— Чай будет через минуту, господа. Как всегда, мне пришлось оставить приятное и интересное общество, чтобы призвать к порядку тех, кто разучился выполнять приказания…
— Это мне знакомо, госпожа Кристина! — великодушно вздохнул Иордэкел Пэун. — С нынешней прислугой в любом доме творится одно и то же…
— Ах нет! Конечно, ваши слова справедливы, господин Пэун. Но с одной оговоркой… Нынешняя прислуга несносна как раз потому, что привыкла к домам, о которых вы говорите, к домам бывших слуг, выбившихся в господа… осторожнее, Antoine!
Antoine силился боком пролезть в дверь, держа в руках огромный поднос.
Зацепившись рукавом за ручку двери, он что-то глухо мычал, вероятно — ругательства, заимствованные из домашнего обихода Антохие Тэрыцэ. Пролезши, наконец, в портретную, он отпихнул дверь ногой — поступок, совершенно недопустимый для вышколенного слуги.
Чай был холодный, жидкий, без аромата. Любой клиент синьора Альберто непременно выплеснул бы такой чай в лицо Некулаю. Несколько лежалых сухарей, затерявшихся на дно огромной сухарницы, напоминали образчики, найденные при раскопках Помпеи.
Зато поднос, ложечки, стаканы и весь сервиз были с монограммами и гербом.
Когда ритуальная формальность была выполнена, Кристина Мадольская подняла вверх свой face-à-main, подавая сигнал к бою.
— Теперь, господа, можно перейти к тому некрасивому, скандальному делу, ради которого мы здесь собрались! Господин Стоенеску-Стоян, я полагаю, что мой старый друг и советчик господин Иордэкел Пэун уже ввел вас в курс дела? Объяснил вам, что собой представляет эта Султана Кэлиман и кто такой был этот Пинтя Кэлиман? Что это за люди и каково все их семейство?.. Я знала их. Не в первый раз сталкиваюсь с подобными господами. Однако даже я не ожидала, что они способны на такое. Изобличающий их документ перед вами… Прошу вас прочесть его, господин адвокат, и буду рада услышать ваше мнение.
Кристина Мадольская костлявыми пальцами взяла развернутое письмо за уголок и, помахав им, протянула гостю, Тудор Стоенеску-Стоян встал, взял его и подошел к окну, чтобы разобрать текст в тусклом свете сумерек.
Неподвижные, глубоко ввалившиеся глаза на худом костлявом лице последней представительницы рода Мовилов пристально следили, как он пробегал строку за строкой. Она ждала, и вся жизнь Кристины Мадольской сосредоточилась в этом ожидании.
Дыхание замерло на тонких бескровных губах. Иордэкел Пэун, смиренно сложив руки на коленях, глядел на нее с состраданием.
Слышен был лишь шум дождя да свист ветра за окном.
Пожелтевшая бумага с выцветшими чернилами не содержала для Тудора Стоенеску-Стояна ничего любопытного. Разве что графологический интерес, если бы он вздумал разгадывать по неряшливому почерку характер покойного Пинти Кэлимана. Но он решил до конца играть комедию милосердия, о которой просил его Иордэкел Пэун.
Покачав головой, он поднял брови. Сложил лист вдвое и, барабаня пальцами по стеклу, глядел в окно, словно человек, обдумывающий трудную проблему.
По улице, под хлещущими струями дождя, подняв воротник шинели и съежившись от холода, шел лицеист. Тудор Стоенеску-Стоян дождался, пока он свернет за угол, и, обернувшись, произнес:
— Сударыня, вопрос этот не так прост…
— Не так прост? — Кристина Мадольская даже привстала. — Но в письме все изложено черным по белому, сударь мой!
— Разумеется. Однако изложено очень давно, сударыня. Моя обязанность — уберечь вас от процесса, исход которого не был бы ясен. Дайте мне небольшую отсрочку, я хотел бы просмотреть относящиеся к делу законы и правовые нормы… Все зависит от первого шага. Неудачно начав процесс, мы рискуем оказаться жертвами собственной поспешности.
— Значит, процесс мы все-таки начнем? — несколько успокоилась Кристина Мадольская.
— Надеюсь… Профессиональная честь обязывает меня подготовиться, чтобы выступить во всеоружии.
— Так подготовимся и выступим во всеоружии! — объявила свое решение Кристина Мадольская и заерзала на стуле, воскресая из мертвых.
— …и, главное, заблаговременно составим себе представление об оружии наших противников. Чтобы отразить их удары. Поскольку оружие их… Я уже предвижу…
— Эта презренная женщина способна на все! Приходится это признать, сударь мой. Говорю на основании давнего и горького опыта. Она готова на все, как готов был на все и ее муж, Пинтя Кэлиман, и весь их бесчестный род Кэлиманов. Но теперь они в наших руках. В наших руках! Ах! Сударь мой, вот свидетели той борьбы, которую я веду уже столько десятков лет… Они знают, что я ни за что не откажусь от возмездия. В случае необходимости пойду на любые жертвы. Отдам все до гроша. Пусть все знают, — я готова жить впроголодь, питаться сухими корками. Никто и ничто меня не остановит… Она получит урок! Я хочу своими глазами увидеть, как имя этой твари, имя всего Кэлимановского рода будет пригвождено к позорному столбу!
Говоря это, она обращалась не столько к своим слушателям и союзникам, сколько к портретам на стенах, пытаясь вдохнуть жизнь в холодные, отрешенные лица. Голос ее осекся. Глубоко запавшие глаза засверкали. Рука, вооруженная металлическим face-à-main, судорожно прижалась к костлявой груди. Несколько прядок выпали из растрепавшегося пучка и разметались по лбу, довершив облик, который в полумраке пустынного зала казался особенно зловещим и жутким.
Успокоившись, она со вздохом осведомилась:
— И на какое же время придется отложить? Каждый день задержки, сударь мой, для меня мучение, смертная мука. Когда мы возбудим дело?
— Точно не скажу. Через несколько дней. Еще раз прошу, сударыня, дайте мне несколько дней.
После долгих переговоров, потребовавших вмешательства Иордэкела Пэуна, она с неохотой согласилась на отсрочку. Тудор Стоенеску-Стоян снял со злополучного письма бесполезную на его взгляд копию.
Кристина Мадольская заперла подлинник в деревянный сундук с перламутровыми инкрустациями, дважды проверив запор, чтобы убедиться в его надежности. Затем проводила их до дверей, протянув с высокого порога костлявую руку, обтянутую пергаментной кожей.
— Домой вас отвезут в моей карете, господа!
— Но, сударыня…
— Прошу вас. Я уже распорядилась. Карета ждет у крыльца.
У крыльца действительно ждала высокая двухместная карета, запряженная дряхлой белой клячей, с Antoine — Антохие Тэрыцэ на козлах.
Втиснувшись в деревянную клетку со стеклянными окнами, Иордэкел Пэун с благодарностью сжал руку Тудора Стоенеску-Стояну:
— Вы были великолепны!.. Благодарю вас. Вы сняли с моей души камень.
— Но разве могло быть иначе? Я ведь обещал вам.
— Конечно, конечно, понимаю и благодарю. Теперь, когда нашелся повод для отсрочки, остается найти подходящие доводы, чтобы убедить ее вообще отказаться от процесса.
— Это даже проще, чем я ожидал. Я имею в виду госпожу Мадольскую. И аргументы, которые бы ее убедили. Юридически тут все ясно. В каком году умер Роман Мадольский?
— Минутку… Ага! Могу сказать точно: восемнадцатого мая тысяча восемьсот девяносто третьего года, в субботу.
— Вы уверены, господин Иордэкел?
— Я не ошибался даже в датах более давних и более сомнительных! — обиженно произнес Иордэкел Пэун. — Могу назвать даже час: между шестью и семью утра.
— В часах, днях и месяцах нет нужды, господин Иордэкел! Значит, в тысяча восемьсот девяносто третьем году? Письмо датировано мартом восемьдесят восьмого года; в нем указана и дата вступления во владения: август того же года. Этих данных достаточно, чтобы переубедить даже такую любительницу бессмысленных тяжб, как госпожа Мадольская. После срока, указанного в письме, Роман Мадольский прожил еще около пяти лет. Если бы ему было на что предъявить иск, он бы его предъявил! Если бы письмо имело силу, он бы по нему взыскал! С этим делом и ребенку все ясно, так что при первом же свидании мы с вами ее переубедим.
— Сомневаюсь! — вздохнул Иордэкел Пэун. — Вы хоть и выслушали ее нынче, но плохо ее знаете. Однако будем надеяться.
— Я уверен, господин Иордэкел!
Тудор Стоенеску-Стоян разорвал копию письма в клочки, поднял стекло кареты и вышвырнул обрывки под дождь.
Экипаж, жалобно скрипя, тащился по пустынным улицам. Белая кляча плелась, то и дело спотыкаясь. Выездной лакей в своем нелепом костюме разговаривал сам с собою на козлах. В тоскливых дождливых сумерках неуклюжая карета и кучер являли собой фантастическое зрелище.