— Всё равно. Простите, ваша светлость, Алессандро, — Элизабетта склонилась в реверансе. — Но у меня есть повод не считать Доменико своим братом.

— Возможно, потому, что Доменика — ваша сестра? — вдруг вырвалось у меня.

— А вот это не смешно. Так почти и есть. И, да, ваша светлость, я говорю то, что думаю. Мой брат вызывает у меня лишь презрение и отвращение.

— Но почему? За что вы его презираете? — искренне не понимал я. — Почему так относитесь к человеку, который, фактически, заменил вам отца? Ведь он бросил карьеру ради вас с Эдуардо! — покраснев от гнева, воскликнул я.

— Так ему и надо, за его грехи. Вы, конечно, будучи таким же как он, не можете понять всё моё отвращение. Но мне, как чистой и порядочной девушке, противно иметь дело с мужчиной, осквернившим свою мужественность, частенько выходя из дома в женском платье, без бриджей, и удовлетворяющим себя при помощи «подарка Алессандро Прести». Какая мерзость!

— Какого ещё подарка? — не понял я.

— Как? Вы не знаете, что я имею в виду? Вроде бы из нас двоих «виртуоз» не я, а вы, — язвительно произнесла Элизабетта.

— Ваше негодование лишено объективности. В вас говорят стереотипы. Вы предвзято относитесь к «виртуозам», приписывая всем одинаковые взгляды и поведение. К вашему сведению, я девственник. И люблю женщин, — честно ответил я. — Но это не даёт мне право презирать таких, как Доменико.

— Вы все врёте, — возмущённо воскликнула Элизабетта. — Все «виртуозы» пытаются казаться невинными и праведными, когда это выгодно им. Но как только Папа отвернётся, то сразу же начинается полное беззаконие.

— Что лично вам сделали «виртуозы», что вы столь агрессивно к нам относитесь? — по-прежнему не понимал я.

— Вы отобрали у римских женщин сцену. И не только сцену. Любую возможность заниматься творчеством. Если бы не падре Антонио, я бы сейчас сидела дома, на кухне, не смея даже заикнуться о музыке!

— Это так, маэстро Вивальди великий, святой человек. Но вспомните, что вас отдал сюда именно Доменико.

— Только по благословению падре Антонио, — вредная девчонка напрочь отказывалась признавать заслуги «брата».

— Похоже, что вас не переубедить, — закатил глаза я. — Но не беспокойтесь, мы скоро уезжаем в Россию. Навсегда. И Доменико забираем с собой.

— О, это будет наилучший подарок к нашей свадьбе с Микеле! Ваша светлость, искренне благодарю вас за это.

— Всего доброго, возможно, когда-либо вы прозреете, — поспешил откланяться я, про себя думая: «Вот мелкая стерва! Эх, бедный Мишка! Чувствую, она ему ещё покажет, где раки зимуют».

Комментарий к Глава 52. Торжественная клятва и посещение Венеции «terminum» – предел (лат.)

Текст из романса Танеева “Венеция ночью”

Глава 53. Приключения в Венеции и борьба со страстями

Тем же вечером нам предстояло посетить оперу в Венеции, чего я жаждал всем сердцем. Увы, по злой иронии судьбы, мне не суждено было на неё попасть. Мутная вода из Гранд-канала, которой я всё-таки успел наглотаться, упав за борт, сделала своё дело: я страшно отравился и весь вечер провёл за ширмой в компании «белого приятеля» и с медным тазом в руках, превратив гостиничный номер в филиал Боткинской больницы*. Желудок словно выворачивало наизнанку, меня будто бы разрывало изнутри, казалось, что сейчас все мои внутренности вылезут наружу и я умру, не выдержав мучений.

Князь тоже был не особо рад подобному происшествию, ворча, что я сорвал ему планы на вечер. Но окончательно он рассердился, когда я наотрез отказался пить гадюковку, по его словам — универсальное средство при отравлениях. Пётр Иванович вспылил, обозвал меня клопом и, хлопнув дверью, вышел из номера, сказав, что направляется в столовую, хоть я и испортил весь аппетит.

Не долго я радовался, если так можно было назвать моё унизительное и неприятное времяпрепровождение. Пётр Иванович вернулся из гостиничной столовой с керамической кружкой в руках и молча протянул её мне.

— Что это? — с подозрением спросил я.

— Пей, — грубо приказал предок.

— Но это же молоко! Я терпеть его не могу! — воскликнул я в возмущении.

— Пей, я сказал! — прикрикнул на меня Пётр Иванович, резко вручив мне кружку и расплескав часть содержимого.

— Не кричите на меня. Сейчас выпью, — проворчал я и, поморщившись, осушил кружку. Что вновь спровоцировало запуск фонтана «Тритон».

Не знаю, каким образом я выжил, легче стало лишь на третий день. Меня шатало от слабости, но я всё же нашёл силы привести себя в порядок, а затем спуститься по лестнице на первый этаж и бросить свои больные кости в гондолу.

— Возвращаемся в Тоскану? — предположил я.

— Завтра утром. Сейчас направляемся в «обитель милосердия», — возразил князь, и я уже знал, что он имел в виду Ospedale della Pietà.

— Зачем? Вы ведь уже договорились с руководством по поводу Элизабетты.

— Экий ты зануда! Не для того едем. Отец Антоний на концерт пригласил. Надо быть.

— О, неужели сам маэстро Вивальди пригласил на концерт! — восторженно воскликнул я, хоть и был еле жив после жуткого отравления.

— Сиди молча. А не то опять свалишься за борт, — вновь вернул меня с небес на землю мой дальний предок.

Не могу выразить всех эмоций, которые я испытал на концерте, меня просто унесло волной необъяснимого восторга, когда целый хор юных и прекрасных девичьих голосов грянул первые ноты торжественного песнопения: Gloria, gloria in excelcis Deo!

После более спокойной и таинственной второй части подошла очередь дуэта для двух сопрано — «Laudamus te». К моему удивлению, партию первого сопрано пела никто иная, как Элизабетта Кассини, а второго — незнакомая смуглянка с вьющимися каштановыми волосами и выразительными чёрными бровями — должно быть, неаполитанка.

Должен отметить, что пра-пра…тётушка моей возлюбленной в свои всего лишь четырнадцать с половиной лет обладала уже довольно крепким и поставленным голосом — высоким сопрано светлого, но тёплого тембра, очень редкое сочетание в женском вокале. Скорее всего, решающую роль здесь сыграли как хорошие данные, так невероятная удача — обучаться у самого маэстро Вивальди. Голос же предполагаемой неаполитанки был менее сильным, но тоже довольно мягким и приятным. Как бы странно это ни звучало, но за время, проведённое в Риме, сначала в Сикстинской Капелле, затем — на театральных репетициях, я почти отвык от женских голосов, моей душе их не хватало, и если бы не Доменика, моя фея музыки, то я бы, наверное, сейчас заплакал от счастья.

К слову, я и правда заплакал, только уже во время исполнения шестой части концерта — «Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris», тихого и печального дуэта контральто и виолончели (или виолы-да-гамба, увы, я всё ещё плохо разбирался в инструментах того времени). В связи с чем сидевший рядом со мной на скамье предок вновь наградил меня подзатыльником. Впрочем, это был не последний подзатыльник за весь концерт, следующего я удостоился, когда на заключительной, торжественной и радостной части пытался вскочить с места и аплодировать стоя.

Когда мы уходили, вернее, уплывали на лодке из Ла Пьета, я мысленно благодарил Бога за этот потрясающий вечер. Право же, много лет назад я даже не смел вообразить, что когда-нибудь прослушаю музыку любимого композитора под руководством самого маэстро и в исполнении его прекрасных учениц.

Мою эйфорию портило лишь ворчание Петра Ивановича, который всю дорогу до гостиницы читал мне нотации и возмущался моим недостойным поведением. Но я давно перестал обращать на это внимание, считая лишь необходимой платой за оказанную мне милость. На самом деле, мне по-настоящему повезло с покровителем: несмотря на всякого рода поучения и подзатыльники, этот человек внушал мне доверие, и я мог быть уверен в том, что он и сам меня не тронет, и другим не позволит.

Рано утром мы выехали из гостиницы и, добравшись по каналам до пересадочной станции, отправились на карете в Тоскану. Я мысленно прощался с Венецией восемнадцатого века, с Ла Пьета, её ангельскими голосами и божественной музыкой, с великим Маэстро, пытаясь сохранить в своей душе частицу сказки…

Через несколько дней, поздней ночью, мы прибыли в фосфоринскую резиденцию, где нас дожидались наши соловьи в золотой клетке — Доменика и Стефано. Каково же было наше удивление, когда мы услышали доносящиеся из беседки звуки спинеттино. Не иначе, как моей любимой не спится? Неужели тебе тоже теперь не уснуть без моих тёплых объятий? Если бы ты только знала, как мне было тоскливо и одиноко, когда я унылыми ночами оставался в гостиничном номере, без тебя, в компании лишь старого ворчливого предка! Почему только он тебя с собою не взял?