точке. В данную минуту — найти подрезной конец к правым рулям, к правым рулям, к правым… Вот он. Спускаю его, как задано. Канат задел за нос лодки, побежал под киль, потащив за собой и шланг, а я не заметил, это позже обнаружилось… Всё выполнил. Ору, довольный, в телефон:

«Конец пошел нормально. Время не вышло?»

«Справился за семь минут!» — тоже довольный голос Хорошилкина.

«Миша, — кричу я, — раз время есть, давай я и левые подрежу. Зачем Бетака дожидаться? Утром стропа продернут, и можно будет поднимать. А?»

Хорошилкин понял, задумался.

«Ну, гляди, инструктор…»

«Сделаю!» К левым рулям — вокруг лодки. Я выбрал путь короче. Лег на живот. Вплотную прижался между килем и дном. Шлем застрял. Пролез все-таки, высвободился. Плечом двигаю — шланг не пускает, посильнее дернул — держит.

«Трави!» — кричу.

«Больше некуда», — сверху Хорошилкин.

«Трави!»

«Не идет».

Не могу выбраться. Никак. И привстать нельзя. Чуть рукой достал левого руля, дотянулся, заправил подрезной. Сигналю:

«Оба на месте!»

«Аккурат время. Давай на выход».

«Вали…»

Потащило меня веревкой за пояс, а шланг не дает. Сверху шумят:

«В чем дело, Густик?»

«Подожди. Шланг чего-то…»

Перебираюсь руками, дергаю на себя. Ни с места.

«Подожди…»

Полез назад к правому борту. И с правого и с левого тяну шланг — не вытянуть. Засел, как пришитый.

«Слушай, Миша, дело швах…»

Он знает, я зря не буду жаловаться. Другой голос мне по телефону. Узнаю́ — доктор.

«Товарищ Гутт, не волнуйтесь…»

Я рванул. Куда там! Опять огоньки, красные пузыречки перед глазами. Чувствую, обморок может завертеть. Спокойствие, спокойствие! Галоши увязли в ил. Нога подвернулась.

«Сколько времени, Миша?»

Молчит. Нервничают там, мечутся — не вижу, догадываюсь. Кричат. Не слышу, что́ кричат… Черт, будто знал — «сегодня не увидимся», будто знал, черт! Накаркал… Уронил голову на руки, бормочу:

«Концы на месте… на месте… сделано. Второго не посылайте… Ничего не надо… Обидно… Немного рановато…»

А!.. Будь что будет…

«Рвите шланг!»

Все равно — без воздуха погибать или с воздухом. Участь одна. И спасать некому, трезво понимаю. Там один водолаз, ученик, не пустят. А Хорошилкин уже спускался, ему нельзя. И захочет — не сможет. С береговой базы ждать — час ходу. А через час вытянут… Нет уж, лучше не сто́ит… Тихо, спокойно вокруг… Лечу головой вниз… головой вниз… Стоп… Светло… Приехали… ехали… ехали…

Так бы и заснул, если б не Хорошилкин. Нельзя было на погружение, а пошел. Еле выдернул из-под киля крепко запутавшийся шланг. Увидел мою спину. Я лежал, как коряга в траве, глубоко в грунте, рук не видно. В полусознании, в полусне. Хорошилкин тряхнул за рубаху, ее раздуло пузырем. Воздух бил через шланг в шлем. Меня рвануло вверх и в сторону. Хорошилкин успел правой рукой схватить мой ходовой конец, левой прижать меня за плечи к себе. Кричит наверх:

«Поды-ымай!»

Меня подбрасывает, выкинет — хана. Хорошилкин силится удержать. Рука сползла с плеч. На спину. На пояс. Я выскальзываю. Он ловит за штанину.