Сидя в кресле и слушая собственную речь, Тудор Стоенеску-Стоян снова позабыл, что лжет.

Ему самому не было бы смысла лгать перед старухой вроде Кристины Мадольской и перед безобидным и славным старичком, исследователем дарственных грамот и купчих крепостей, они и без того полностью ему доверяли.

Но за него лгал другой Тудор Стоенеску-Стоян — из створки зеркала, оставшегося в доме Санду Бугуша. И в этот миг он целиком отождествлял себя с вымыслами того, другого; он видел себя человеком, которому суждено создать великое произведение, и был уверен, что такое произведение создаст.

— В таком случае все понятно… — одобрила Кристина Мадольская, которой удалось расправить пергаментные морщины своего лица. — Мне бы доставило удовольствие помочь вам в сборе материалов. Я располагаю ценными документами. Господин Иордэкел Пэун, мой друг и советчик, знаком с ними и может подтвердить их ценность. Я предоставляю их в ваше распоряжение.

Своим face-à-main она указала в глубь портретной, где меж двух занавесей высился, подобно алтарю, большой ларец черного дерева с перламутровыми инкрустациями.

— Благодарю вас, сударыня! Чрезвычайно вам признателен, любезная госпожа! — Тудор Стоенеску-Стоян слегка поклонился, не вставая; в этот миг он нисколько не сомневался, что такие документы ему понадобятся и он их в самом деле использует.

Устремленный на него взгляд Иордэкела Пэуна лучился нежностью.

Стало быть, этот юноша, оставивший столичные соблазны и похоронивший себя в провинциальном городке, трудится над эпопеей, охватывающей целую историческую эпоху? И до сих пор ни словом об этом не обмолвился. Все время уклонялся от разговора. Такая скромность еще выше подняла его в глазах Иордэкела Пэуна. Доброта, сиявшая в глазах милого старичка, доверие и сочувствие, жарко светившиеся под очками в тонкой золотой оправе, расплавили лед, сковавший душу Тудора Стоенеску-Стояна. «Надо браться за работу! — решил он героически. — Завтра начну. Непременно. Хватит быть мистификатором и канальей! Не хочу и не вижу смысла. С завтрашнего дня запираюсь у себя и работаю по три часа ежедневно — и все станет просто, никаких угрызений, никаких тревог».

С умиротворенной душой, — пусть это длилось не более часа, — Тудор Стоенеску-Стоян внимательно выслушал гордые хвалы роду Мовилов, возносимые последней представительницей ветви Мадольских.

А Кристина Мадольская не пожалела для него ничего.

Вытащив связку ключей, она отперла сундук черного дерева с инкрустациями и принялась извлекать из него пергаменты с тяжелыми печатями. Давала ему подержать грамоты, долговые обязательства и семейные письма, писанные латиницей и кириллицей. Выпрямившись посреди зала с face-à-main в руке, она указывала им поочередно на каждый из портретов, что висели на стенах просторного ледяного салона, повествуя о жизнях горестных, бурных и давно угасших. Элисабета из Лозны, супруга Иеремии Мовилэ, красавица с тонкими чертами лица, большими глазами и маленьким ртом, если верить копии с портрета, хранящегося в монастыре Сучевица и написанного до того, как она была обесчещена и отуречена в гареме султана Мустафы Первого. Екатерина-Маргарета, супруга князя Самуэля Корецкого, попавшая в рабство к татарам. Графиня Анна Потоцкая, господарыня Кяжна Вишневецкая и княгиня Мария Потоцкая — отпрыски рода Мовилов, чью кровь унаследовали также роды Лещинских и Бурбонов, Габсбургов и палатинов[31] Бранденбургских, выборщиков Пфальц-Нойбургских и суверенов шведских, греческих, саксонских, бельгийских, польских, французских, австрийских…

Внезапно оставив высокородных покойников, Кристина Мадольская вновь собрала в складки пергамент своего лица в жутком беззвучном смехе:

— Однако, господа, что вы скажете о подобном гостеприимстве? Толкую вам о своих покойниках и совсем забыла об обязанностях хозяйки дома… Не понимаю, почему до сих пор не накрыт чай… Простите, я оставлю вас на минуту и посмотрю, чем занята прислуга на кухне?.. Печально, но в наши дни приходится входить во все пошлые домашние мелочи, которые вновь и вновь возвращают тебя на землю, отвлекая от мыслей более высоких и благородных…

Она пересекла салон — прямая и набальзамированная мумия, — волоча за собою шлейф черного кружевного платья.

Когда они остались одни, Иордэкел Пэун подался вперед и, упершись локтем в колено, заговорил со снисходительной улыбкой:

— Надеюсь, вы не приняли всерьез слова насчет «прислуги» на кухне?.. На самом деле бедняжка Кристина обходится одним-единственным слугой. Тем стариком, которого вы видели в дверях. Он и повар, и лакей, и работник, и горничная. Изо всей оравы всевозможных слуг остался один он, потому ли, что ему некуда было податься, а может, храня верность тем временам, когда Роман Мадольский закатывал здесь балы, гремевшие на три уезда. Теперь она собственноручно готовит нам чай. Но подаст его лакей, который отзывается на имя Antoine, хотя зовут его Тэрыцэ. Антохие Тэрыцэ!.. И во всем этом люди вроде Пику Хартулара и ему подобных видят лишь повод для насмешек и издевательств. А я здесь вижу нечто другое.

Иордэкел Пэун обвел глазами портреты на стене, частыми движениями кошки-чистюли заправляя за уши мягкие белые волосы.

И задумчиво продолжал:

— Да-да. Совсем другое. Для меня хозяйка этого дома не просто старуха, страдающая манией величия, как считают в городе и чему, кстати, она дает достаточно поводов. Я гляжу глубже. И вижу в ее поведении отчаянные усилия человека обрести смысл, который, по его мнению, является подлинным смыслом жизни… Его жизни!.. Каждый за что-то цепляется. Одни надеются продолжить себя в детях. Другие видят смысл жизни в богатстве, в обладании властью, в политике, в удовлетворении своего честолюбия. Вы вот бросили все и поселились у нас, чтобы писать свои книги.

— Не будем об этом… — попросил Тудор Стоенеску-Стоян с искренним смирением.

— Не будем. То есть пойдем дальше. Но признайтесь, вы бросили все, чтобы целиком посвятить себя писательскому труду, потому что увидели в нем единственный и подлинный смысл своей жизни… Вот так же и Кристина Мадольская! Она искала оправдания своей жизни и нашла его в прошлом. Все ее помыслы постоянно устремлены туда, к истокам, — и следуют по тому руслу, которое во времени обозначено древними пергаментами и грамотами да отмечено деяниями тех, чьи портреты вы видите на стенах. Этим она живет и, значит, живет вне времени… Она считает себя — и, быть может, справедливо — лишь представительницей и уполномоченной многих поколений Мовилов и Мадольских, всех тех, кто невидящими глазами глядит на нее с этих портретов… Всех тех, кто давным-давно обрел вечный покой в монастырском ли склепе или зарезанный кривым турецким ятаганом, уведенный в татарский плен или похороненный в странах Запада и в земле Польши, стремясь всю жизнь к славе и иногда достигая ее. Это их она защищает, воюя теперь против Султаны Кэлиман, ибо видит в ней преемницу, пусть даже только по имени, того самого Митру Кэлимана, смертельного врага Мовилов, который во времена Элисабеты Лозненской стал на сторону орхеян и Штефана Томши. Их, что висят теперь в рамках по стенам, защищает она от нынешних людей и нынешних времен. Как защищает? Это иной вопрос!.. Возможно, защищая их, она сама бывает несправедлива и жестока, но ведь это не ее собственные черты, не свойства ее личности. Она получила их по наследству от той самой Элисабеты Лозненской, которая вела тяжбы за границей, в Устье, в Лемберге, в Галиче, судилась и здесь, в Молдове, со своей золовкой Маргитой, с Нестером Уреке и прочими и прочими… Разве можно после этого возлагать всю ответственность на нее одну и ее одну осуждать? Она отвечает лишь за них, за тех, что смотрят с этих портретов ничего не видящими глазами, а они в ответе за нее. Вы способны это понять, и вы это поняли; другие понять не могут — и видят перед собой только смешную сумасшедшую старуху…

Иордэкел Пэун вдруг замолчал и, казалось, углубился в дотошное изучение висевшего поблизости портрета надменного молодого шляхтича. Вошла Кристина Мадольская и направилась к стулу с высокой спинкой.

Усевшись неподвижно, словно в тронном зале или в церкви, она улыбнулась вымученной улыбкой, безуспешно пытаясь изобразить доброжелательность и безмятежность.