Лебедев улыбнулся, вспомнив сказанную полковником фразу: «Новинка комиссара».

— Не разделяете? Напрасно. Бойцам это нужно.

— Почему же нет? Я просто вспомнил полковника, — ответил Лебедев.

— А-а, — рассмеялся комиссар. — Мы его завербуем в свою батальонную самодеятельность. Выберем потише вечерок и зададим солдатский бал на страх врагам. Мне по душе ваши приказания насчет батальона-невидимки. Я уже беседовал с политруком и на этот счет. — Поднялся и, потягиваясь, сказал: — Ну что же, товарищи, вы как хотите, а я сосну часок.

— Ложись, комиссар, ложись, — с искренним уважением проговорил Лебедев.

— Чертовски хочется разуться, лечь на свежую постель и захрапеть на целую неделю, — мечтательно сказал комиссар, укладываясь на обожженную койку.

Лебедев подошел к телефону. Вызвал командира пулеметной роты.

— Что у вас там?.. Все спокойно? Относительно? А выходы из левого пробиты? Не мешкайте. Завтра получите колючую проволоку. Но вы полагайтесь на свои силы, на собственное разумение. Кирпича и железа вам не занимать. Быстрее кройте траншеи. Все. — Лебедев подошел к столу, задумался. Ему хотелось создать систему обороны своего участка как можно прочнее и надежней. Он спросил Флоринского:

— Иван Петрович, вы любите свой батальон?

Флоринский удивленно глянул на комбата.

— Люблю и стремлюсь к тому, чтобы наш батальон был первым в нашей дивизии. И он, скажу вам, не из последних, — с удовольствием похвалился начальник штаба.

— Этого мало, Иван Петрович. Быть первым — желание каждого офицера или, по крайней мере, большинства командиров. Надо быть ревнивым. Ревнивым в самом хорошем смысле этого слова. — Он подошел к столу, освободил место для бумаг.

Телефонист что-то шепнул Флоринскому, и тот взволнованно доложил комбату, что третья рота не отвечает. Обрыв линии.

Послышалась густая дробь автоматов и взрывы ручных гранат. Лебедев схватил автомат.

— В ружье! — скомандовал комбат. — Товарищ начштаба, оставайтесь. Остальные — за мной!

И штаб разом опустел. Вскочил и комиссар.

— Что случилось? — спросил он.

— Немцы, товарищ комиссар.

Комиссар схватил автомат и выбежал из блиндажа.

Атаку отбили коротким ударом. А спустя часа два Лебедева пригласил к себе Елин. Полковник был строг и чем-то рассержен.

— Скажите, сколько мне потребуется батальонных, если каждый будет ходить в атаку? — сухо выговорил полковник. Потом долго молчал. Ему не хотелось обижать Лебедева, но и не заметить для порядка этот случай тоже считал невозможным. — Ладно, — махнул он рукой и этим, собственно, дал понять, что разговор переходит на мирный лад.

— Ну, что стоишь? Садись. Обедал? — Полковник позвал ординарца. — Обед подавай, — сказал он ему. — Двоим. — Взглянув на Лебедева, мирно спросил: — Ординарца взял?

— Людей в обрез, товарищ гвардии полковник.

— За обедом меня зовут Иваном Павлычем. Я отлично знаю, сколько у тебя солдат, и я не собираюсь передать тебе своего Тимофея. Людей я тебе дам. Верну с процентами. Брал пятнадцать — дам двадцать. Вот как! — Полковник при этом так махнул рукой, словно речь шла о целой роте полного состава.

— Когда ждать людей, Иван Павлыч?

— Не раньше и не позже своего времени. Ну, как живешь с комиссаром? Сошлись, подружились или все еще присматриваетесь друг к другу?

— Дружбы пока нет, но могу сказать, что с комиссаром мы споемся.

— На пару ходили в штыковую? Узнает генерал, и вас и меня вздрючит. А какой это вы клуб решили у себя в батальоне организовать?

Лебедев на минуту замешкался.

— Был такой разговор, Иван Павлыч.

— Я, Григорий Иванович, в ваши клубные дела вмешиваться не собираюсь, но предупреждаю: воевать по-гвардейски, по-сталинградски.

Лебедев поднялся.

— Прошу ваших замечаний, — перешел он на официальный тон.

— Не ерепенься. Садись и слушай. Про батальон-невидимку знаю, хвалю. Маскировку траншей видел. Одобряю. Еще что готовишь?

— Хочу подорвать стены разбитых зданий. От ветра некоторые заваливаются. Могут быть жертвы. Потом хочу поднять на воздух жилой Дом железнодорожников. Но без вашей помощи мне этой задачи не осилить.

Елин энергично поднялся и крупно зашагал по блиндажу, скрипя жиденькими половичками.

— Дом подорвать?

— Дайте мне не двадцать, а тридцать бойцов. Тогда я за три-четыре дня проложу траншею к дому.

Полковник с возрастающим интересом посмотрел на Лебедева. Ему он нравился независимой определенностью своих суждений, умением держать себя с достоинством. Елин быстро прошелся по блиндажу и, задержавшись на минуту у двери, решительно сказал:

— Даю тридцать пять.

Лебедев ушел от Елина в самом приподнятом настроении. Теперь все сомнения остались позади, без промедления можно приступать к делу.

В свой штаб Лебедев вошел весело. Комиссар, читавший газету, тотчас отложил ее и, не дав Лебедеву снять шинель, спросил:

— Все обошлось?

— Ругал, но не очень. Дом будем подрывать, товарищи. Получаем тридцать пять бойцов.

— Тридцать пять! — изумился Флоринский.

— Давайте определим исходную точку подземки. Ваше мнение, Иван Петрович? Это по вашей части: рельеф, грунт и прочее.

Флоринский взял горелый штык, выписал им в воздухе какой-то замысловатый вензель и, приподняв светлые брови, предложил, не очень уверенно, вести траншею по прямой от правого фланга. Прямую линию отвергли, решили идти ломаной, с заходом противнику во фланг. На стороне кривой было то преимущество, что за первой полусотней метров высился ничейный полуразрушенный каменный дом, куда можно было незаметно сносить грунт, вынутый из траншеи. Комиссар предложил назначить в команду хорошего политрука.

— Правильно, — согласился Флоринский. — А разве есть у нас плохие политруки, товарищ комиссар?

— Я оговорился, хотел сказать, лучшего политрука. И скажите, Иван Петрович, кто, на ваш взгляд, у нас в батальоне лучший политрук?

— Почему в батальоне? — с видимым удовольствием сказал Флоринский. — Не только в полку, но и во всей дивизии не найдется другого такого политрука, как наш Александр Григорьевич. Вы его имеете в виду?

Лебедев поспешно спросил:

— Солодков?

— Вы с ним уже познакомились?

— Не один бой провели вместе, — ответил Лебедев и широким шагом вышел из землянки. Ему хотелось сейчас же пойти в первую роту и с мальчишеским озорством напасть на Александра Григорьевича. Сколько раз Лебедев собирался черкнуть Солодкову из госпиталя, но, не зная достоверно, в какую именно часть угодил сталевар, Лебедев не смог обменяться дружескими треугольничками. «Как же все-таки я с ним до сих пор не встретился?» — недоумевал он, пробираясь в первую роту. Командир роты доложил о состоянии подразделения. Лебедев, слушая ротного, не мог скрыть своего безразличия к докладу, а освободившись от служебной формальности, он с нетерпением спросил:

— Солодкова ищу. Где он?

— Его нет, товарищ комбат. Его вызвал комиссар полка. Что прикажете передать?

— Как только вернется, пусть ко мне бежит.

Солодков, увидев Лебедева, весь засиял. Его добродушное лицо с полусмытыми рябинами враз расплылось в широкой улыбке.

— Григорий Иванович, — кинулся он к Лебедеву. — Гриша! А я ведь не придавал значения появлению нового комбата со знакомой мне фамилией. Мало ли у нас Лебедевых, Гусевых, Уткиных? Откуда ты к нам?

— По протекции Чуянова, Александр Григорьевич. Это он пристроил меня сюда.

— Что же это мы встретились не по русскому обычаю? — Солодков, точно медведь, облапил Лебедева, потискал своими жилистыми ручищами.

— Не усох. Нет, не усох, — весело посмеиваясь, говорил Солодков.

Лебедев с Солодковым вышли по траншее на берег Волги, присели на вольном воздухе и долго беседовали о делах, далеких от войны. Григорий удивлялся тому, как мало изменился сталевар. Александр Григорьевич, как и в мирное время, на все смотрел с природным оптимизмом. «Такому легко жить в любом вихре жизни, — думал Лебедев. — Такого не собьет с пути никакая буря. У таких вера во все доброе так же естественна и необходима, как естественно и необходимо дыхание».

Когда Солодков с жадностью и неистребимым интересом расспросил Лебедева о том, что он видел в тылу, с кем встречался, чего наслушался, тогда и он распахнул свою душу перед Григорием, раскрыл все свои тайные помыслы.