Я рассматривал фотографии, подойдя поближе.

Одна изображала красивого обнаженного юношу, лежавшего на медвежьей шкуре. Голову его украшал венок из цветов.

На всех других картинах были сильные, мускулистые парни или роскошные франты в визитках, шляпах, перчатках и с тростями.

Мой взгляд снова упал на кота.

Странно, он лежал неподвижно, не меняя положения. Я подумал: может быть, он парализован?

Сел снова на диван.

Старик вернулся в комнату с тремя красивыми антикварными рюмками для вина на толстых ножках. Он перехватил мой восхищенный взгляд и сказал, что в свое время из них пили только рейнвейн. И налил в рюмки портвейну, который, несомненно, был принесен из самого ближайшего продовольственного магазина.

— Я счастлив, что вы пришли, — сказал он мне. — Я уже давно хотел познакомиться с писателем.

Висевшая над столом на цепях лампа разливала яркий свет. Старик сидел напротив меня на фоне пылающе-красной стены, скрестив костлявые пятнистые руки. При каждом даже самом малейшем движении на его мизинце сверкал бриллиант.

Этот человек мог быть очень старым, но сколько ему лет, угадать было трудно. Он все еще был хорошего телосложения и выглядел как благородный представитель прошлого столетия. В вырезе его домашнего пиджака виднелась трухлявая шелковая шаль тонкой расцветки, среди рисунка коричневых тонов оживляюще поблескивали бирюзовые точки.

Он сохранил осанку, но лицо у него было словно посмертная маска — гладкое, бесцветное и без единой морщинки. И губы почти исчезли.

— Кто этот юноша в венке? — спросил я.

Старик медленно повернулся, тоже посмотрел на юношу, лежащего на медвежьей шкуре, и сказал:

— Это я.

Красная комната душила меня.

Я спросил, почему она такая красная.

— Для иллюзии, — сказал старик. — Друг мой, этот дом очень сырой и холодный.

Доктор чувствовал себя превосходно, даже эту бурду — портвейн — он пил с удовольствием из бокала для рейнвейна и советовал мне снять галстук.

— Конечно, — сказал старик. — Чувствуйте себя естественно и удобно. Только не как дома. Я не переношу, когда люди в чужом месте чувствуют себя как дома.

Снимая через голову галстук, я снова обратил внимание на кота. Он по-прежнему лежал неподвижно и смотрел на меня поблескивавшими глазами.

«Странный, — подумал я. — Очень странный кот».

Старик снова повторил, что его обрадовало знакомство с писателем.

Ему требовался совет.

— Уже много лет тружусь я над романом. Но сейчас в этой работе возник затор, и я не могу двинуться дальше.

Он попросил доктора налить вина, а сам достал из шкафа пачку школьных тетрадок в синих обложках. Они были пронумерованы и озаглавлены красивым, старательным почерком.

Старик пообещал познакомить меня с фонотекой в следующий раз и сказал, что очень хочет прочесть нам некоторые главы из своей неоконченной книги.

Книга начиналась юными годами двух мужчин — главных действующих лиц — в Петербурге и рассказывала о психических страданиях, об их любви, о сложных обстоятельствах, о свиданиях, назначаемых условным шифром в газетных объявлениях. Это было почти похоже на жизнь подпольщиков в условиях преследования во времена царизма. Жизнь под постоянным страхом.

Под утро мы с доктором собрались уходить. Стол был уставлен бутылками из-под выпитого нами портвейна, и среди них опрокинутый один из бокалов для рейнвейна.

Вокруг нас, как костер аутодафе, пылали красные стены, на ковре лежал серый кот и следил за мною зелеными глазами.

Я присел перед котом на корточки, чтобы погладить его, и, ошеломленный, отдернул руку.

На этом окончилась вторая история Мейлера.

— Как? — воскликнул Константин. — И это все?

— Все! — ответил Мейлер.

Саския с обворожительной улыбкой спросила:

— А все-таки? Может быть, вы скажете нам, что за странное животное это было?

— Старик сказал, что это чучело его любимой кошки, которое последние восемь лет делило с ним одиночество.

Все были очень удивлены. И еще долго обсуждали красную комнату. Интересовались, написал ли уже Мейлер об этом.

— Кто же пишет о таких вещах, — сказал Мейлер. — Тоже мне — доморощенные Кафки.

Саския угостила друзей ломтиками апельсина. Она очистила, раскрыв, как цветок, один из тех апельсинов, что дала мать Массимо.

рассказана не была.

Профессор признался, что он, по сути, книжный червь и может лишь кратко пересказать некоторые факты, кажущиеся ему интересными, о редкостных библиофилах, которые все обрели смерть из-за своей великой любви к книгам.

Немецкий астроном и математик Иоханнес Штеффлер хотел однажды в радостном настроении показать своим друзьям какой-то том. Но когда он, стоя на лесенке, брал книгу с полки, тяжелый фолиант свалился ему на голову, и через два дня ученый испустил дух.

А патер ордена кармелитов Луи Жак де Сент-Шарль умер от сотрясения, он упал со стремянки, доставая с полки книгу. Такое же несчастье постигло и знаменитого английского органиста Самуэля Арнольда.

Но самым необыкновенным антикваром из всех, некогда живших, был Боуланд. Он родился в 1754 году и умер в 1825-м.

Когда восемь его домов были от подвалов до чердака наполнены книгами, он прикупил девятый дом. Дабы поместить туда часть из шестисот тысяч своих книг. Однако Боуланд был скуп, и, чтобы истратить на переезд как можно меньше, он связал книги такими большими пачками, что ни один фиакр не брался их везти.

Обливаясь потом, скупец собственноручно перетащил все же книги на место, отнес в погреб, получил воспаление легких и умер.

— Что вы хотели сказать этими примерами? — спросил Мейлер.

Константин положил руку на сердце и просил верить, что, несмотря на эти достаточно предостерегающие факты, он по-прежнему продолжает любить книги.

— Будь что будет? — спросил Мейлер.

— Да, — ответил Константин. — Будь что будет.

была о баронессе Элизабет Ульрике, немецкой дворянке, старой деве, которая жила некогда на Вышгороде в Таллине и которую посватал человек, моложе ее на пятьдесят лет и три месяца, по имени Рейнхольд.

Саския сказала, что слыхала эту историю от госпожи Эльфи. Обоих — и баронессу и Рейнхольда — Саския видела собственными глазами. Баронессу — когда она с Рейнхольдом ехала по улице в извозчичьей пролетке. Рейнхольда одного встретила однажды в трамвае и еще раз на Паткульской лестнице.

С тех пор как умерла Хильдегард Агнес, сестра-близнец Элизабет Ульрике, фрейлейн общалась со своим немецким обществом все реже и реже. Она чувствовала старость и боялась сквозняков.

Комнаты в нижнем этаже дома стояли запертыми уже три года, со дня похорон сестры. Туда никто не заходил. Мебель покоилась в белых чехлах, зачехлены были картины и люстры.

Из комнат верхнего этажа баронесса использовала для своих надобностей лишь спальню и зал-столовую. Она позволяла ухаживать за собой своей дворничихе, госпоже Эльфи, очень сердечной эстонке с веселым характером. Эльфи убирала в комнатах, топила печи и обед готовила тоже сама.

Фрейлейн была едоком слабым, каждый день она заказывала себе к обеду парного цыпленка, к которому Эльфи добавляла еще два-три листка салата и одну картофелину.

Эльфи являлась к фрейлейн также по утрам и вечерам, мыла, причесывала, одевала и раздевала ее.

После завтрака старая дева в черном траурном платье садилась в кресло с высокой спинкой. Почитать или посмотреть в окно. Из окна столовой видна была древняя липа и стена собора. Окна спальни выходили на здание немецкой школы.

Утром она просыпалась от школьного звонка, звук которого проникал в спальню. Это раздражало ее уже много лет. Она могла бы спать и в какой-нибудь другой, более спокойной комнате, но всякие перемены и новшества были старой деве не по нраву.

Встав от послеобеденного сна, она в пять часов пила чай. И тогда уже недалеко было время ужина. Незадолго до десяти часов госпожа Эльфи являлась мыть баронессу. Приносила ночной горшок и стелила постель. Освобождала волосы старушки от черепахового гребня и нескольких шпилек и подавала ночной чепец. Завязывать ленты чепца баронесса желала сама. Ленты следовало хорошенько отглаживать, потому что иначе не получалось красивого большого банта.