Глава III И ГОРОДА ИМЕЮТ СВОЮ ТРАГЕДИЮ
Дубовые балки низкого потолка потемнели от времени, дыма и старости, а сама комната напоминала деревенскую горницу или келью монастырского странноприимного дома.
При всем том комната была просторная и поместительная. Три стены занимали полки со старинными книгами в потертых кожаных переплетах. В простенках висели гравюры и старинные географические карты. Комната походила на музей, библиотеку или архив; стойкий запах пергаментов и лежалых бумаг смешивался с ароматом айвы, яблок и желтого донника. А на столе дымился кофе в прадедовских пиалах.
Из обоих окон поверх крыш и садов был виден Кэлиманов холм, который, откуда ни взгляни, вечно торчал перед глазами горожан, загораживая горизонт.
Ткнув сухопарой рукой в сторону крутого глинистого склона, Иордэкел Пэун грустно улыбнулся, снисходительно усмехаясь над самим собою и своими напрасными усилиями:
— Покамест, как вы, наверное, уже знаете, я сражаюсь с этим холмом. А вернее сказать, за него.
— Знаю… — пробормотал Тудор Стоенеску-Стоян. — Лес. Насаждения…
— Совершенно верно; стараемся вернуть ему прежний облик. Чтобы он стал таким, как прежде. И не для одной лишь услады глаз. А ради общей пользы, в самом широком смысле. Ведь это — незаживающая рана нашей истории во все времена.
Старик замолчал, задумался.
Не отрывая глаз смотрел за окно. Затем нерешительно спросил:
— Наш общий друг Санду не рассказывал вам об этом, хотя бы в общих чертах?
Тудор Стоенеску-Стоян пожал плечами.
— В самых общих. Самую малость. Какая-то вражда.
— Да. Вражда и главным образом столкновение интересов, вполне определенных и весьма насущных… Виноват! Я тут болтаю, а кофе тем временем стынет.
И, подавая пример, принялся понемногу отпивать из турецкой пиалы. Затем обтер свои белоснежные усы не менее белоснежным платком голландского батиста и решил пояснить свою мысль:
— Я должен рассказать вам эту историю, но не потому, что сам заражен черной завистью и сплетнями, свирепствующими в нашем городе. А потому, что хочу помочь вам лучше понять мирок, где вы решили поселиться. Все здесь взаимосвязано, и одно объясняет другое. Леса на этом холме беспощадно и бездумно вырубил в свое время один лесоторговец. Покупал задешево, продавал втридорога! Буки, дубы, платаны, вязы… Тут и красота, и свежий воздух, — благословенный дар природы городским жителям. Прохлада и влага в самый жаркий зной, место для прогулок. И вот явился этот хищник, по имени Лаке Урсуляк. Заключил контракт с городскими властями, поскольку и холм и лес находились во владении города, получил соизволение высших инстанций, ухитрился обойти оговоренные условия и принялся за дело. Дело для него и хорошее, и выгодное! Через десять лет холм облысел. Зато за эти десять лет пять его дочерей получили приданое — в виде банковских счетов и капиталовложений: в дома, магазины и так далее. Одна из его дочерей сподобилась стать матерью супруги господина префекта Эмила Савы, — в молодости, нищим лиценциатом, он женился не столько на девушке, сколько на ее приданом… Все как обычно, ничего особенного. Нет ничего особенного и в том, что порубка велась без соблюдения оговоренных условий и ограничений, предписываемых лесным ведомством: без устройства питомников, посадок, заботы о том, чтобы через три десятка лет лес разросся заново… Так вот и появились эти безобразные глинистые обрывы. Политические махинации обернулись против жителей долины, во вред городу и горожанам. В детстве я еще застал узенькую полоску леса, куда мы всей оравой уходили весной гулять и рвать ландыши, баранчики и фиалки. И вот теперь, в старости, вдвоем с вашим другом Санду Бугушем, я попытался организовать что-то вроде комитета и осуществить то, чем в свое время пренебрег пресловутый Лаке Урсуляк, разбогатевший за десять лет путем бессовестной спекуляции и безобразного жульничества. И с чем, вы думаете, нам пришлось теперь столкнуться? — С личной заинтересованностью и яростным сопротивлением господина Эмила Савы, префекта и отца нашего уезда… У него другие планы. Он внес предложение продать Кэлиманов холм знаменитому акционерному обществу «Voevoda, Rumanian Company for the Development of the Mining Industry Limited»[32], директором которого является небезызвестный столичный аферист Иордан Хаджи-Иордан, великий нефтяной разбойник. Иными словами — здесь над самым городом вместо буков, вязов, дубов и платанов вырастут нефтяные вышки…
Старик замолчал и ждал, откинувшись на спинку стула.
Мгновенно продумав ответ, Тудор Стоенеску-Стоян сказал:
— Но ведь для города это сказочная удача! Залог процветания, прогресса, деятельной жизни! Конец застою, в котором он теперь находится.
— Именно на это упирает и господин префект Эмил Сава, — горько улыбнулся Иордэкел Пэун. — В точности его доводы. Его и господина Иордана Хаджи-Иордана.
— Но разве эти доводы неубедительны?
— Простите меня! Повторите, пожалуйста! — попросил старик, поднося ладонь к уху. — Я что-то плохо расслышал…
Тудор Стоенеску-Стоян повторил:
— Разве эти доводы недостаточно веские? Мне кажется, правда на их стороне…
Старик еще раз горько улыбнулся:
— Бабушка надвое сказала! Но у этой истории есть еще одна сторона… Кому это выгодно на самом деле? Городу? Горожанам?.. Чепуха!.. Какой прогресс и какое процветание принесли вышки и нефтеочистительные заводы, например, в Кымпину? Условия жизни какими были, такими и остались. Доходы текут в сейфы акционерных обществ, использующих иностранный капитал, а из местных жителей — весьма немногих чернорабочих, инженеров или счетоводов. Страна превращается в полуколонию. Такая участь грозит и нашим городам, если они поддадутся химере промышленного и коммерческого возрождения. Разбогатеет один какой-нибудь Иордан Хаджи-Иордан или господин Эмил Сава — как преуспел в свое время дед его жены Лаке Урсуляк; а за их спиною, где-то в дальних краях, — и другие дельцы, те, что диктуют условия, спекулируют, получают прибыли, играют на бирже… А сами небось даже не могут толком сыскать на карте страну, откуда поступают их барыши. Им нет дела, как мы живем, чего хотим и к чему стремимся. Лишь бы текли денежки! А мы тут, на другом краю земли, по-прежнему прозябаем в нищете! Вы что-то сказали?
— Нет. Ничего.
Тудор Стоенеску-Стоян ничего не сказал, потому что сказать ему было нечего.
Он бессознательно оглядывал комнату, стены, книжные полки, выцветшие гравюры, мало-помалу проникаясь теплом и уютом обители книжника, любителя библейской премудрости и древних поучений.
Печей еще не топили. Но от стен, книг, гравюр, шерстяных деревенских половиков веяло теплом и обволакивающим домашним покоем, какого он никогда не знавал в той тесной бухарестской квартире, где увидел свет и провел безрадостное детство, существуя на нищенское жалованье отца, служившего секретарем в суде, рано овдовевшего, угрюмого человека, который не любил своего дома и понятия не имел, что такое домашний очаг, с его милыми и уютными пустяками. А здесь пахло айвой и яблоками, которые были разложены по верху книжных полок; на подоконниках в глиняных горшках — осенние цветы; старое, но покойное кресло; кофе в старомодных пиалах — все, словно целительный бальзам, нежило и согревало душу!
Тудор Стоенеску-Стоян расслабился. Погружаясь в приятную дрему, примирялся со всей вселенной, с самим собой, со своими тайными пороками и грехами. Стоит ли думать, говорить, отвечать?
Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, точной копии стула Кристины Мадольской, возможно, полученном от нее в дар, старик аккуратно скручивал сигарету, не спуская с Тудора своих кротких, доброжелательных голубых глаз. Вставив сигарету в мундштук, зажег, затянулся и сказал:
— Как ничего? Вам нечего сказать?.. Понимаю… Вы еще очень далеки от всего, что в нашем городе свершается и рушится изо дня в день. Впрочем, я пригласил вас к себе, в это скромное жилье пенсионера, вовсе не для расспросов. Я хотел сам кое-что рассказать вам; поделиться сведениями и мыслями о наших городах и их судьбах. Эти мысли и факты — итог всего, что я прочитал, изучил и обдумал почти за полвека; это может пригодиться для ваших романов…