— Вроде Тулуз-Лотрека, господин Иордэкел? — спросил Тудор Стоенеску-Стоян.
— Именно. Вы знаете этого художника?
Имя художника-калеки с горбом, как у Пику Хартулара, Тудор Стоенеску-Стоян знал по чистой случайности. Еще в Бухаресте, ожидая как-то трамвая, он увидел в витрине книжного магазина раскрытый альбом. И цветные репродукции запечатлелись в его памяти вместе с именем художника, хотя он и не смог бы объяснить почему.
Однако мелкий бес, овладевший им с того момента, как он сошел с поезда в Кэлимане, коварно шепнул ему на ухо другую, менее банальную версию.
И он ответил:
— Как же не знать? Сколько раз я спорил о нем с Юрашку! Тот восхищается им. А я от него не в восторге…
Произнося эти слова, он чувствовал, как краснеет. Жаркая волна прихлынула к щекам, и он ужаснулся пропасти между щепетильным бескорыстием старого пенсионера, поверявшего ему свои тщательно отобранные, продуманные, взвешенные, выверенные суждения, и собственными бессовестными измышлениями. Неужели ложь уже проникла ему в кровь? Неужели он никогда не сможет удержаться от лжи? Навеки останется самозванцем?
Терзаясь нечистой совестью, пытаясь скрыть смущение и не запутаться в тенетах новых измышлений, Тудор Стоенеску-Стоян поднес к губам пустую пиалу с остывшей кофейной гущей на дне. Но старик ничего не заметил. И простодушно сказал:
— Я, пожалуй, согласен с вами. Мой бывший ученик Пику Хартулар как-то показывал мне что-то вроде монографии об этом художнике и объявил со свойственной ему заносчивостью: «Вот, господин Иордэкел, на что способен горбун, если ему повезло родиться в другом мире! Что скажете?» Я полистал книгу и отдал ему обратно. Что тут скажешь?.. Танцовщицы, певицы, парижские кабаре с их неверным искусственным светом и беспутными посетителями. Пусть он пишет свои картины и считается великим художником! Но я этого не понимаю. Я предпочитаю Леонардо да Винчи, Тициана, Рафаэля, иконопись; а из наших, пожалуй, Теодора Амана и Григореску… Так что пусть Юрашку меня извинит, но я присоединяюсь к вашему мнению. Важно, что этот художник нашел себя и свое место в мире, который его окружает. Тогда как у нас Пику Хартулар погубил свой талант, а быть может, и призвание, озлобился, как многие, многие другие, горбатые или не горбатые — все равно. Стоит ли перечислять?..
Он снова опустился на жесткий с прямой спинкой стул и протер очки белоснежным платком голландского батиста. Помолчал; перевел взгляд со стопки книг на гостя, утонувшего в мягком просторном кресле. Ждал, что же тот скажет.
Удивившись смущенному, смиренному и жалкому виду своего гостя, он вновь почувствовал виноватым себя. Грустно улыбнувшись, извинился:
— Вот какие муки приходится терпеть, попавши в лапы старому чудаку, укрывшемуся в скорлупе своей глухоты! Он вцепляется в свою жертву и опрокидывает ей на голову все, о чем молчал целый год. Получается длиннющая и скучнейшая лекция! Простите меня! Два часа мучений…
— Надо ли повторять, господин Иордэкел? — воспротивился Тудор Стоенеску-Стоян. — Вы говорите, два часа мучений?.. Да за эти два часа я прозрел, увидел то, чего не научился видеть за все годы сидения на школьной скамье.
— Душевно рад, если бы это было так. Если бы я и впрямь мог помочь вам в ваших литературных трудах…
— Очень, очень помогли, уверяю вас! — искренне заверял мнимый автор мнимого цикла романов. — За два часа вы раскрыли мне глаза! Какая потрясающая тема! Трагедия городов!
— Да, трагедия шестивекового умирания городов. Они умирают вот уже шесть веков, так и не начав жить!
На старика снова снизошло вдохновение. От волнения он не мог усидеть на месте. Вскочив на ноги, принялся перебирать лежавшую перед ним стопку книг.
— Здесь основные источники, без которых не обойтись даже в самом начале. Документы, большинству читателей малоизвестные. Свидетельства Гильбера де Ланнуа, сеньора де Сента, де Виллерваля, де Тронкьена, де Бомона, де Ваэни, дипломата герцогов Бургундских, доверенного лица Жана Бесстрашного и посланника Жеана де Ваврэна, приехавшего в эти края с целью подготовить последний крестовый поход для спасения столицы Византии. Документы, относящиеся к тысяча четыреста двадцать первому году, временам Александра Доброго. Записки того же Жеана де Ваврэна, где упоминается крепость Джурджу… Затем другие, более позднего времени: Филипп д’Авриль, Шарль де Жонкур, графы д’Отерив, принц де Линь. Вполне достаточно! Я намеревался отметить страницы, наиболее достойные вашего внимания. Но тогда пришлось бы сидеть до полуночи. Все это я пришлю завтра утром вам домой, чтобы вы могли прочесть не торопясь… Почитайте также Мишле, Элизе Реклю, де Мартонна; польских летописцев. Все они приходят к одному и тому же заключению. Города, не выдержав гонений, погибли, так и не успев зажить той жизнью, к которой были подготовлены и на которую имели право. Погибли вследствие экономических, политических и социальных причин. А что такое патриархальный город? Что такое романтические патриархальные города вашего друга Санду Бугуша? — Это города, пришедшие в упадок! Руины сохраняют хоть какое-то благородство. А упадок свидетельствует лишь о жалком убожестве застоя. Здесь теплится жизнь-прозябание — без перспектив, надежды, без дерзаний, задавленная нуждой и отчаянием, которые используют в своих интересах политические демагоги со своими шайками, вроде господина префекта Эмила Савы или его конкурентов из оппозиции. «Я обещаю вам процветание, изобилие, жизнь! — пыжится он на публичных собраниях. — Город станет трудолюбивым ульем!» И люди хлопают в ладоши. Спорят. Надеются. А трутни на банкетах чокаются бокалами с шампанским. Только они кой о чем позабыли… Возможно, вы и правы. Кое-что может и перемениться. Рабочие пчелы обычно выбрасывают трутней вон из улья, избавляясь от бесполезных ртов; те неминуемо гибнут. Возможно, так и случится когда-нибудь, когда меня уже не будет: Кэлиман станет центром нефтедобычи, и рабочие промыслов и очистительных заводов откроют новую страницу истории. Так утверждает все тот же молодой ученый. В этом убежден и Григоре, который, как правило, смотрит далеко вперед, в завтрашний день, а не назад, во вчерашний, как я… Почем знать? Логически, исторически — это вполне возможно. Есть причины и есть следствия… Обретя смысл существования, мой, то есть наш, город найдет, быть может, и средства это существование отстоять. А теперь — кому это под силу? Господин Эмил Сава и Иордан Хаджи-Иордан сами копают себе могилу; вводят троянского коня в стены Кэлиманова града, который и крепостью-то никогда не был. Вы не согласны?
Тудор Стоенеску-Стоян вместо согласия снова пробормотал нечто бессвязное и невразумительное. Вопрос был выше его разумения. Он терзался более личными проблемами, безотлагательными и настоятельными: его душу бередили великие решения.
Он тоже поднялся со своего мягкого покойного кресла.
— Вы уходите?
— Да, я и так злоупотребил вашим временем сверх всякой меры…
— Если кто и злоупотребил, то это я… — улыбнулся старик пенсионер.
— Вы даже представить себе не можете, какое свершили чудо, господин Иордэкел! Я ухожу от вас другим человеком. Просветленным, окрыленным новой верой в успех своих замыслов.
— Это вы искренне?
— Искренней, чем можно выразить словами, господин Иордэкел.
— Тогда я счастлив. Мы оба не потеряли времени даром… Книги я пришлю завтра. Почему завтра?.. Не только потому, что не хочу обременять вас ношей. Я хотел бы завернуть их для вас сам, своими руками.
Скрупулезная, предусмотрительная заботливость книжного чудака…
В маленькой прихожей Иордэкел Пэун хотел подать ему пальто. Собрался проводить до калитки. Тудор Стоенеску-Стоян воспротивился этому самым энергичным образом.
— Вы простудитесь, господин Иордэкел. Неужели вам хочется, чтобы меня замучила совесть?..
Ему не терпелось поскорей оказаться за дверьми, наедине с великой решимостью, созревшей в душе.
С порога он еще раз окинул взглядом комнату, полки со старинными фолиантами, стол, заваленный грамотами, книгами, листками с заметками, под теплым мягким светом лампы с матовым шаром — это покойное и гостеприимное прибежище души незапятнанной, честной, примиренной с собою, поистине образцовой, которая не знает тайных и постыдных срывов. Неужели и в этом городе он не обретет права на такую же светлую старость?