— Немного, Павел Васильевич.

— А все же? Скажи, не стесняйся.

— На другой десяток перешло.

— Видали? У него немного. А ведь до войны наверняка только с суховеями воевал. Колхозную землю украшал.

— Нет, я с гусями воевал. Птицефермой заведовал.

— И это дело. Гусь — птица важная и строгая. За версту чует. Много я убивал всякой дичи, а вот гусей не больше десятка. Важная птица, особенно на жаровне. Поди, гуси тебе и во сне гагачут?

— Случается, Павел Васильевич. Даже щиплют.

— Это уж так — с характером птица.

— Я даже проснулся, Павел Васильевич, — разговорился боец, — больно ущипнул. Я схватился за ногу. Скинул сапог. Гляжу — на икре синяк. Смотрю и глазам своим не верю. Зиркаю по подвалу, ищу гуся. А какой тут может быть гусь, когда всем кирпичам бока отмяли? А все-таки глазами пошарил этого гуся. Главная штука — гусь-то приметный. Вожак. А потом, малость погодя, стал я сапог натягивать. Натягиваю, а сам озираюсь вокруг. И что же? Смотрю, рядом осколок лежит. Да большущий такой. На него пало мое подозрение. И приснится же такая несуразица.

— Зачем? — возразил Павел Васильевич. — Это от жизни идет. У одного жену прикончили, у другого детей придушили, у третьего мать на перекладину вздернули. Второй раз хотят нас закабалить. В первый раз отцы ваши отстояли нашу землю, а второй — сыны да внуки еще больше укрепят Советскую власть. Да и у отцов еще зубы на врагов не притупились. Плоховато, конечно, что до Волги допятились, но мы расширимся. Так, что ли, сынки?

— Так, Павел Васильевич. Развернемся, папаша.

— Да, да, — разом все дело решим. Иначе другие нагрянут охотники до чужого добра. Нам, сынки, важно здесь укрепиться. В Сталинграде сейчас главная-то точка, как в восемнадцатом году, когда ваши отцы и деды петлю с нашей власти скинули. А петлю-то вили во многих царствах-государствах. Денег на нее не жалели. А все-таки мы разорвали эту буржуйскую петлю. Как мы в то время защищали Царицын? А так: в одной руке винтовка, в другой — гаечный ключ. Принесет, бывало, жена мужу обед, а муж-то уже на фронт укатил. Ну, и заревет. А денька через два, глядишь, и сама ушла на окоп или в госпиталь. И таким родом опустел дом. Колючую проволоку делали. Пушки ремонтировали. Пушки прямо с передовой в запряжках в ремонтный цех влетали на полном карьере. Красноармейцы, не распрягая лошадей, торопят. Там, говорят, прорыв намечается. Давай, говорят, авраль, ребята. Ну, и пошли наши работяги. И пушка через час-два опять гудит.

Поднялся солдат-гусятник.

— Разрешите, товарищ комиссар, обратиться! — Боец спросил Павла Васильевича: — Вы товарища Сталина видели?

— Три раза, сынок, Один раз у вагона, второй — на фронте, а третий — на параде. Тогда он ходил во всем кожаном. И фуражка кожаная, и брюки кожаные. Сапоги мягкие, без скрипу. Это я точно приметил. Тогда он совсем был молодой.

На этом Павел Васильевич и хотел закончить беседу, но солдаты, не желая расставаться, закидали его вопросами. Ответы Павла Васильевича выслушивались с большим вниманием и интересом. Комиссар, видя, что беседе не видно конца и края, вынужден был сказать, что Павла Васильевича ждут в другой роте. И тогда еще солдаты просили оставить его на денек, обещая комиссару уберечь от всех бед и несчастий. Бойцы проводили Павла Васильевича трогательно. Дубкову очень по душе пришелся такой прием. Растроганный, он обещал бойцам еще заглянуть к ним. Зная, что беседа солдатам понравилась, он все же спросил Васильева:

— Как, товарищ комиссар, я по старости где-нибудь не прошибся?

— Все хорошо, Павел Васильевич. Большое вам спасибо.

— А теперь мы куда?

— Домой, Павел Васильевич. В командирский блиндаж. Познакомлю вас с комбатом.

Лебедева в штабе не оказалось. Его вызвал к себе Родимцев для вручения ему ордена Красной Звезды за успешный штурм железнодорожного дома.

— Благодарю вас, товарищ гвардии старший лейтенант, — говорил генерал с чувством уважения и признательность. — Вы ошиблись: документы не затерялись, и приказ о вашем производстве находится в штабе армии. Бойцов к награде представили?

— Представил, товарищ генерал-майор. Особо прошу за троих: Солодкова, Кочетова и Уральца.

— Хорошо, я учту вашу просьбу. Это приятно, что вы заботитесь о солдатах. Солдат — слово великое. Таких слов немного: Родина, Революция, Коммунист, Мир, Мать, Любовь. Что еще?

— Строитель, товарищ генерал, — с подчеркнутой важностью сказал Лебедев. — Строитель, — повторил он еще более значительно.

Родимцев точно понял и почувствовал особое отношение Лебедева к этой гражданской профессии. «Еще не кадровик, — подумал генерал, — но воюет хорошо».

— Прекрасное слово, — согласился генерал. — И звучит прекрасно: строитель!

— Я, товарищ генерал, расширенно понимаю это слово. Строителем может быть (должен быть) каждый человек, если он своим трудом возвышает и украшает жизнь.

— А солдат?

— Солдат — первый строитель.

— Да-а… Без солдат нам пока строить ничего нельзя. К солдату надо быть щедрым и требовательным. Требовательным и щедрым. Мне полковник доложил, что у вас в батальоне есть кое-какие новшества, например, снайперскую школу или курсы оформили, кузницу оборудуете. Ну, снайперы — понятно, а кузница?

— Ломы тупятся, лопаты. Это между дел, товарищ генерал. Солдаты в подвале нашли кузнечные меха и «поставили их на оборону», как они говорят.

— Я это не в упрек говорю. Как вы думаете использовать снайперов?

— Настоящих снайперов у меня двое, остальные — отличные стрелки. К каждому снайперу я прикрепил на выучку по два отличных стрелка. Обучение идет по живым целям. Многие из новичков уже открыли лицевые счета. Я хочу внушить врагу, что у меня под каждым кирпичом сидит снайпер. Двум стрелкам уже теперь можно вручить снайперские винтовки, и я их прошу, товарищ генерал.

— Я прикажу выполнить вашу просьбу. А скажите, каков противник, на ваш взгляд? Есть ли в нем какие-либо перемены?

Лебедев немного подумал.

— Да, есть, — твердо слазал он. — Для фашистов пришла настоящая война, и они, я имею в виду рядовых солдат, стали это понимать, хотя до ее отрицания или, скажем, до отвращения к ней не дошли. Даже ни малейшего проблеска в этом смысле. Напротив, до бешенства озлобились против нас. И они, мне кажется, в ближайшее время предпримут генеральный штурм.

— Что будет штурм — это всем понятно. Зимовать в камнях ни та, ни другая сторона не намерены, и сражений без конца военная история не знает.

— Разрешите идти?

— Идите. Вас ждет полковник. У него сидит ваш сын Алеша.

Лебедев внешне ничем не выразил своего удивления лишь только потому, что генерал сказал об этом так буднично, что факт выглядел рядовым и будничным, как будто Алеша всегда был возле Лебедева и никуда от него не уходил. Но так было лишь в первую минуту. Потом Лебедев с душевным трепетом подумал: «А верно ли это?» Недалек путь до командира полка, но уже на полпути Лебедев задыхался от волнения: «Откуда сын?»

…Алеша, выбравшись из горящего дома, навсегда потерял родное пристанище. В пожаре как будто сгорели все его четырнадцать лет, сгорело все, что пережито было за эти счастливые детские годы. С таким чувством он вышел на берег Волги, невольно задержавшись у того места, где совсем недавно стояла спортивная база. Здесь он со своими школьными друзьями провел самые лучшие свои дни, недели, месяцы. Никаких следов от плавучей базы уже не осталось. Алеша, погрустив, пошел на переправу. Он переехал за Волгу и пошел в Бурковские хутора «устраиваться» на работу. Он знал, что где-то там, в вековом дубняке, разместился штаб фронта и там же находится Чуянов. У него теперь в кармане, кроме комсомольского билета, лежала драгоценная наградная бумага, которую при случае можно предъявить как убедительную рекомендацию. Коротко говоря, Алеша пробрался к Чуянову. Тот принял в его судьбе живейшее участие. Он несколько дней не отпускал Алешу и уговаривал остаться при штабе фронта и учиться на радиста. Алеша отмалчивался, а потом, узнав, краем уха, что в тыл к врагу готовят переброску нескольких офицеров, запросился в эту группу. «Я уже был там», — упрашивал он Чуянова. Тот решительно отклонил его просьбу.